Второстепенное и не очень

      — Баба-то у тебя молодая. Свильнёт, как пить дать…       Санёк подмигивает. Типа комплимент отвалил. Малина в ответ только напрягается, и меж насупленных бровей залегает глубокая хмурая складка. Его выводят из себя одной фразой, и он уже думает — то ли открутить Саньку башку сейчас, то ли минут через пять, если он не оставит эту тему в покое. А он, верно, не оставит.       Баба — реально-то молодая, даже чересчур. У неё цифра в паспорте едва-едва тянется ближе к девятнадцати, а у самого Малины пройден уже рубеж в сорокет и навалено сверху тройкой. Между ними — двадцать пять лет разницы. Он умудрился закончить школу, отслужить два года, отвоевать два года и даже два года отсидеть, а она в это время только лежала в люльке, завёрнутая в цветастые пелёнки и глубокомысленно пускала слюни. Очень глубокомысленно, потому что и сейчас все глупости умудряется совершать с крайне умным видом.       Молодая-глупая. Дурь свистит из башки, как есть дурь, иначе даже назвать не получается. Он и сам таким был двадцать пять лет назад: вздорным, пылким и безнадёжно-романтичным, болезненно влюблённым в саму идею любви. За прошедшие годы поистрепался, подтёрся розовыми слюнями как следует, обтёрся и обтесался, дрянь эту из головы как есть выкинул. Она — нет. Она — болеет. Малина только и сохранил в себе, что прежнюю вздорность, превратившуюся в ослиное упрямство и назойливое упорство, сопоставимое лишь с товарным поездом — прёт, не останавливаясь. Юношеская пылкость стала вполне себе взрослой вспыльчивостью и нетерпимостью, налёт романтичности слетел осколками стёкол и тысячью совершенных ошибок. Хотя называть женщин ошибками как-то не комильфо. Он их как фантики собирал — яркие и красивые, а когда разворачивал, то на вкус определял, что они давным-давно испортились и поросли червями.       Теперь ощущения похуже. Он будто купил воздушный хлеб с какой-то добавкой вроде семечек ко столу и ему никак не надоедает. Даже странно. Обычно — надоедает и приедается, а тут он жрёт и наесться никак не может, всё мало и мало. Будто откуда-то лезет эта давно отринутая романтика, выброшенная в мусорное ведро и сверху залитая коньяком да присыпанная табачным пеплом. Горько, холодно и невкусно, а она внаглую лезет из всех щелей томно-ласковой нежностью, такой сурово-мягкой, трепетно-напряженной — это как держать в руках бабочку и бояться сжать пальцы, чтобы не сломать хрупкие крылышки. Малина любит. Более того, он знает, что любит, и все вокруг знают, и она знает, да и… Короче, всё ясно как день, но это проклятое чувство, что у него мало времени, не даёт нормально жить. Особенно — когда ему напоминают. Всплывает вечно, как дерьмо в проруби и бесит — бесит до невозможности, до умопомрачения.       Иногда он чувствует себя педофилом. В такие моменты разница в возрасте режет глаза, руки и язык. Она любит шмотки — красивые и не всегда пристойные, иногда такие, что прямо шагает по лезвию. По лезвию его терпения этих бесконечных выходок и общественного осуждения одновременно, и Малине отчего-то кажется, что если первое её может колыхать, то второе как-то не особенно. Киса — он зовёт ей кисой, и совсем не потому, что не помнит имени, а потому, что это звучит в стократ ласковее, и правда же как кошка — ненормированно спит, ненормированно жрёт и ненормированно тусуется в ванне. С первым всё понятно — спать ложится поздно, просыпается рано и нужное добирает в обед, к такому Малина привык с горем пополам. Не жрёт, потому что аппетит атрофирован. В ванне вообще непонятно чем занимается, зависает раза три в день минимум. По дому шастает то ли в ночнушках каких-то, то ли в халатах, каждый раз, когда кто-то приходит, приходится шпынять наверх, чтобы оделась нормально. В её стиле — вообще без шмотья походить, и такое бывало.       Дурь. Такая хорошая, соблазнительная дурь, которая не раздражает совершенно, очень даже наоборот. Малина вообще редко на неё раздражается, предпочитает наслаждаться. Но если орёт — то по делу, попусту обижать язык не поворачивается.       — …ну или уже свильнула… Сам знаешь, юность у таких дурная, скачут по мужикам, как козы…       Знает. И не знает тоже. Нос Саньку разбивает на третьей минуте, не выдерживает. Никогда особой сдержанностью не отличался и в дальнейшем отличаться не планирует, всё как-то само — размахнуться-вмазать-отшвырнуть. Обычно срабатывает безотказно. Санёк стонет, зажимает окровавленный нос двумя пальцами, пока Малина размышляет лениво, неохотно: и мерещатся ему шаловливо-лукавые глаза под ворохом ненастоящей лисьей рыжины, и длинные ноги в чёрных ажурных чулках, кружева-гипюр-шёлк под подолами разномастых юбок да платьев, видится — три точки-родинки на груди, склонённый к его паху затылок и призывно прогнутая спина… В общем, видится всё то, что он имеет. Или не только он.       — Ты б за своей бабой получше следил. Она у тебя вроде с охранником кувыркается, не?       У его… пускай женщины, точно никого нет. Малина каждого мужика в её окружении потряс на всякий пожарный, да и вся она — как на ладони. Тысяча сплетен, тысяча новостей, тысяча слов, открытая со всех сторон, общительно-настойчивая, мушино-трещащая, щебечущая без умолку, будто почти не в состоянии держать рот закрытым. Это ему, к слову, тоже нравится — и сам побазарить любит. Только вот знать-то знает, но уверенность вечно ставится под вопрос, хотя он должен был закрыться пару месяцев назад вместе с девственностью. Почему-то не закрылся.       Малина возвращается домой и орёт с порога. Первой жертвой становится несчастный Жорик, не успевший сразу открыть ворота. Под раздачу попадает нерасторопная домработница, которая к его приходу умудрилась не домыть окно и кухарка, не успевшая приготовить обед, потому что врывается он ненормированно рано, не по времени, спешно, будто собирается ворваться в спальню и застать далеко не жену с поличным во время измены. Естественно, ничего такого не происходит, поэтому Малина, едва выпустивший пар, весьма сомнительно (потому что действует это слабо) орёт на несчастную и ничего непонимающую прислугу. Он, честно говоря, и сам мало что понимает. Кот — страшная, лысая тварь — даёт дёру, стоит Малине замаячить на пороге гостиной. Знает, скотина, что на диване валяться нельзя, но всё равно валяется.       Баба — молодая и дурная — торопливо скатывается с лестницы. Встречать. Вся в чем-то розово-мерцающем, соблазнительнее любой шлюхи раз в сто. Вроде всё прикрыто, а всё хочется. Сонная жутко, видимо, спать ложилась. Волосы влажные, пахнет сладко-конфетно, вишнёвым гелем и лавандовым кремом, вся — как рождественский подарок, которые следует немедленно избавить от обёртки и употребить по назначению.       — Ты сегодня рано, — настороженно таращит глаза — мутная зелень, тяжёлая хлябь болота, хмель и дым. Он привычно вязнет и топнет.       — Чё, не ждала?       Ждала, конечно. Куда ей деться?       Малина стаскивает пиджак, швыряет не глядя на пол, залпом выпивает уже стоящую на столике рюмку коньяка — хоть для чего-то торопливость перепуганного вусмерть персонала годится, и по шороху слышит, что она поднимает тряпку с пола. Не оборачиваясь, знает: встряхнёт, распрямит, повесит на кресло. Потом обнимет со спины — осторожно, будто ждет, что он оттолкнёт. Она обнимает, он не отталкивает. Под руку ластится. Жадная, как кошка. До ласки, до похвалы. Хочется рявкнуть, за шкирку — и наверх, чтобы сидела, игралась куклами своими, которые ей по возрасту и не липла так, что сердце ёкает раз за разом. И каждое касание как первое. Хочется — наорать, но он старается (впервые в жизни) держать себя в руках. Не боксёрская же груша, сначала ощетинится всеми ежиными иголками, потом плакать будет. А ему больно, когда она плачет.       — Ждала, конечно. Что-то случилось?       — Ерунда. Сюда иди, — ворчит по-медвежьи сурово, разворачивается, сгребает в охапку крепко и плотно, носом утыкается в волосы, руками оглаживает спину, стаскивает гладкие блестящие рукава с плеч. И думает, что если вот это всё однажды прекратится — и она, и шмотки её дурацкие, и загоны, и кот этот всратый, и вообще всё… Если всего этого не станет, то он просто-напросто пустит себе пулю в висок.