Второстепенное и не очень

      Тончик сто раз успел пожалеть, что пригласил Зинку с собой на день рождения цыгана. Решил не отставать от пацанов: все явились со своими кралями, а он один, как хер на блюде. По старой памяти позвал её — вроде ровно общались, хотя после того, как они расплевались окончательно, Зинка вела себя очень странно. Хмурая, недовольная, с угрюмым лицом. Даже разговаривала сквозь зубы. Тончик себя виноватым чувствовал из-за того, что кинул её, но у них реально всё очень странно было, непонятно, даже неправильно как-то. Нет, Зинка была клёвой девчонкой! Весёлая, симпотная, с классными сиськами, но каждый раз, едва дело заходило о чём-то… таком… то Тончик перед ней странно робел, нервничал, вспоминал время, когда они ещё, ну… Тупо дружили. Не организмами, а нормально.       Дружить с Зинкой было куда проще, чем всё остальное. Они уже с полтора года туда-сюда мыкались с этими недоотношениями. То бухими сосались украдкой у неё на кухне, то по-тихому тискались в подъезде, пока никто не видел. Если видел — тоже. Потом расставались. Тончик встречался ещё с какой тёлкой — попроще, полегче на передок и поопытнее, чтобы покувыркаться можно было недурно, а потом опять возвращался к ней.       Но теперь всё было прям окончательно! Тончик решил, что всё. Хватит с него! Они просто друзья. Другого им не надо. Но один хер к цыгану одному идти было стрёмно: его пробивало на мурашки, когда баро смотрел на него своим немигающим, цепким взглядом. Будто вот-вот планировал отволочь в лес и расчленить. Каждый раз Тончику казалось, что его словно крапивой по морде огрели: щёки горели, всё чесалось, страшно хотелось сбежать… Вот Тончик и сбегал. Но не прийти, когда официально позвали — это было не по понятиям.       Цыган ради праздника раскошелился как следует, не поскупился: целиком снял «Мечту» на вечер. К ночи празднование переместилось обратно в табор, хотя поехали туда далеко не все… Тончику пришлось. Именинник лично его пригласил. От такого нельзя отказываться.       Вокруг пестрели многочисленные цветастые юбки хорошеньких, как одна, цыганок. Пахло привычным уже вишнёвым кальяном, куревом, бухлом, выпечкой, костром и ещё чем-то, он не мог разобрать. Что цыгане, что другие приглашённые, не из табора, проблем в коммуникации не испытывали от слова совсем, все плясали со всеми, смеялись, хохотали, даже говорили, словно после бутылки водки языковой барьер исчез как вид. По тёмным углам меж шатров и узких тропинок зажимались особо дерзкие парочки. Последние теплые октябрьские ночи примерно к такому и располагали.       Тончик хмуро вытер нос рукавом олимпийки. Зинки нигде не было. Пацаны старательно дёргались на «танцполе» неподалеку от ревущего и щёлкающего искрами костра, слева, за накрытым столом, сидел Алик — весь в чёрном и шибко мрачный. За плечи он обнимал какую-то бабу — тоже всю в чёрном и тоже шибко мрачную. Их постные надменные морды отпугивали всех вокруг, хотя смотрелись они колоритно, хорошо, как один под другого. Как в кино. Тончик затосковал: Стрельников жрал оливье и его ничё не колыхало, Алик был занят своей пассией, Малина только заскочил в кафешку на двадцать минут и свалил почти сразу же, как всучил подарок, цыгана нигде не было видно, а Женька…       Женька танцевала с каким-то высоким загорелым мужиком за тридцатку. Тончик смиренно дождался, пока они разойдутся, как в море корабли, и только тогда подвалил. Цепанул её за руку и тут же покраснел: в темноте не разглядел, что плечи у неё голые, шлёпнулся ладонью о разгорячённую кожу. Пламя оглушительно громыхнуло за её спиной, взметнулось пляшущими шершавыми языками.       — Женёк, а Зинка где?..       Женёк нахмурилась. Они с Зинкой делили хату с лета, вроде как дружили… Тончик в бабских сношениях-отношениях мало чё понимал. Ну, дружат, наверное, раз уж Зинка её с собой потащила. Они теперь частенько вместе таскались, Зинка даже с ним меньше общалась. Бабам всяко друг с другом интереснее.       — Она отошла, — быстро сказала Женька. Ей пришлось перекрикивать текучие глубокие голоса поющих цыган, собирающихся в круг у костра, — скоро вернётся, подожди за столом.       — Куда пошла?       Она вдруг побагровела.       — Поссать, блин! Куда ей ещё отходить?!       Женька резко развернулась, силком вырвала руку и сиганула в людское море: голые плечи и руки, шелестящая юбка, рыжие волосы, как-то странно замотанные на башке, чтобы не мешались. Он успел разглядеть, как она гневно шлёпнулась на траву, к какому-то гитаристу — тот мгновенно развернулся к ней лицом и заулыбался. Тончик едва сдержался, чтобы не покрутить пальцем у виска: у Женьки от недоёба иногда такое бывало, что она бесилась с нихера. Бабы, что с них взять… Он сплюнул и мрачно поплёлся прогуляться.       