Второстепенное и не очень

      С развала прошло всего три месяца, но весь мир уже успел погрязнуть в вязко-липком хаосе. Девяносто второй год выдался не просто сложным, а безумно сложным, шаг влево, шаг вправо — расстрел. И это даже не было шуткой: на улицах гремели выстрелы и далеко не всегда — ночью, стреляться стали и днём. Пахло порохом, кровью, болью и страхом. Всеобщим. Однако с наступлением вечера становилось всё страшнее и страшнее, после особенно поздних спектаклей приходилось возвращаться, вздрагивая от каждого шороха за спиной. Помнится, какой-то знаменитый чудак из телека говорил: «Ходите всегда так, будто за вами идут трое мужчин», имея в виду, что ходить стоит так, словно ты модель на подиуме, но если бы за Ксюшей сейчас шло трое мужчин, то она скорее скончалась бы на месте.       Ходить ночами — да что там ночами, вечерами! — стало опасно. И не то, что вечерами — просто куда-то ходить! Опасно стало даже дышать не в том месте и не в то время. К слову, квартира уже не казалась какой-то крепостью, в которой можно было спрятаться от наступившей бури, как-то переждать этот апокалипсис — Веня Лебедев грустно гнул рот, вещая лаконично и трагично, будто всей его работой стало освещать всё новые и новые некрологи. «Убит в драке на кухне», «застрелен во время пьяной потасовки в гостях», «изнасилована в подъезде», «задушена в собственной квартире», «избит у себя дома». И всё в таком духе. Менялись локации и персонажи, но не менялся смысл: в порочном круге беспорядочных актов насилия не было места ни одной светлой новости.       Кажется, это называлось безысходностью.       Катамарановск был маленьким городком учёных, но с каждым днём тучи над ним сгущались всё сильнее и сильнее. Тут бандит на бандите ездил и бандитом погонял, ни вздохнуть, ни пошевелиться. Страну имели в коленно-локтевой, а она только и делала, что стонала и плакала — слезами тысячами тысяч людей, оставшихся без крова, близких, денег, работы и даже еды.       Им повезло немного больше, чем остальным.       Ксюша на раздолбанной вусмерть съёмной квартире перебирала гречку, пока Женя хлестала водку с горла — пить не умела, но увольнение праздновала с размахом. В позапрошлый раз её турнули из-за «недостаточной квалификации», это теперь так называлось, в прошлый раз приставал начальник, а в этот — потому что просто-напросто не смогли заплатить работникам. Деньги взбесились, средняя зарплата нынче составляла две тысячи, а ей сунули три сотни и вышвырнули вон. На две с половиной удалось купить бутылку водки и кусок хлеба. Уезжать куда-то было уже поздно и проблематично, жить здесь — не на что. Устроиться — невозможно, сейчас никого и никуда не брали. Близился день, когда от греха подальше закроют и театр, и тогда Ксюше придётся устраиваться в кассу продавать билеты.       Если ещё будет, кому и на что продавать.       Водку пришлось экстренно отобрать и спрятать от греха подальше, хотя и самой глотнуть хотелось неимоверно. Ксюша всё равно не пила. Водка могла испортить цвет лица. Теперь что угодно могло испортить цвет лица, даже эта дурацкая гречка, которую они ели уже месяц. Квартира кое-как снималась на двоих, старушка, что её сдала, уже три месяца лежала в больнице с инфарктом и плату завысила окончательно. Не ровен час — останутся на улице.       Но и это не было главной проблемой. Голода, как такового, они ещё пока не совсем прочувствовали, хоть гречка и сидела уже в горле. Зато похудели. Деньги были, хоть и немного — пока хватало на съем с хлебом и ладно. С работы пока не выкинули. Даже бутылка водки была!       Но главной проблемой был Оганесян. Ксюша его не сразу заметила: за глажкой костюмов и плясками на сцене вообще трудно стало что-то замечать. Вторая костюмерша пропала неделю назад. Вчера на работу не вышел гримёр. В посетителях осталось трое калек. Оганесян был четвёртым — приходил всегда по пятницам на последние спектакли и усаживался на дальнем ряду. Тьма портьер и бархатных кресел смыкалась вокруг плотным душным кольцом, и он оставался надёжно скрыт от чужих глаз. Но стоило присмотреться, как контурно вылеплялась то рука с сигаретой, зажатой между тонкими белыми пальцами, то нога в чёрной кожаной туфле, то кусок лица — мраморный скол скулы, линия виска, чернь волос, плотно сомкнутый рот.       