Второстепенное и не очень

      Банкетная зала переливалась нежно-золотистым светом и была похожа стеклянный шар, начиненный мелкими блёстками. Каждый бал губернатора Самоедова отличался шиком, лоском и роскошью — он всё ещё тщетно пытался впечатлить свою несчастную, вечно расстроенную невесту и пустить пыль в глаза тем, кто сомневался в его богатстве. Богатство Самоедова — как аксиома, нечто, не подлежащее обсуждению.       Подобные увеселительные мероприятия Ксения Сергеевна посещала без особого интереса и желания: выбирала платье попроще и потемнее, строго укладывала волосы и украшала себя разве что нетривиальными заморскими серьгами или одной-единственной тонкой ниткой жемчуга, если шея была открытой. На этот раз — закрыта наглухо, застёгнутая на всё пуговицы, затянутая в гладкую, лоснящуюся дорогим блеском черноту. Будто куколка бабочки — то ли гнилая, то ли гниющая.       Сама — гниющая рана, затягивающаяся кое-как, не годами, а десятилетиями. Её место давно было предопределено особыми правилами: угол потемнее, траурные платки да платья, строго поджатые губы и черноперчаточные руки. Всеобщая глухая тоска по несбыточному или несбывшемуся. У кого как. У неё, признаться, этот сюр вызывал уже равнодушие. Здесь было спокойнее всего.       В противоположной стороне залы расположилась шелестящая веерами и юбками разномастная стайка молоденьких и глуповато хихикающих воздыхательниц князя Стрельникова. Щебетали и журчали на разные голоса, всё ещё умеющие — или только учащиеся — смущённо розоветь и застенчиво поглядывать из-под полуопущенных ресниц. Они походили на маленьких райских птичек, занявших целое дерево шёлком и парчей.       Шёлк, парча. Атласный платок, зажатый в кружевных пальцах, шлёпнулся Ксении Сергеевне на колени мокрым белым пятном — появившаяся из звонкого девчоночьего моря медно-рыжая княжна тотчас рассыпалась в извинениях. На шее — обнажённой больше, чем следовало бы — тяжёлым кроваво-густым блеском замерцало колье. Ксения Сергеевна привычно сощурилась: шкатулку с драгоценностями маленькой княжны она в любопытстве распотрошила давным-давно и там такого украшения и в помине не было.       — Кто?       Евгения Владимировна зарделась — далеко не смущённо, скорее уж из-за того, что её поймали на горячем.       — Кто-то, — протянула туманно, неопределенно передёрнулась плечиками, — Альберт Зурабович страшно скучает. Подай мне платок, душа моя!       Ксения Сергеевна поморщилась, но платок подала. Княжна мгновенно испарилась, будто её и не было. Только и мелькнула узкая спина в зашнурованном чёрном корсете на хмари болотно-зелёного платья. Лужа шёлка, лохмотья кружев. Красота в ужасе. Устремилась эта красота какими-то тайными тропами к небезызвестному Альберту Зурабовичу — на пути, правда, не отказала себе удовольствия попасть в суматошно-короткую круговерть стрельниковского поцелуя — раскраснелась ещё боле, вся запунцовела от удовольствия. Остальные пташки завистливо застонали, прикрываясь веерами, но исполнение мечты княжну не остановило. Она упорно двигалась вперёд, ловко "обплывая" людей, встречающихся у неё на пути.       — Ах, прошу прощения, губернатор!..       Губернатор сыто улыбнулся. Не отказал себе в удовольствии — ущипнул за корсетно-худой бок. Шутливо получил веером по рукам.       — Татьяна Потаповна, чудо, какие туфельки!..       Несчастная, вымученная Татьяна Потаповна выдавила намёк на улыбку. Улыбка вышла откровенно жалкой.       — Нателла Наумовна, вы с каждым днём всё красивее и красивее!..       