Второстепенное и не очень

      Паша Гранин за всю жизнь только одну женщину и любил. Если это, конечно, было любовью, а не чем-то другим: низменным, жадным и плотским. Только оно, всё это низменное, жадное и плотское никак не проходило, сколько бы времени не утекло: Гранин, как слепой, наощупь пальцами перебирал свой собственный шрифт Брайля, об зазубрины старых чувств рвал кожу в мясо. И себя — рвал тоже.       Он ведь, в конце концов, даже не сумел ей признаться тогда. С капитаном Базановой его связывали четыре года службы в одной связке: она работала в ФЭС намного дольше, чем он и чаще всего шла в комплекте с Шустовым, но потом власть сменилась, и ей достался он, только-только устроившийся на работу. Она была крайне терпелива к новичкам. Если они не тупили, конечно, поэтому Гранин очень старался — всегда был смышлёным и понимающим, знал, что, как и куда, всё-таки не первый день в органах.       Сейчас же Паша, не напрягаясь, мог вспомнить, что она была крошечной, как Дюймовочка из сказки, любила пить кофе в буфете и редко разговаривала. Обычно — хмурила лоб, коротко кивала и никогда, ничем и ни с кем не делилась, всю себя хранила за замком с семью печатями.       Капитана Базанову, будто не сговариваясь, все вокруг серьёзно или не очень величали то Ксенией Сергеевной, то Ксюшей, смотря на её настроение. Удивительно, но она приятельствовала с Тихоновым, хотя, казалось бы, они были максимально разными, как инь и янь, ничего общего, ничего между, всё шутливо-улыбчиво, настолько, что блевать тянуло от собственной ревности. Паша подозревал [это было единственное, что позволено], что в прошлом у них крылась какая-то очень личная [и — романтичная] история. Конечно, он не спрашивал. Ксюша не была общительной, в её коллекции для разговоров трепетно хранились: Тихонов, прошлый напарник Шустов, Таня Белая, Валя [с Валей дружили все] и точно такая же, как и Тихонов, языкастая рыженькая администраторша в розовых брюках. И он сам, естественно.       На свой счёт Гранин никогда не обманывался: капитан Базанова общалась с ним исключительно вежливо, исключительно коротко и исключительно по работе, всё остальное она отфильтровывала и игнорировала. Иногда — окидывала равнодушным взглядом тёмных глаз, красивых, похожих на огромные бархатные фиалки. Он тут же терял голос и протест, ему хотелось… Хотелось — хоть чего-то, но не решался до последнего. Четыре года, которые Паша смотрел на неё, а Ксения Сергеевна смотрела на улики пошли коту под хвост, когда они вели дело бывшего вора в законе, Зубкова. Думается, даже сблизились достаточно, чтобы начать говорить о чём-то, не обезличенном белыми перчатками, полиэтиленовыми пакетами и ватными палочками.       То дело всё испортило. Три трупа, одно изнасилование, мошенничество, змеиный клубок, хитросплетение сложностей, результатом которых стала их ночная лёжка в лесу летнего Катамарановска, где слежка была вовсе не слежкой. Тогда Паша, поколебавшись, поцеловал её в первый раз — всё, на что оказался смел. Поцеловал до стона, до боли, до побелевших костяшек — с невыносимой жуткой тоской, чувствуя, как изнутри всё покрывается инеем. Ксюша даже тогда осталась равнодушной и отстранённой, безжалостной, ледяной, как Снежная королева. А он никогда не был её Каем.       На послед поцелуя она откликнулась лицом гладким, как яйцо, едва шевельнула повлажневшими порочными губами:       — Не стоит, — голос у неё стал пустой. Гранин, не сдержавшись, поцеловал её ещё раз. И ещё. Вжался лбом в жемчужную гладкость шеи, руками огладил ладную спину, бока, подцепил ткань форменной куртки…       — Послушай, я… — в прокисшей черноте леса что-то гулко шлёпнулось, зашелестело.       — Не сейчас.       Она ловко вывернулась из рук, проворно вскочила — навострилась, заточилась, будто лезвие кинжала выпрыгнуло из гладких ножен. Гранин тут же вскочил следом.       — А когда?       — Не знаю.       Это значило, что никогда. У него засвербело где-то под сердцем, булькнуло кровью. Почему-то Гранин уже тогда знал, что ничего хорошего не выйдет, но эта жуткая четырёхлетняя привязанность душила насухую, трахею ломала нещадно. Знал, поэтому больше ничего не сказала ни тогда, ни после, принял этот молчаливый отказ в одной лишь сухости ей тона. А после Гранин помнил лишь шелковистость её волос: безотчетно вжимался в них ртом и носом, когда под утро тащил раненую капитана на руках, пытаясь выбраться из чёртового леса, который превратился для них в смертельную ловушку. У неё была прострелена нога, и сама она идти не могла. Паша нёс её так, будто она была самой драгоценной ношей в мире.       И сразу после этого Ксюша написала заявление по собственному желанию. Перед увольнением, выйдя из больницы, она коротко подстриглась и ходила хмурая не только из-за раны, но ещё и потому, что, считала, будто ей не идёт. Гранин считал наоборот, ей пошло бы что угодно — кроме криков и крови. Женщинам на место на войне, даже если они сами — война. Они даже не попрощались толком: он сжал её в объятиях до хруста, Ксюша только погладила его по волосам. И уехала. Она уже тогда была чужой, не его. Его — никогда не была, слишком долго тянул.       Забыть Гранин не мог, как бы ни старался. Как бы ни пытался. Каждый раз — давился ей, своим запретным плодом, перво-последней любовью без взаимности. Наверное, примерно год спустя после отъезда от Тихонова узнал, что она вышла замуж, тот даже на свадьбе был. Ещё через год, что она родила дочку. Ещё через полтора, что родила сына. А ещё через год она позвонила, когда он, Гранин, собрался увольняться к чертям собачьим: все опостылело, надоело и зажало, мучило и кололо несбыточными мечтами о давно утёкшем прошлом. Его работа в ФЭС себя изжила.       Её звонок разбил её вдребезги.       — Гранин? — хрипло шепнула трубка, — Мне нужна твоя помощь. Моего мужа подозревают в убийстве.       Гранин зажмурился до белых пятен перед глазами. Она даже представить не могла, как сильно он по ней скучал. Как сильно он её хотел. Как сильно… Его хватило только на ответный шёпот, прерывистый, короткий:       — Диктуй адрес.       В конце концов, это было достойно того, чтобы стать его последним делом. Начали за здравие, закончим за упокой. Начали Ксюшей — и закончим ей же. Как и положено. Его низменное, жадное, плотское и совершенно — совершенно! — не его.