Полина

Ганс резко, но освободился от таких неприятных ему, словно душащих, нежеланных объятий Антонины, которые в буквальном смысле мешали ему дышать, от которых он просто задыхался. Задыхался душой и сердцем. — Я — не она?.. — усмехнулась Тоня с горечью и досадой. — Просто уйди… — прошептал немец тяжело. — Нет, всё-таки, скажи мне… — начала было Новикова. — Уйди… Я тебя очень прошу. Не доводи до греха… — рывком выдохнул немецкий офицер. — К сожалению, я ещё не обладаю достаточными полномочиями для того, чтобы ослушаться приказа своего начальства, — вдруг съязвила Тоня. — Вот и хорошо, — послышался крайне «сухой» и раздражённый ответ. Дни не шли, летели. Летели в воображаемую пропасть, откуда нет возврата, приближая каждого на Земле человека к неизбежной кончине. Прошло достаточное количество времени для того, чтобы животик Полины начал мало-мальски, но весьма заметно округляться. У Валентины Калашниковой и Таты не было сомнений в том, что Полина находится в положении, с самого первого дня её обмороков. А сейчас — особенно. — Родишь крошку своему любимому Советскому солдату, — в восхищении вдруг произнесла Валентина Калашникова, отчего у Орловой-старшей сразу же всё похолодело внутри. «А если Татка вдруг проболтается этой очаровательной и очень сердобольной женщине о том, что мой будущий ребёнок — от немца? Что же будет тогда?.. Она выгонит нас с сестрой? Или же сразу сдаст Советским властям и Красной Армии?… На жестокий самосуд?…  Что же делать, а вдруг она сама догадается?… — тревожные и тяжелые мысли сейчас атаковали Полину, словно вражеские истребители. — Поль, а что ты сразу ощутимо поникла? — прервала протяжное молчание рыжеволосая женщина. — Нет моего Советского солдата больше в живых… — бессовестно солгала Орлова-старшая.  Что делать: жить-то хочется!… Всем. Даже маленькой букашке. Каждый выживает как может. Особенно — сейчас, в разгар страшной Войны. — Прими мои искренние соболезнования, — тон хорошей женщины моментально обрёл серьёзную форму.  — Зато, у тебя останется твоя крошка в память о нём. Полина, мрачно кивнув, уткнулась взором в до краев наполненную тарелку варёной картошки. На душе у девушки в данную секунду было неспокойно и крайне паршиво… Неспокойно из-за того, что Валентина может про всё узнать. Хоть каким-то образом, не важно. А паршиво… из-за того, что она без зазрения совести соврала этой женщине, с добрым сердцем, которая совершенно не преследуя всяческую выгоду, пустила их с сестрой к себе жить. Да и относилась к ним, словно родная мать. «Что же мы с тобой натворили, мой милый Ганс?…» — горько подумала Полина. — Почему ты не ешь ничего, дорогая моя? — взволнованно спросила сердобольная женщина. — Да мне что-то совсем не хочется… — отмахнулась Полина. — Ты ешь, ешь. Это не тебе надо. Это — ребёночку надо, — строго наказала женщина. Полина молча взяла вилку и принялась ковырять ею в тарелке. Поглощала пищу она маленькими кусочками и абсолютно без аппетита. После обеда Татьяна вывела старшую сестру за пределы двора Валентины и строго-настрого запретила той показывать свои эмоции, каждый раз, когда дело коснётся происхождения её будущего ребёнка. — Валя ни о чём не узнает. Никогда. И ни за что. Под дулом винтовки буду стоять, пусть меня просто убьют, расстреляют, пускай повесят при всех, но твою тайну не выдам, — успокоила Таня сестру. — Спасибо тебе, Татка! Ты мне дороже всех на Свете… Сёстры крепко обнялись и вернулись в дом. Прошла ещё неделя. Животик Орловой, в котором сейчас активно формировалось их с Гансом продолжение, стал теперь виден даже невооружённым глазом. Полина носила одежду свободного фасона, в одном экземпляре, постоянно стирая её, дабы скрыть тот факт, что она находится в интересном положении. Чувствовала она себя не очень хорошо: девушка страдала от мигреней, к тому же, её начало очень часто тошнить. Однако Валентина Ивановна Калашникова горячо уверяла девушку в том, что всё это — абсолютно