Второстепенное и не очень

Ляг, отдохни и послушай, что я скажу. Я терпел, но сегодня я ухожу. Я сказал: «Успокойся и рот закрой. Вот и все. До свидания, черт с тобой!» Я на тебе, как на войне, А на войне, как на тебе. Но я устал, окончен бой — Беру портвейн, иду домой. Окончен бой, зачах огонь И не осталось ничего. А мы живем, а нам с тобою Повезло назло. © Агата Кристи, «Как на войне».

      В личной жизни у Малины проблем никогда не было, ни в молодости, ни в зрелости. Бабы на него всегда гроздьями вешались, как спелый виноград, сами в руки плыли, никакой рыбалки не требовалось. Кроме Аньки. У Аньки, казалось, аллергия на него была — при встрече с Малиной дамочки обычно реагировали более-менее положительно, заинтересованно в конце концов. Стюардесса Аня, едва завидев его в толпе пассажиров после того памятного первого раза, когда он наебенился коньячком и чуть не устроил погром в салоне самолёта, тоже в лице менялась, но скорее отрицательно. Такой убойной дозы смеси раздражения, усталости и снисходительной брезгливости Малина в своей жизни никогда не получал. До неё. После неё, впрочем, тоже.       Он не понимал, почему его это так ебало — Анька была высокой и без каблуков, доставала ему прямо до носа, носила гладкую тёмную форму, завязывала невыразительные тёмные волосы в невыразительные пучки и блёкло кривила тонкие губы, накрашенные алой помадой по уставу аэропорта. Малине, конечно, больше блондинки нравились, была у него к ним особая слабость. Ко всем, кроме Нателлы, бывшей гришкиной жены — на неё у Малины была стойкая долголетняя аллергия.       Короче говоря, Аня была ничего такая, конечно, но не особенно в его вкусе. Хотя в этом Малина самого себя предпочитал обманывать — и сам знал, как слюняво и откровенно по-мальчишески залип на длинные ладные ноги, обтянутые плотной форменной юбкой.       В командировку Малина тогда ехать не хотел от снова совсем. Он не спал около суток и прошлую ночь вообще провёл в Канарейке, после которой выглядел очень и очень помято, хотя с утра натянул и чистую одежду, и холодный душ принял. Командировки были его наказанием, потому что летать он не особенно любил. Вечная эта трясучка, куча человек в салоне… Будь его воля, он бы все время на машине катался, но времени было в обрез, так что пришлось забить на свою нелюбовь к полётам, хряпнуть прямо в зале ожидания — уже трезвый Алик и совсем не трезвый Стрельников синхронно скривились и оба съебались, видимо, потеряв остатки желания запихивать его в самолёт силой. Малина запихнулся сам. Он, чемодан и бутылка коньяка.       В самолёте было прохладно, но людей — битком, пришлось терпеть. Взлёт он едва ли пережил, а потом… Потом заинтересовался самым симпатичным, что сумел отыскать в этом летающем корыте.       Ногами.       Самыми красивыми ногами, что он когда-либо видел в своей жизни.       Ноги его интересовали куда сильнее, чем все остальные пассажиры вместе взятые, так что когда обладательница ног подплыла (правильнее сказать: на метле подлетела) к нему и чуть не лишила недопитой бутылки коньяка, то он не соизволил оторваться взглядом от перламутровых колен даже тогда, когда на него вылился ядовитый ушат помоев.       — По уставу…       На устав Малине было поебать — он умудрился косить то на ноги, то на бутылку коньяка, которую наконец сумел открыть, глотнул прямо с горла — его всего изнутри обдало жидким пламенем. Согреться, конечно, он предпочел бы как-нибудь иначе.       — Мужчина! Это запрещено!       К нему потянулась длинная тонкопалая рука с короткими красными ногтями, явно намереваясь отжать запрещёнку. Не то чтобы его ебали эти правила, конечно… Его вообще мало что ебало, особенно устав и запрет делать то, что он хочет. А он хотел выпить! И ноги. Но ноги негодовали, так что их пришлось срочно успокоить:       — Киса, не пыли, ща всё будет!       И дожал коньяк с горла — безо всяких там сантиментов, выхлебал, как воду. В салоне воцарилась тревожная тишина. Стюардесса взорвалась: он мутным взглядом дошёл наконец до её лица, бледного, разъярённого и кисло-недовольного. На сливочные щёки ей будто налили томатной пасты, такой болезненно-нехороший помидорный румянец её раскрасил.       — Мужчина, я что-то не поняла! Что это такое, я вас спрашиваю?! Немедленно…       Что там надо было сделать немедленно Малина так и не услышал, ему немедленно требовались ноги. Изнутри он согрелся, так что теперь можно было и что-нибудь другое попробовать. Ноги, однако, восхищённый запрос на совместное приятное времяпровождение нелюбезно отклонили и вернулись на своё место, гневно цокая шпильками. Малина голодно поплёлся глазами прямиком за ногами, потом, правда, ещё раз оценил выражение лица — оно было отнюдь не радужным.       