Тут искренностью пахнуло мимолётно и неохотно. Эффектная надменная блондинка в песцовом полушубке снисходительно ущипнула льстивицу за щёку, потом, подумав, даже чмокнула, залечив небрежное полухамство лёгким подхалимством. Ксения Сергеевна поморщилась ещё раз. Как бы на этих губах яда не оказалось, со Стрельниковой станется…       — Альберт Зурабович, ужасно рада вас видеть!..       Вокруг вдовца Оганесяна образовалась чёрная дыра. Зона отчуждения. Гулкая хмурая чернота одиночества. Один — против толпы. В целом мире. Совершенно, совершенно один… Холоднее многолетней мерзлоты, промёрзший до основания, опустошённый, будто до дна испитый глиняный кувшин с кислым белым вином — кислотой язык вязало до сих пор, а в голове шумело, будто после пятого бокала.       Они коротко обнялись, едва касаясь друг друга руками, лаконично-вежливо закружились, стоило ударить первому перезвону музыки. Кто-то из скрипачей нежно тронул струны смычком. Полился танец, пошла музыка. Княжна прижала руку к его плечу с зажатым в кулаке платком. Альберт ловко перехватил запрятанную меж пальцев записку и незаметно сунул под отогнутую белую манжету.       Ксения Сергеевна исчезла из зала, когда они уже расплевались. Осторожно, чтобы никто не заметил, слилась с тенями, выскочив в коридор вместе с конкретно опьяневшим уже Багдасаровым, который хмельно орал что-то про князя Стрельникова, губернатора Самоедова и приснопамятную Ирину Николаевну. По мнению Марка Владимировича эти трое были замешаны во всех грехах мира. Банкет пафоса взорвался издевательским смехом.       — Позвольте, Роман Дмитриевич, но следующий танец уже занят, мне очень, очень жаль!.. Да отпустите же вы меня! Немедля!       Ксения Сергеевна закатила глаза и храбро подставила спотыкающемуся Багдасарову своё хрупкое женское плечо. Тот попытался сползти на пол, бормоча что-то совсем уже невразумительное. Ей даже не надо было оборачиваться, чтобы знать, что сейчас происходит за её спиной — с верностью в двести процентов там была совершенно неприличная и откровенно неприятная сцена ревности, закатанная уже крепко набравшимся Малиновским его даме сердца, которая сегодня не отпотчевала его достаточным вниманием. Дама сердца сердечность отрицала, но колье… Что ж, колье… Это многое меняло, пожалуй…       Багдасарова отобрала маленькая коротковолосая служанка в идеально отглаженном белом переднике. Ксения Сергеевна проводила её задумчивым взглядом — кажется, она была служанкой при Нателле Наумовне, но где-то она уже её видела. И далеко не с княгиней, скорее уж её мужем… Тряхнула головой, избавляясь от лишнего. Носки выходных туфель с золотыми пряжками жадно лизнула тьма, пылью плеснулась на подол, и в следующий момент Ксения Сергеевна оказалась прижата спиной к стене. Нос горько-сладко щипнуло, по плечам скользнули неожиданно тёплые, ласковые пальцы — удивительно, но они умели быть ласковыми.       — Вы сегодня совсем не спешили.       К плечу, закрытому тканью, неощутимо-ласково прижались губы.       — Ругался.       — Долго…       — Скорее уж муторно… Там начался цирк.       — Кто бы сомневался… Я, знаете ли, ужасно по вам соскучилась…       Тьма всколыхнулась, гладко провела по щеке ладонью.       — Взаимно.       Ксения Сергеевна закрыла глаза, когда Альберт Зурабович привычно и трепещуще-нежно завладел её ртом. Бал громыхал совсем рядом разноцветными тканевыми облаками, укрывая их войлоком и бархатом. Целоваться под взрывы праздничных салютов, звон фужеров с искрящимся розовым шампанским и всеобщую радость было чем-то… Чем-то за гранью счастья.       А его, это самое счастье, следовало хранить в тишине.       (Совсем рядом раздался гневный, сдавленный писк, следом — шорох задираемых юбок, влажный, полупьяный шепот, тихая ругань, шелест, сердитое восклицание, яростно-иступлённое ворчание… Впрочем, это совсем другая история).