Оганесян с ней не разговаривал. Даже цветы дарил не лично из рук в руки, а оставлял в гримёрке на столе — без записки, без инициалов, без всего. Просто — цветы, которые появлялись лишь в те дни, что он захаживал «просто посмотреть», но да поможет Господь тем людям, на которых он «просто смотрел». Признаться, Ксюше он нравился, но не по-хорошему, а странно, жутко, неправильно, как нравился бы нетривиально-экзотический скорпион за стеклом террариума. Красиво, но трогать не стоит — ужалит. На фоне всеобщей истерии, массовой жути и редеющего стана работников она предусмотрительно держалась подальше.       Оганесян — держался всё ближе. К концу февраля он наконец плотно обосновался на первом ряду, что полностью опустел. Вероятно, думал, что если долго смотреть на женщину, то она сама упадёт к нему в объятия. Ксюша думала, что он первостатейная сволочь: на ранее любимые двухцветные розы (откуда узнал?) смотреть без тошноты не получалось, на него тоже, там тошнота начиналась от красоты. Такой неклассически-угрюмой красоты, аж зудело в ладонях, мечталось потрогать. Ксюша стоически терпела: каждое желание завязать разговор обрубалось на корню, когда она смотрела на поблёскивающие драгоценные манжеты. Людям было жрать нечего, а он в театр ходил при полном параде, так, будто театр оставался театром в лучшие свои времена! Явно не отечественное шмотьё, идеально подогнанный костюм — она посматривала завистливо-задумчиво, решая, чего в ней больше — классовой ненависти к сраной бандитской братии или желания получить от него что-то большее, чем надоедливо-красивые букеты.       — Можем начать их продавать, — равнодушно предложила Женя, мельком увидев юбилейно-десятый. Она стояла около кастрюли и следила, чтобы суп не вздумал убежать. Давно уже постигла искусство приготовления супа из рыбной консервы и одной лишь картошки и теперь оттачивала своё мастерство — сайра, килька, тунец, скумбрия… Какая дешевле, какая достанется, какую удастся найти.       Ксюша закатила глаза и пристроила букет в пустую банку. Ливанула воды.       — Не смешно.       — Нет, — упёрто продолжила Женя, начиная снимать пену, — я абсолютно серьёзно. Знаешь, сколько такой букет стоит? Лучше бы деньгами давал. Поставь чайник.       Много. И хрен где найдёшь. Ксюша помыла руки, пристроилась рядом, налила чайник и зажгла огонь. На кухне было тепло, даже жарко, пахло супом и котлетами. В животе заурчало, она не ела со вчерашнего вечера, уже почти сутки. Утром кусок в горло не лез, обеды были отменены как явление, а ужин ещё готовился.       — Я обязательно ему передам.       Женя хмыкнула, зачерпнула воду, попробовала на соль, подумала и подсолила, сыпанула на кончике ложки. Снова принялась мешать.       — Вы начали разговаривать?       Ксюша поморщилась. Если бы. Оганесян приходил, пялился на неё часа три-четыре, а потом уходил. Видимо, эстетического удовольствия ему было достаточно.       — Нет.       Женя вдруг размахнулась и швырнула ложку в раковину, та звонко и обиженно бряцнула.       — Не буду советовать пробовать. Может, это и к лучшему, что он не подходит?       Может, это было и к лучшему. Ксюша не знала. У неё страх мешался с любопытством, тревога прорастала корнями в интерес, а врождённо-повседневная осторожность то и дело высовывала мышиный нос наружу. Ей стоило держаться подальше и обходить Оганесяна окольными путями, но он тянул к себе, как верующего тянет икона — холст, масло, молитва. Здесь тоже следовало молиться.       — Может.       — Будем надеяться, что он не будет просить тебя расплатиться за букеты. И такое бывает. — странно, но её не передёрнуло; Женя продолжила, как ни в чем не бывало, — С каждым днём всё сильнее и сильнее хочу обнести эту грёбанную палатку, прямо глаза мне мозолит…       Она говорила про цветочный, в котором подрабатывала на местном рынке. Ксюша подавилась воздухом и подавила желание стукнуть её чем-нибудь тяжёлым по дурной рыжей башке, чтобы бред не несла.       — С ума сошла? Жить надоело? После такого кости не соберёшь.       Женя угрюмо замолкла. Выключила суп, вытащила пару тарелок и половником принялась разливать поздний ужин. Ксюша взялась за нож и хлеб.       — Почему у кого-то есть всё, а у нас ничего?       Классовая ненависть. Бедные всегда завидуют богатым. Богатые всегда презирают бедных. Средний класс стёрся, граница между бедняками и богачами всё чётче и ярче, с каждым днём недовольств и яда всё больше и больше. Бедных — много, и они злеют, наливаются соком ярости, наполняются гневом, будто медленно зреющие плоды. Богатые всё ещё богаты лишь по той причине, что вооружены до зубов. За украденное и завоёванное добро готовы биться насмерть. У них есть пистолеты, сколоченные намертво банды, тюремные понятия и общая, совершенно дикарская, по-варварски сумасшедшая отмороженность как одна из главных черт характера.       Нужда. Отчаяние. Безысходность. Три лошади в одной упряжке, взмыленные, потные, едва-едва тянущий тяжёлый груз. Подпруги скоро разорвутся, уздечки лопнут от натуги, а лошадиные бока уже не зарастут — покрыты рытвинами и трещинами ран, нанесённых кнутом. Погонщики нынче совсем обезумели от вседозволенности.       — Перетерпим.       — А почему мы должны терпеть? Когда же их всех уже пересажают…       — Никогда.       Правда была горькая, как бабаевский шоколад. Женя некрасиво скривила рот. Она вся такой стала — некрасивая, озлобившаяся и измученная. От ежедневного непрекращающегося стресса похудела настолько, что одни глаза и остались — острые, как бритвы. Несчастная бутылка водки стояла в холодильнике и ждала своего часа. Тот был всё ближе.       — Тогда, надеюсь, эти твари друг друга сами перестреляют, — цинично диагностировала она и накрыла оставшийся суп крышкой. Тарелки по одной перенесла за стол, достала ложки.       Ксюша вытряхнула крошки, переложила хлеб и слабо коснулась её плеча.       — А вот это уже вероятнее. У нас достаточно чёрных платьев, чтобы побывать на всех похоронах и ни разу не повториться.       Женя вдруг улыбнулась.       — Главная задача — не простудиться на этих похоронах. Лекарства не на что купить будет.       Они рассмеялись — это было по-чёрному, но всё-таки смешно — и принялись разогревать трёхдневные котлеты.       А на следующий день Ксюша получила от Оганесяна предложение, от которого не смогла отказать. Или не захотела — тут уж как посмотреть. Лет десять спустя она вспоминала это с нахлынувшей тревожной благодарностью — впервые кем-то протянутую руку с поблёскивающим перстнем. И никому никогда так и не сумела рассказать, каково это — душить гордость. И свою, и чужую.       — Вы мне нравитесь, — глаза у него были холодные и колючие, как репейники, летом цепляющиеся за юбку, — я хочу, чтобы вы сходили со мной в ресторан.       Ксюша покачала головой. Она хотела, чтобы эти сволоча передохли — один за другим. Даже этот — красивый до одури. Ещё один вор. Ещё один мошенник, ещё один убийца. Ей, признаться, было плевать раньше, но сейчас только и осталось, что это вымученное, выпестованное чувство несправедливости, которое не давало спокойно спать ночами. Ночью спокойно спали только младенцы и люди, чьи руки были по локоть в крови. Хотя у последних не было на это никаких прав, они и их украли. Взяли силой.       — Я могу отказаться?       — Боюсь, что нет.       Привыкли всё брать силой. Хочу — беру. Не хочу — выбрасываю. Кто-то отбирал сразу, кто-то давал иллюзию выбора, круги наворачивал медленно, но верно сужал. Ксюша эту игру знала до того, как она началась. Сначала стоило привыкнуть, потом смириться, следом полюбить. Это в идеале. На деле можно было обойтись и без последнего, но в этот раз не вышло. Три месяца спустя она вышла замуж за Оганесяна. Чёрное платье, однако, не понадобилось. Ни ей, ни Жене.       (А, наверное, всё-таки хотелось бы примерить. Хоть одно).