Это, между прочим, было очень даже обидно. Нечасто его интересовали дамочки, подобные ей — скандальные, недовольные и явно капризные, но в этот раз Малина вздохнул и единожды поступился своими принципами. Единожды за сегодня. Единожды за всю жизнь. И, конечно же, стопроцентно влип — ноги обиделись и даже имя соизволили процедить после пятнадцати минут грязных домогательств. Стюардессу звали Аня, простенько так, нормально.       — Кисуль, слушай…       — Какая я вам кисуля, мужчина?! Соблюдайте субординацию!       Соблюдать субординацию он не хотел. Он хотел с ней переспать так сильно, что сам себе удивлялся.       Чтобы переспать с Анькой, ему понадобились все многолетние ухищрения и знания по соблазнению женщин. Ехидное: «Она, вообще-то, сама решила. Как и всегда. Так что кого тут ещё отымели, а?» — в ушах звенело долго. Она ведьма была, ведьма. Иначе и не сказать, не описать. Как кошка — хочет приходит, хочет уходит. Анька ломалась долго и качественно, он брал осадой и измором. Мариновала его отменно. А ему от неё баню срывало на раз.       Например, жёлтые хризантемы Анька не оценила от слова совсем, так что Малина ими же и огрёб по самые гланды, едва не оказался использован под вазу. У неё, как оказалось, была на них жуткая аллергия, о чём заботливый бывший муж случайно забыл упомянуть. В следующий раз Малина принёс розы и на этом с цветами покончил навсегда — ей они тоже не понравились от слова совсем, ему тоже, потому что шипы оказались острыми.       Она задирала нос, он бесился.       Малина о ней всё знал, потому что ноги, давшие от ворот поворот были такие… Он даже не мог сказать — какие! Но точно заслуживали того, чтобы Малина о них узнавал, где надо и где не надо. И что родители у неё живут в Подболотске, и что в Катамарановске у неё квартира служебная, и что она целых пять лет замужем за полковником Жилиным была… Это Малину заинтересовало сильнее всего, если честно. Претенденты на эти замечательные ноги должны были быть устранены, а Жилин, даже если и выбыл из игры, мог ему помешать добиться благосклонности Ани. Как именно — Малина не знал, но Жилин, паскуда, определенно бы попытался. Он-то и паскудой стал, когда Малина узнал, что Анька его бывшая жена… Ещё и ревновал ей страшно, ко всем и всегда. Короче, всё было сложно.       Да и трахалась Анька с ним так, будто несла повинность. Будто и не хотела вовсе: вся зажатая, сухая, какая-то тухлая… Трахалась, а потом вышвыривала вон. Натягивала на зацелованно-искусанные плечи дурацкий тёмный халат — мужской, между прочим — и указывала ему на дверь. И так было по кругу. Малина её раздевал — если везло, и она была в благодушном настроении, а потом часами просил: то в ресторан сходить, то спрашивал, не купить ли ей чего… Аньке ничего и никогда не было нужно, она ничего не хотела — ни подарков, ни свиданий, ни ухаживаний, ни, тем более, его. В какую-то игру играла: то пустит, то не пустит… И стабильно бросала его раз в месяц, как по расписанию. Поднималась с постели такой же, какой туда ложись: угрюмо-холодной, бесчувственной.       — Всё, — холодно бросала она по обыкновению, даже не смотрела, словно не могла, — поигрались — и хватит. Уходи.       Он уходил. Сцеплял зубы, но уходил. Потом волком выл у неё за дверью пьяным, скрёбся, просил пустить. Иногда Анька, жалея, пускала: он цеплялся за неё, как утопающий за соломинку. Целовал её жадно, она отвечала неохотно или не отвечала совсем.       Чаще всего Малина уже успевал отчаяться, когда Аня вдруг открывала ему дверь. Всегда привычно хмурая, в простом тёмном халате и строго поджатыми губами. Она была такая… Такая недоступная, такая далёкая, что у него где-то под сердцем ныло. Малина торопливо поднимался с коврика.       — Ань…       Она блестела глазами под прядями волос — острыми, как бритва. Дёргала головой.       — Заходи.       Это походило на какой-то порочный замкнутый круг, что-то странное, жуткое, неправильное: душило, давило на голову, нормально думать не давало. Малина то летал на крыльях счастья, то скатывался в выгребную яму апатии. Нервничал, бесился, орал втрое больше обычного, когда Анька игнорировала его звонки, — а она игнорировала всегда. Алик недовольно водил носом, Стрельников глубокомысленно жрал оливье. Ну это Стрельников, он вообще в любой непонятной ситуации жрал оливье. Даже если бы его убивать пришли…       Однажды всё закончилось, потому что Анька просто-напросто уехала. И даже сказать ему об этом не соизволила, не снизошла. Никакого прощального секса, никаких… Просто взяла и уехала. Была — и нет её. К тому времени Малина проклял и себя, и эту командировку, в которой они познакомились.       А когда понял, что Анька его бросила — окончательно, насовсем бросила, навсегда, по-настоящему, то нажрался так, будто пил в последний раз. И едва не упился вусмерть. Казалось, что освежевали наживую.