Второстепенное и не очень

      На работу Настя устроилась на втором курсе. Стипендии ей не хватало катастрофически, так что искать дополнительный заработок пришлось быстро, на ускоренной перемотке. И ей очень, очень повезло! О Романе Малиновском в этом городе не знал только глухой, и когда ей предложили скромную, но достаточно хорошо оплачиваю должность девочки на побегушках в его конторе — туда отнеси, то передай, это на подпись, а это забрать, то Настя согласилась безо всяких раздумий. Её даже не смутило, что штат был далёк от идеальности — кучка мрачных и вечно всем недовольных мужиков, две старые перечницы в старомодных платьях строгого кроя, вульгарная шлюховатая секретарша и начальник, который, говорят, в прошлом был бандитом. Да и в настоящем вроде бы тоже, Настина мама всегда говорила, что бывших бандитов, как и наркоманов, не бывает. Они все рано или поздно срываются. Например, Настин отец, который был два в одном и сейчас сидел за перевозку наркотиков.       А начальник был… Такой!.. Как из книжки. Очень высокий, широкоплечий, плотный, с крупными руками, сигаретой меж пальцев, перстнем-печаткой и парой колец. Обаятельный до невозможности, роскошный, туго затянутый в малиновый пиджак, запакованный по самое не могу. Бери — не хочу! С жёстким волевым лицом, красиво изогнутым ртом — таким, прямо порочным ртом — с тёмно-синими глазами и с совершенно невероятной улыбкой. Улыбался он редко, больше орал, был весь шумный, активный и яркий, вечно катался туда-сюда, постоянно что-то делал, иногда рявкал, иногда — хвалил, в бумагах сидел с головой, даже обедать забывал. Роман Дмитриевич — какое замечательное имя! — был старше Насти лет на двадцать. Не молодой, но и не старый, в таком хорошем, среднем, выдержанном возрасте, когда мужчина на все сто процентов мужчина, жутко хорош собой и прекрасно это знает. Выглядел он потрясающе. Он был потрясающим! Такой… такой! Особенно сильно начальник нравился Насте тогда, когда находился в благодушном настроении — был щедр на улыбки, шутки, комплименты и даже премии. Когда же он был в дурном расположении духа, то все работники шустро прятались по норам, как крысы, и носа казать боялись — Роман Дмитриевич обычно бушевал долго и со вкусом, швырял вещи, орал… Изменчивый, импульсивный и очень, очень вспыльчивый.       Конечно же, Настя любила его на расстоянии. Во-первых, Роман Дмитриевич не особенно-то и знал о её существовании. То есть знал, но в теории, а на практике она всего раз удосужилась короткой любезной улыбки за расторопность с доставкой и галантно придержанной двери в обед. Во-вторых — Настя была уверена, что он спал со своей секретаршей.       Главной головной болью некоторое время была именно она. Секретаршу звали Катенька, у неё были длинные ноги от ушей, идеальные зубы, широкая голливудская улыбка, шикарная грудь второго размера и красивая задница, всегда соблазнительно обтянутая то короткой дизайнерской юбочкой, то какими-нибудь жутко модными зауженными брючками. Катенька была абсолютно бесстрашной, не боялась ни криков, ни летающих вещей. Крики игнорировала, от вещей уклонялась, если метили они в неё, просто делала то, за чем приходила — приносила бумаги, кофе, подавала сигареты, отзывала курьеров… Настя была готова поставить всю свою зарплату на то, что ещё и спала на всякий случай. Ну не могло у такого мужчины не быть любовницы!       