В таборе Тончик был всего пару раз, когда нельзя было отказаться от приглашения. Шатры, бельевые верёвки, босоногие чернявые дети в удивительно чистых лохмотьях. Сейчас никаких верёвок и детей и в помине уже не было, шатров стало куда меньше, чем обычно. Цыгане готовились досиживать последнюю теплоту: с наступлением первых холодов они обычно сваливали зимовать в местную пятиэтажку на пустыре, отхватили себе целый дом. Тончик пнул ногой валяющийся камень и засопел носом. Он обошёл весь облагороженный цыганами пятачок, но Зинки так и не нашёл. Сунулся в пару цветастых хибарок, поглазел на лаловскую кибитку… Ничего интересного. Разве что несколько раз чуть не запутался в дурацком тряпье на входе.       Он и сам не понял, как оказался… Там. Просто в один момент понял, что, походу, случайно вломился к самому баро. Заинтересованно прислушался: тот был явно не один. Шорохи, скрипы, сдавленный шепот. Не то что бы Тончик был извращенцем! Но любопытство обуяло страшно — ни разу не видел, чтобы у Лошало была баба. Вот ни разу. Не знал даже, какие ему нравились… Хотя вот про Малину знал: того интересовали все, кто не крокодил, и чем тупее, тем лучше. Алику нравились блондинки с намёком на мозг… Хотя сегодняшняя его зазноба вообще не вписывалась, не была похожа на эскортницу, да и с мозгами всё было на высшем уровне. Стрельникову — голубоглазые… Сам Тончик точно не знал, какие нравятся ему. Всякие, наверное. Может быть, даже все. Но цыгану, скорее всего, нравились такие, как Женька: ухоженные, длинноволосые, вкусно пахнущие…       Тончик с ужасом потряс головой. Думать ещё, что Женька вкусно пахнет! Ему вот все более-менее симпотные бабы нравились. Кроме Зинки и Женьки — с первой он теперь только дружил, а вторая была хоть и прикольная, но с прибабахом… И смотрела на него иногда так, будто дебилом каким-то был. С Женькой даже трахаться было бы страшно: вдруг она, как самка богомола, потом башку откусит? Тончик рассеянно помялся ещё минуту, потом набрался смелости и сунул голову в пленительно зияющую прореху среди плотной ткани, занавешивающей вход. Подождал, пока глаза привыкнут.       Сначала он увидел спину. Лампа на столе бросала тусклые отблески, но он разглядел: сильную, гладкую, смуглую спину цыгана. Он медленно раскачивался туда-сюда, не сбиваясь с хорошо выдержанного, чёткого ритма. Тёмные волосы от жары закрутились кольцами, прилипли к затылку и лбу. Лало опирался на локти так, что лица бабы видно не было, всё собой закрывал… Тончик замер. Туго набитая перина мерно поскрипывала. Бряцали бусы на его потной бронзовой шее. Цыган не стонал, а тяжело дышал, баба тоже не стонала — тонко поскуливала. Время словно замедлилось. Остановилось, когда они сплелись телами, близко, тесно, будто облитые мёдом.       Лало часто, коротко задышал, хрипанул, странно выдохнул… Но не остановился, наоборот — ускорился. Баба под ним дёрнулась, обхватила коленями бока. Руками вцепилась в спину. Вывернулась как-то странно, неестественно, мелко затряслась и обмякла. Уронила голову с глухим стуком. Тончик присмотрелся к её лицу и отпрянул, путаясь в ногах: волосы были длинные, тёмные, завитые бигуди… Только сейчас заметил, что на полу валялось простенькое цветочное платье — Зинкино. На весь шатёр пахло её духами «Ландыш», Тончик сам ей их дарил… Голова мгновенно стала чугунной, пустой.       Когда всё кончилось, то цыган спрятал лицо между её шеей и плечом, что-то невнятно просипел на своём языке, смял рукой, увитой перстнями и браслетами, шуршащую простынь… Потом той же рукой провел по её голому боку, погладил живот, ласково обхватил грудь. Зина ему что-то сказала, очень тихо. После крепко обхватила ладонями за щёки и прижалась лбом ко лбу. Они слиплись губами, влажно, жарко, принялись шумно и беззастенчиво лизаться, как обычно лижутся торопливо-спешащие малолетки за гаражами, которые боятся, что их вот-вот спалят мамка с папкой. Лошало вдруг поднялся, сел к нему спиной, усадил её сверху — Зинка рассмеялась неожиданно низким, почти грудным смехом, обволакивающе-томным. Тончик даже не знал, что она так умеет.       — Ла-ало…       Заворковали, прижались.       Больше Тончик не выдержал — опрометью бросился прочь. Уши горели — то ли от смущения, то ли от обиды, то ли от всего разом. Да чтобы он! Ещё хоть раз! Купился на зазывания цыгана в табор?! Да никогда в жизни! Правда, даже нажравшись, стыд никуда не делся. Когда баро и Зина вернулись обратно к гостям — цыган был благодушен, умиротворён и очень доволен, а Зинка была вся розовая, сияющая и повеселевшая, то Тончик неожиданно понял, что не может на них смотреть. Вообще. Никак. Никогда.