нормальное явление. — Уж можешь мне поверить. Троих выносила! — гордо воскликнула Советская женщина. И Полина верила. По ночам она, когда абсолютно никто не был тому свидетелем, нежно гладила свой быстро растущий животик, иногда ласково, но не особо продолжительно шёпотом разговаривала с ним. Она действительно любила то существо, которое сейчас носила внутри себя. И казалось даже, что она любит свою будущую крошку гораздо больше, чем саму себя. Нет большего Женского счастья, чем носить в себе продолжение своего по-настоящему любимого человека…                             ***                           Милый мой, драгоценный мой Ганс! Пишу тебе уже второе по счёту письмо, потому что первое, возможно, так и не было передано тебе в руки. Я безумным образом люблю тебя! Я и вправду не смогу без нашей Любви. Пожалуйста, дай мне хоть небольшой, но шанс всё исправить. Подари мне хотя бы крохотный лучик надежды. Как ты там, на Советской земле, милый мой?.. Достаточно ли у вас пищи и других жизненно необходимых вещей? Сколько русских, евреев и прочих низших рас вы уже уничтожили?  Ганс, в последнее время я очень сильно пристрастилась к алкоголю, поскольку мне совершенно невыносимо больно и проживать нашу разлуку иным способом я не могу. Я не справляюсь с этим. Просто не губи меня. Прости меня от всего сердца и подари мне возможность горячо любить тебя дальше. Иначе — мне нет смысла жить…                                                   Навечно Твоя,  Эмма Вальтер.   Немецкий офицер хмыкнул, читая строки самого последнего абзаца, затем — сложил злосчастное письмо вдвое, достал коробок спичек из кармана своей военной формы и просто-напросто поджёг письмо, сразу же бросив его в ведро.   Когда письмо от бывшей неверной возлюбленной задорно горело, полностью охваченное пламенем, Ганс в совершенно спокойной манере наблюдал за этой картиной. В то время, как лист, наконец, дотлел окончательно, превратившись всего лишь в жалкую горстку пепла, немец лениво зевнул, а затем — неспешными величавыми шагами удалился из недр собственного кабинета.                          Четверть июля.                          Берлин, Германия. Эмма Вальтер хоть и слегка, однако вполне оправилась после своего крайне продолжительного последнего «запоя».  Немка всё ещё находилась в ожидании ответа на своё второе по счёту письмо, адресованное её дорогому Гансу, хотя такого рода письма всё ещё не было.  Стремительно проходили дни, однако никакой весточки от своего бывшего возлюбленного она не получила. Даже намёка на это совершенным образом не существовало. Совсем уж отчаявшись, Эмма приняла крайне отважное для себя решение, практически не свойственное её сентиментальному характеру: она серьёзным образом задумала одно дело, а именно — навестить престарелых родителей Ганса, ведь это являлось последней связующей нитью между ней и молодым человеком. Родная семья Ганса Кляйна являлась довольно обеспеченной по тем временам. Нет, право слово, они жили в большом достатке. В крайне немалом достатке. Семья Кляйнов проживала за чертой большого города, чуть поодаль от столицы Германии.  На краю крошечной лесополосы, слегка вдавшись в зелёное огромное поле, почему-то совсем неестественно ухоженное, стоял довольно большой дом с множественными пристройками. И был он трёхэтажным. Хозяйка дома, престарелая фрау Кляйн, которую все вокруг величали Гертрудой или же просто Гердой, ощутимо вздрогнула, когда в дверь отрывисто, но настойчиво постучали. — Я открою, фрау Кляйн, — затравленно бросила домработница Сара, весьма молодая девушка еврейского происхождения, которая была крайне недурна собой.   