Любовницы не было. Была жена. Жена, конечно же, была стерва. Первый раз Настя увидела её спустя месяц работы. Она — тогда Настя ещё не знала, что это жена — вошла в офис так, будто королева вернулась на царство. Настин сосед, хмурый и вечно всем недовольный мужик, мгновенно метнулся придержать ей дверь и взять мокрый зонт, потому что на улице был жуткий дождь. Настя сразу поняла, что она — стерва, у неё на лбу это было написано. Очень молодая девушка, едва старше её самой, с тёмно-рыжими волосами, уложенными на голове в какой-то очень модный пучок, в длинном молочно-белом пальто с крупными золотистыми пуговицами, в тонких черных перчатках и кожаных сапогах. Не красавица, конечно, но молоденькая и хорошенькая, с обаятельной улыбкой. У Насти от этой улыбки мгновенно началась изжога, когда незнакомка, вежливо поблагодарив, исчезла в приёмной. После себя она оставила мокрый зонт, который мгновенно уволокли сушиться и сладкий цветочный аромат польского парфюма. Тоже очень модного и очень дорогого, такой мало у кого был… Настя позавидовала.       — Кто она? — поинтересовалась Настя у старой перечницы слева. Та проигнорировала.       — Евгения Владимировна, — милостиво оповестила старая перечница справа так, будто это всё объясняло. Ничего не объяснило.       К Роману Дмитриевичу часто приходили разные женщины — например, Ирина Николаевна, адвокат, с ней он всегда беседовал долго. Или главбух из какой-то другой конторы, Нина, эту он никогда не задерживал. Ещё Лиля, заносчивая блондинка из ювелирки, эта вообще… Вламывалась обычно с воплями. Он с такими же воплями выставлял её обратно, матерился и клял так, что даже у равнодушной и ко всему готовой Катеньки нервно подёргивалось веко. Иногда — срывался следом, и весь офис замирал, провожая его взглядом. Настя мечтательно вздыхала: в гневе он был жуть как хорош. Да и вообще со всех сторон был хорош.       Поэтому ей было очень важно знать, кто к нему пришел. Попробовала ещё раз:       — Любовница?       Старая перечница взглянула на неё устало и недовольно. Поправила очки крючковатым пальцем, который венчал длинный острый ноготь, выкрашенный хищно-алым лаком.       — Жена!       — А…       — Хватит болтать! У тебя что, дел мало?       И всё. Разговор закрылся. Настя уткнулась носом в бумаги и чуть не расплакалась. Ну конечно! Не было у него никакой любовницы, была жена! Молодая, в дорогой одежде, ухоженная… Стерва! Возненавидела она её мгновенно, толком не понимая даже за что. Просто возненавидела и всё, никого в жизни так не ненавидела, а эту Евгения Владимировну — прямо до трясучки! Жена пробыла у него полтора часа. Потом они уехали. Вдвоем.       Она приходила часто. Раз в неделю — точно. Коротко здоровалась, стаскивала кружевные перчатки, поправляла то волосы, то макияж перед зеркалом, если была накрашена, весело спрашивала Катеньку и уходила к ней, не задерживаясь с другими работниками. У них с секретаршей были особые отношения. Катенька у неё никогда не бегала посылках, несмотря на то, что являлась секретаршей, и это была её работа. Евгения Владимировна заходила в приёмную, интересовалась, свободен ли Роман Дмитриевич, и если нет, то легко сбрасывала лёгкую шубку с плеч (каждый раз — новую, и каждый раз под шубой оказывалось что-то чрезвычайно непристойное, но безумно красивое), усаживалась в кресло и говорила: «Попроси кого-нибудь сделать чай, пожалуйста». Чай обычно выпадал на долю Насти. Её в первый раз уведомили, что Евгения Владимировна пьёт чай без сахара, и она постоянно об этом «забывала», с мелкой мстительностью добавляя ложку-другую. Жена делала всего один глоток, недовольно морщилась и больше не пила. Катенька в такие моменты смотрела убийственно, потом неохотно, но торопливо переделывала сама. Выпив чай, они подолгу о чем-то разговаривали, склонив головы — шушукались и шушукались… Постоянно! Потом Роман Дмитриевич освобождался, и жена заходила. На час-два. Потом выходила — жутко довольная, снова поправляла спутавшиеся от чего-то волосы, заново красила губы и уходила. Иногда с ним. Иногда сама.       