Второстепенное и не очень

***

      "А это, знаете ли, Поленов."       "Да-да, видела его полотна на экспозиции прошлой зимой."       Пальцы к пальцам, на ванили перчаток горчит полынь – кончиками касаться можно едва-едва, задевая будто невзначай, осторожно. По правилам, по приличиям, не больше и не меньше. Поленов, к слову, мазню какую-то невнятную рисует – лес, река, лошади; краски на картинах тускло мигают перехлёстом зелёно-жёлтого, лампы льют искусственный свет сверху – заливают яичной желтизной бриллиантовые запонки, ласкают обнажённость белых матовых плеч в разрезе платья.       От скуки сводит зубы. Зевок приходятся прятать за взмахом веера.

***

      "Баритон нынче фальшивит..."       "Зато сопрано превосходна. Жаль, с её конституцией в партии Иоланты она смотрится весьма... Неубедительно."       Розовощёкая певичка голосит на сцене действительно неубедительно – он бы понял, если бы разбирался, но вместо понятия предпочитает смотреть правде в глаза: раскрутившийся нежный локон едва-едва касается щеки, тщательно прокрашенные чёрные ресницы делают медленный взмах – тягуче-долгий. Тёмный рот вздрагивает, и это далеко не улыбка, кончики изгибаются всего на секунду. Ваниль на языке горчит ужасно, люстры золотистым столпом окрашивают лакированные носки тёмных туфель, обеляют оттенком горчицы. И всё вокруг – горчица и ваниль. Особенно – партия Иоланты.       От чрезмерной вежливости начинается мигрень. Раздражение коротко обозначается в нервно дёрнувшейся брови.

***

      "В соседнем городе "Таланты и поклонники" крутят. Сгоняем?"       "Ходили. Дерьмо."       В трубке гогочет целая стая гиен – ржут не стесняясь, заливаются прямо. Ксюша медленно ведёт ногтем по использованному билету, чертит буквы касаниями. Глянец бумажки на глазах расплывается, превращается в тонкие сине-голубые линии вен, выглядывающие из-под рукавов рубашки. Рубашки ему идут — жуть как! Правда, ей кажется, что ногтем можно и вену эту перерезать, и сразу горло, много усилий не потребуется, нажмёшь и сразу кровь пойдёт.       "Совсем дерьмо?"       "Совсем дерьмо."       И разговор далеко не о спектакле.       "Пло-охо."       Гиены – гиенят, на то они и гиены. Хохот смолкает, как по заказу, будто кто-то шнур из розетки выдернул, отключил их от сети питания. Дышат, словно дети на запотевшее стекло в январе, узоры рисуют на морозе липкими пальцами – у них и руки живые, и глаза улыбаться умеют, и пахнет никак не посмертной полынью, от которой чешется в носу и щиплет глаза. А ей всё равно – не то. И не так. Ей хочется грудь ему вспороть тупым ножом. Вытащить сердце — живое ещё, есть надежда. Коснуться пальцами, чтобы убедиться в своих догадках, которые мечутся в голове, как зайцы. Он не железный. Не ледяной. Он не может быть ни железным, ни ледяным. Он – не искусство, а человек.       "Совет дать?"       "Дай."       "Не жди у моря погоды."       "Содержательно."       "Аминь!"       Гиены наконец-то снова ведут себя, как настоящие правильные гиены – гиенят. Ксюша улыбается впервые за вечер. У неё на них такая аллергия, что переболеть невозможно.