Гертруда Кляйн, с трудом передвигая своими отекшими ногами, также показалась в парадной, желая выяснить, кто же это к ним пожаловал и нарушил её, так называемое послевкусие после хорошого дневного сна. На пороге огромного поместья стояла Эмма Вальтер — берлинка, бывшая возлюбленная их с законным супругом младшего сына. — Добрый день, фрау Кляйн! — брюнетка сделала почтительный книксен. — Добрый день, Эмма! Я крайне рада тебя видеть на пороге своего дома… Эмма Вальтер довольно улыбнулась, всё ещё не переступая порог помещения, терпеливо ожидая приглашения войти внутрь. — Не чувствуй себя стеснённой нанести нам визит. Двери нашего гостеприимного дома всегда открыты для тебя… Не стой на пороге, — устало произнесла фрау Кляйн. Эмма вошла внутрь, совершенно не обратив внимания на еврейку-домработницу. Они с Гертрудой прошли в просторную столовую, где Герда учтиво предложила своей неожиданной гостье присесть.  Сара тотчас же отправилась делать двум женщинам вкуснейший малиновый чай, а сами дамы, между тем, начали свою беседу: — Ну. Какими Судьбами ты заглянула к нам, Эмма? — начала ласково фрау Кляйн. Эмма помолчала немного, а затем — начала говорить: — Уважаемая фрау Кляйн. Видите ли, я нанесла вам весьма неожиданный визит. И искренне прошу меня простить за это… — Ну что ты! Это такая мелочь, поверь мне. Мы всегда тебе рады, не имей и малейших сомнений на этот счёт. Фрау Вальтер благодарно улыбнулась, а затем — продолжила свою торопливую речь: — Я очень жалею о том, что оставила вашего сына… Я постоянно думаю о нём и действительно сокрушаюсь по поводу нашего разрыва. Услышав о Гансе, фрау Кляйн неожиданно помрачнела, и гостеприимная улыбка вмиг сползла с её морщинистых губ. — Я сказала что-то не то?… — быстро выпалила Эмма с испугом. — Не нужна ты ему больше, — внезапно отрезала хозяйка дома. — Но… Почему вы так решили?… — сглотнула фрау Вальтер, и сразу же почувствовала, как сердце отчего-то начинает проваливаться в желудок… — Дела плохи, Эмма. Совсем уж плохи. — Отчего же это?… Я ровным счётом не понимаю, о чём вы сейчас толкуете… Фрау Кляйн подозвала горничную, что-то ей шепнула, и та благополучно удалилась наверх. Затем — вернулась, ровно минуты этак через четыре, с каким-то листом желтоватой бумаги и молча опустила его на стол, прямо у Эммы перед носом. Фрау Вальтер взяла листок в руки, хотя пальцы её начали ощутимо дрожать, и этот факт очень хорошо заметила фрау Кляйн. И вот что Эмме удалось прочесть:                 Meine lieben Eltern!  Дела у меня идут очень даже неплохо. У нас в части совсем нет потерь. Я сыт, чист и даже в какой-то степени, весел. Спасибо за посылки с продуктами: знаете, на чужой земле так яро этого не хватает… Недостаёт хоть чего-то, что отдалённо, но напоминает о Доме. В нашей родной части — пополнение. Советская девушка. Она — крайне толковый переводчик, поэтому вести свою службу нам стало гораздо-гораздо легче. Зовут её Antonine. Очень скучаю по дому и по Родной стране. Даже испытываю жутчайшую тоску… Как вы там, мои драгоценные? Что изменилось в Германии за время моей службы? Обязательно сообщите мне обо всём этом в своём ответном письме! P.S. Мои драгоценные родители! Мне кажется, я действительно влюбился. Влюбился, как мальчишка и совсем по-настоящему.  У неё  изумительное имя — "Polina". То имя, которое отныне я повторяю себе каждый Божий день.  Она приходит ко мне во снах ночи напролёт… И сказать откровенно, я очень устал от этого. Я не знаю, не имею и малейшего представления  о том, когда вообще любил настолько сильно… Скорее всего, до встречи с моей «маленькой русской», я и не жил вовсе, а так, вёл жалкое существование. Зато теперь все коренным образом изменилось: я живу. Живу по-настоящему. Это Она вдохнула в меня дуновение жизни. Те дни, которые мы провели вместе, стали настоящим Светом в моей ничтожной жизни… P.S. Я обязательно разыщу Полину и сделаю Её навсегда Своей, чего бы мне это не стоило. Мы непременно поженимся и будем жить в Германии.                           Берегите себя, умоляю.                                           Ганс Кляйн. Письмо само выпало у Эммы из рук на пол, и девушка абсолютно стеклянными глазами уставилась в противоположную стену… На неё сейчас страшно было взглянуть.