После того, как Евгения Владимировна в очередной раз получила сладкий чай, не выпила и ушла к Роману Дмитриевичу несколько хмурой и капризно-раздражённой, то Катенька вдруг стрелой метнулась из-за своего стола, отыскала Настю на её рабочем месте, цепко ухватила за плечо, выволокла в коридор и больно толкнула, ударив спиной об стену.       — Ты что творишь? — сердито процедила секретарша, — Думаешь, она не скажет об этом Роману Дмитриевичу? Думаешь, он тебя за это не уволит? Ещё как уволит!       — За что? — вполне невинно отбрехалась Настя, но на Катеньку это не подействовало, и она толкнула её ещё раз.       — За чай, который ты специально подаёшь испорченным. И за твою зловредную мину, когда ты это делаешь! Она что, дура, по-твоему? Ты зачем ей гадости делаешь?       Знамо дело — почему! Потому что она была стервой, капризной, слабой, изнеженной, такой холёной рыжей гадюкой, если бывали рыжие гадюки. Роман Дмитриевич всегда слушал её, едва ли не в рот заглядывал — до того у него был ласково-самодовольный вид, когда она обнимала его при встрече. И… и пахло от ней всегда слишком вкусно, и улыбалась она слишком приветливо, и она сто процентов любила не его, а его деньги. Такие только деньги и любят, а людей — нет, с людьми они по привычке, потому что доллары ещё разговаривать не научились. А ещё Роман Дмитриевич ей улыбался… Всегда.       Настя ощетинилась. Ничего Катенька не понимала! Была из той же оперы, тоже дрань первостатейная.       — Если у неё есть хоть капля женской гордости, то она сама со мной поговорит, и тогда…       Катенька окинула её брезгливо-жалостливым взглядом, будто Настя болела чем-то заразным.       — Да кто ты такая, чтобы она с тобой разговаривала? Дура… Не высовывайся, когда она приходит, если получить не хочешь.       За глаза Катенька ничего и никогда о Евгении Владимировне не говорила. Кости всем перемывала тщательно и с любовью, но жену начальника почему-то каждый раз обходила стороной. Однажды Настя узнала от левой старой перечницы, что Катенька просто работает тут дольше, чем Роман Дмитриевич женат и решилась… Ну, чем черт не шутит! Подошла к ней в курилке, набравшись смелости.       — Я слышала, что вы с Евгенией Владимировной не дружите…       Катенька лениво выдохнула ей в лицо клуб горького вонючего дыма, и Настя чуть не расчихалась. Секретарша прищурила ярко накрашенный глаз.       — Проверься у лора, у тебя плохо со слухом.       Швырнула окурок на землю и затоптала алой туфелькой на сногсшибательном каблуке.       — Но…       Она небрежно отмахнулась.       — И ты здесь… Да и нигде, пожалуй… Не найдёшь человека, который «не дружит» с Евгенией Владимировной, — Катенька очень обидно улыбнулась, с большим намёком, — так что сиди и делай свою работу. И не лезь не в своё дело.       — Это угроза?       Катенька фыркнула, сунула в рот мятную жвачку и побрызгалась духами, перебивая запах табака.       — Это совет, дурашка.       Она потрепала Настю по щеке когтистой ладонью и ушла, виляя первоклассной задницей, затянутой в белые джинсы.       Настя умирала от любви и от ненависти. От любви — К Роману Дмитриевичу. От ненависти — к его жене. Она ненавидела запах её духов, ненавидела её шубы, перчатки, улыбки, волосы, ненавидела смеющегося розовощёкого ребёнка у неё на руках — жутко похожего на отца, но улыбающегося так, как мать. Ненавидела, что они женаты целых четыре года, что она… Она! Эта… Сука! Эта сука имела всё, что Настя так хотела. И кого — тоже.       