***

      "Чё – как?"       "Никак."       "О как…"       "Вот так."       Парадный чёрный костюм отглажен идеально – ни одной складки, ни одной пылинки, в нём хоть на свадьбу, хоть на похороны. Идеально подойдёт к любому времени и месту, а ещё идеальнее — к идеально отглаженному чёрному платью, а если повезёт, то совпадут даже оттенки, вкус в цветах ограничен у обоих всего двумя – белым и чёрным. Чёрным и белым. Чёрно-белым, как старое кино, только в старом кино можно хоть что-то понять, а тут Алику понимается с трудом – и хочется, и колется, и невнятно, будто он (как и она) – актёр на сцене со сценарием мыльной оперы, хотя впереди маячит роль первого плана. Леди Макбет плачет горькими слезами, Отелло и Дездемона помирились, Ромео и Джульетта восстали из гроба, хотя Алик лучше всех знает — оттуда не встают.       "Прям ваще-ваще?"       "Туго. Со скрипом. Непонятно."       Все – туго, со скрипом и непонятно. Пальцы к пальцам, рука в знойном бархате удобно покоится на сгибе локтя, рты – гнутся в улыбках, вежливые разговоры о композиторах, писателях, поэтах и художниках сидят уже в печёнках. Хочется рукой убрать прядь волос за ухо, вытащить то, что прячется под ресницами – глаза абсолютно живые, ждущие, будто умеющие замирать на свету двумя драгоценными камнями. Глаза-лезвия, глаза-удар – ни закрыться, ни парировать, ни-че-го.       Ничего.       Н-и-ч-е-г-о.       Досадно, однако. От досады Алик принимает два глотка коньяка. Рома в трубке хмуро сопит – мысли в голове ворочает, это практически слышно. Алик их все знает до того, как ему сообщат.       "Во дела-а… Советовать не буду."       "Не будь."       "Угу-угу… Но ты бы поактивнее был, Аль. А то раз плавничком – и ничего, кроме билетов, не останется."       Билеты, к слову, лежат в ящичке стола. Ждут своего часа. Алик глубокомысленно вздыхает в трубку. Трубка глубину мыслей не понимает, Рома – соответственно, но всё равно рядом.

***

      На двоих столик в Бирюзе, хороший ужин и бутылка "Саперави". Грузинское вино, для колорита – официант грузин, полный бокал сиротливо стоит около правой руки и ждёт своего часа, час ждёт его тоже. Пахнет спелой ежевикой, смородиной, вишней и немного черносливом. Пена взбитых кудрей, накрахмаленная белая рубашка – два идеала на идеальном расстоянии друг от друга, соблюдают все возможные и невозможные приличия, собирают репутацию по кирпичикам, а самообладание, наоборот, разбирают.       Хрупкий кулак стучит в стену – стена рушится гранитной крошкой. Многолетние устои идут к чёрту, привычная холодность тает, всё идёт прахом. Всё — горит и пылает.       "Мы с вами, Ксения Сергеевна, взрослые люди…"       Чопорно чокаются бокалами, а хочется просто – чокнуться. Вино крепкое и терпкое, взгляды из-под ресниц – острее шпаг. Спарринг, битва, война — всё уже проиграно и забыто, финишная прямая тонко-кокетливо переливается кружевом белья.       "Несомненно. Давайте сходим уток в парк покормить?"       Бровь медленно ползёт вверх.       "Я уж думал, вы не предложите. Сразу после сопливой мелодрамы."       "Сразу после сопливой мелодрамы."       До сопливой мелодрамы они не доходят. Вино не допивают. Официант-грузин тактично смотрит в пол, когда Алик степенно подаёт ей руку. Ксюша принимает, как должное.

***

      В постели тепло, едва ли не жарко – пальцы к пальцам, плоть к плоти, дыхание выравнивается долго – почти сон, почти дурман, почти… Никакого обмана, никаких иллюзий, всё происходящее — есть реальность, которую можно пощупать, потрогать, коснуться и съесть целиком, как сладкий сливочный пирог. Выпить, как бокал густого ягодного вина. Ксюша неохотно выбирается из плена хлопка, объятий и чужих губ; у гиеньей стаи помехи на линии, счастливые голоса тонут в стрекоте плохой связи.       "Как?"       Как? Как в сказке. Лишь бы утром не пришлось проснуться на ошмётках сегодняшней ночи.       "Все завтра."       Или послезавтра.       "Забились. ТОНЧИК, ГОНИ СОТКУ!"       Звонок обрывается на вопле, полном горя, трагедия насчитывает третий акт, пьеса подходит к своему логичному завершению. Конец близок, и Ксюша рассеянно смежает веки, думает полусонно, что стоило ставить две сотни и не жадничать. Алик за её спиной мягко сдвигается – очень тёплый. Почти горячий.       "Кто там?"       "Гиены."       "И что гиены хотят?"       "Погиенить."       Гиены – гиенят. Ксюша с Аликом целуются. По телевизору крутят "Слёзы сентября". Всё идёт так, как надо.