Полина

Домработница Сара бесцветно кивнула Полине Орловой, повелевая тем самым следовать непосредственно за ней, и русская девушка, гулко сглотнув и опустив голову, вышла из недр столовой за черноволосой еврейкой, под неприязненные провожающие её взгляды четы Кляйнов. Весь путь, пока они продвигались по длинным прохладным коридорам, Сара не проронила ни слова. Натурально ни словечка, ни единого звука. И от осознания конкретно этого факта, Полине становилось действительно страшно. Страшно, архи некомфортно и даже — в какой-то мере жутко. Наконец, они дошли до высокой чёрной лаковой двери, с железной ручкой, вырезанной в виде красивого бутона розы, и еврейка также безмолвно кивнула на неё. — Это и есть ванная комната?… — тихо спросила Полина по-русски. Сара в очередной раз кивнула, даже не взглянув на красивую беременную блондинку, затем — развернулась на сто восемьдесят градусов и стремительными шагами просеменила прочь, так, что Орлова даже не успела и раскрыть своего рта. — Но… Подождите!… — отчаянно закричала русская, однако Сары уже и след простыл. Полина с трепыхающимся от страха сердцем, всё же, весьма уверенно потянула ручку двери на себя и сразу же очутилась в просторной роскошной ванной комнате.  Всё здесь просто-напросто веяло недвусмысленным богатством: всё те же высокие потолки, множественные разноцветные огромные полотенца, висящие и тут, и там. И прочая, прочая роскошь, которую Полина даже и не могла себе вообразить, спокойно, а главное — счастливо ведя крайне радостное своё существование в Богом забытой деревушке Белый Колодец, в своём деревянном домишке до наступления этой проклятой войны… Полина в одночасье сбросила своё дорожное тёплое платье и абсолютно обнажённая, держась маленькой правой ручкой за свой округлый живот, вступила под практически обжигающие, но такие долгожданные струи горячей воды. Она здесь лилась очень мощной струёй, а мыла в этом доме было столько, что им можно было помыть целый полк. Мыло имелось огромнейшем количестве. И обладало совершенно любым цветом и любой формы, которую вообще можно было себе только вообразить. В ванной комнате Кляйнов было даже жидкое мыло, к которому Полина долго боялась притрагиваться и которое особенно её удивило, ведь ничего подобного русская деревенская девушка раньше и не видовала. Но Орлова, всё же, вылила некоторое количество ароматного, практически благоухающего пионами мыла себе на руки и долго-долго удивлённо смотрела на переливающуюся жидкую субстанцию у себя в ладошках. Когда первичный шок прошёл, Полина намылила жидким мылом свои густые светлые волосы, а тело принялась мылить привычным, твёрдым. Полина щедро мылила всё своё юное красивое тело, от головы до кончиков пальцев ног и вдруг… заплакала. Заплакала навзрыд, благо её отчаянные завывания и всхлипывания были совсем не различимы в мощнейшем напоре льющейся воды. Она щедро, обильно мылила себя и плакала, уже рыдала, бесконечным образом рыдала, и слёзы русской девушки смывались такой непривычной немецкой водой…                              *** После того, как Ганс окончательно вытер со своего красивого лица капельки чужой слюны, он медленно-медленно повернулся обратно на Веру. В глаза немцу сейчас страшно было взглянуть… Будто в них в разом не осталось ничего Святого. Ничего, абсолютно ничего человеческого… — Ты умрёшь, тварь… И ты не просто умрёшь. А в позорных муках… — злобно прошипел он, словно ядовитая гадюка, которую внезапно потревожил человек. — Повторюсь, в самых позорных. Они, — Ганс внезапно указал в сторону троих подчинённых, — коллективно сделают с тобой именно то, после чего ты сама лишишь себя жизни… У красноармеек в кармане ведь два патрона, и один из них — на случай немецкого плена?.. — страшно, дико ухмыльнулся немец и вновь, размахнувшись, со всей силы ударил Ковалёву по лицу, на этот раз — левой рукой. Несчастная девушка отвернулась и сплюнула кровь. Однако кровь из носа Ковалёвой полилась ещё больше, вдобавок, у переводчицы Красной Армии раскровилась и губа, на что Ганс неприязненным образом скривился и, подождав секунд с тридцать, промолвил: — Ну что, даже после этого продолжишь молчать?… — Я никогда тебе ничегошеньки не скажу, немецкая гнида. Я лучше умру от твоей руки или рук твоих шавок-подчинённых, — ненавистно прогнусавила Вера Ковалёва, не прерывая глазного контакта с немецким офицером, на что через минуту получила очередной удар в лицо. Затем — ещё и ещё… И ещё. Неистовые удары обрушились на несчастную Веру бесконечным потоком, один за одним. Когда Ганс Кляйн окончательно выбился из сил, немец усталым образом промолвил своим троим подчинённым, которые всё это время находились в его кабинете и терпеливо ждали исхода допроса: — Делайте с ней что хотите. Насилуйте, убивайте. Мне всё равно. Абсолютно. Просто уберите её сейчас с глаз моих долой. Ну же!… Вы плохо меня услышали?!… — совершенно нечеловеческим голосом заорал он на своих подчинённых. Те отнюдь не посмели ослушаться немецкого офицера и уже спустя минуту полностью избитую Веру Ковалёву под руки увели. — Господин офицер… — послышался жалостливый голос из-за двери. — Пошли все вон!  — Но… — ВОН, я сказал!… Вон!… Дверь аккуратно, еле-еле слышно захлопнулась. Ганс Кляйн рухнул в своё кресло и закрыл глаза. Где-то там, быть может, в соседнем помещении послышались дикие, душераздирающие, совершеннейшим образом нечеловеческие крики Веры Ковалёвой. Ганс точно знал: её сейчас коллективно насилуют, а затем — просто пристрелят как бездомного щенка. Однако немцу было совершенно всё равно на горькую Судьбу Советской девушки, на Судьбу красноармейки. Да и почему это его должно волновать?… Сейчас Ганс Кляйн в очередной раз думал о своей Полине, и парню было неимоверно больно.  Ганс сглотнул, затем встал с кресла, достал начатую бутылку немецкого коньяка и плеснул в свою жестяную кружку огромнейшую порцию, а затем — залпом, большими глотками моментально осушил её…