А потом они поссорились. Нет, они часто ссорились, кричали, недовольно размахивали руками, но это было совсем несерьёзно. Потом они обычно стояли и долго-долго целовались. Потом уезжали. Настя ненавидела эту последовательность, но однажды… Однажды Евгения Владимировна перестала приходить. Роман Дмитриевич стал злым, раздражительным, всем недовольным — орал так, что стёкла дрожали. Попадало всем без разбору. Его грубость и хамство — ставшие постоянными, неизменными — были связаны с женой. Весь город гудел, что они расплевались и вот-вот разведутся, делят дом и ребенка.       Эта котовасия длилась больше месяца. Всё было настолько серьёзно, что Настя, неудержимо краснея, наконец предложила Роману Дмитриевичу зайти на чай. К себе домой. Она юбку покороче надела, чулки вместо колготок, блузку полупрозрачную, чтобы грудь выгоднее смотрелась. Ему должно было понравиться… Но почему-то не понравилось, даже наоборот. Он только раздраженно заломил бровь, рявкнул сердито: «Какой, мать твою, чай? Вали работать!». Настя из его кабинета вылетела пулей, униженная и растоптанная. Катенька, сидящая за столом и красящая ноги в свой любимый ярко-красный цвет, взглянула на неё совершенно без сочувствия — ей даже показалось, что с каким-то скрытым злорадством…       — Я же сказала, — вредно произнесла Катенька и подула на ноги, — не лезь не в своё дело. Евгения Владимировна вернётся, и ей это очень не понравится.       — Не вернётся, — храбро рявкнула Настя, — они разводятся!       Катенька снисходительно улыбнулась.       — Как же. Разводятся. Мечтай.       — Они поссорились!       Секретарша улыбнулась ещё снисходительнее.       — Помирятся. Уж я-то знаю.       Причину ссоры никто не знал, но все были уверены, что у Романа Дмитриевича появилась любовница. Настя тоже была в этом уверена, но стерву ей жаль не было, было жаль себя — она-то не успела! Кто-то прибрал его к рукам ещё раньше… Потом она поняла — кто. Однажды пришла эта… Ксения Сергеевна. Глубоко беременная и глубоко недовольная, вошла тоже совсем не как гостья, раздраженно вытряхнулась из чёрного длинного пальто, даже темноволосой головы, идеально причесанной, не повернула. Заявилась внаглую, как к себе домой, и Настя сразу поняла, что вот она, причина того, что жена-стерва решила уйти и подать на развод — беременная любовница!       Потом эта Ксения Сергеевна, вся лощёная, гладкая, красивая, пахнущая свежими горькими духами и немного кофе, о чем-то долго шушукалась с Катенькой, и они обе посмотрели на неё целых три раза — такими оскорбительно-холодными взглядами, от которых у Насти зачесалась спина. Словно за шиворот ей вылили этот холодный сладкий чай, который Евгения Владимировна никогда не пила. Закончив с Катенькой, Ксения Сергеевна надолго заперлась с Романом Дмитриевичем, вышла — уже довольная и даже улыбающаяся, и улыбка на её лице смотрелась как-то странно, как будто она добилась от него что-то очень важное. Насте тоскливо подумалось, что она прямо сейчас смотрит на его следующую жену.       Следующая жена, проходя мимо и придерживая маленькими руками огромный живот, обтянутый черным атласом широкого платья, улыбнулась снова. Персонально ей.       — Хорошего вам дня, Настя, — достаточно приветливо сказала она, но на самом деле никакой приветливости там не было. Холодные тёмные глаза походили на два драгоценных камня, и они тоже были злорадными.       Настя мелко кивнула и спрятала нос в бумажках.       Но настоящее злорадство заключалась не в этом незначительном обмене любезностями, а в женщине, вернувшейся обратно неделю спустя от встречи с любовницей — и её рыжим волосам, и голым плечам, и бриллиантовым серьгам, и накрашенным губам. И сейчас она — эта стерва! — была там, где должна была быть Настя. Где могла бы быть Настя, если бы была чуть более раскованной, чуть более раскрепощенной и чуть более нахальной.       — Разводятся, — пропела Катенька и сунула ей в руки толстую папку, туго набитую документами, — отнеси на подпись, а то я боюсь. Орут. Вдруг под горячую руку попаду?       Настя зашла и тут же вышла. Одного взгляда хватило, чтобы всё понять — на гладком кожаном белом диване, сверху, запрокинув рыжую голову, в чёрном кружеве, восседала жена. Как царица — на троне. Роман Дмитриевич чуть приподнялся, садясь, и Настя успела разглядеть его белую спину, подёрнутую выпуклыми белёсыми шрамами и длинными красными следами от ногтей. Влажную прядь волос, прилипшую к затылку. Широкие плечи, забитые татуировкой. Обратно она попятилась, молясь про себя, чтобы не споткнуться и не зашуметь.       Настя притворила дверь, чувствуя, как в груди учащённо громко колотится сердце. Катенька смотрела на неё с живейшим интересом, как акула на оторванную человеческую ногу.       — Ну как? — невинно спросила она, — Уже развелись?       Настя швырнула в неё папку и сбежала. Как же она её ненавидела! Их всех! Даже Романа Дмитриевича, который, видимо, купился, на эти… На жемчужную гладкость кожи, кружева, ажур, оболочку ухоженности, юность, плечи, руки, ноги, волосы, губы и всё остальное… Получасом позже жена уходила домой, как ни в чем не бывало. Мирно напевала себе что-то под нос, обматывая шею — всю покрытую засосами — длинным шёлковым шарфом. Заметив Настю в дверях приёмной, Евгения Владимировна улыбнулась сытой, самодовольной улыбкой. Поправила отвороты светлой шубки, взглянула на неё: некрасивыми тусклыми глазами. Плеснула студёной зелёной мутью.       Настя стиснула зубы. Она хотела просто взять и задушить её голыми руками, но хватило только на ядовито-обречённое:       — Как чай, Евгения Владимировна?       Жена улыбнулась ещё шире, показывая зубы. Словно ощерила пасть, полную острых клыков.       — Я, знаете ли, не пила. Вы ужасно готовите чай. Рома, ты идёшь?       Роман Дмитриевич вышел из кабинета счастливым до неприличия, на ходу поправляя воротник водолазки. Сбоку, на шее, у него тоже виднелся край тёмно-красного пятна и след от помады. Он по-хозяйски обнял Евгению Владимировну за плечи, пригладил её растрепавшиеся волосы. На Настю даже не посмотрел. На жену смотрел так, будто в ней был целый мир. Та вытащила из кармашка шубки белый атласный платок, торопливо вытерла ему шею, стирая следы, а он торопливо наклонился, чтобы ей было удобнее. Настя отвела взгляд: они целовались долго, тягуче, никуда не спешили.       — Ладно, чё… Поехали домой.       Уходя, Евгения Владимировна повернула к ней рыжую голову. Роман Дмитриевич — тоже, осмотрел Настю, вжавшуюся в стену, с искренним удивлением, будто впервые увидел. В его глазах не промелькнуло ни капли узнавания, и она совсем сникла.       — Кис, ты чё? Чё такое?       Евгения Владимировна посмотрела на него, потом на Настю, потом за её спину, видимо, на секретаршу. Блеснула ещё одной улыбкой — на этот раз острой, как нож.       — Ничего. До встречи, Катенька. Прощайте, Настя.       Настя позволила себе разрыдаться только тогда, когда дверь за ними закрылась. Катенька за её спиной напевала марш Мендельсона. Ну… Ну… Настя вытерла потёкшую тушь и шмыгнула покрасневшим носом. Ничего, она ещё что-нибудь придумает! Раз уж эта сука простила ему очень беременную Ксению Сергеевну, то, глядишь, и её простит!       (О том, что вздорная сука не простит её за этот дурацкий чай с сахаром и тот чай, на который она приглашала Романа Дмитриевича, чтобы как следует утешить, Настя ещё не знала. Это была уже совсем другая история).