Попытка не ослепнуть

Дни человека – трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его. 

Ветхий Завет

Что может быть страшнее для матери, чем смерть её ребенка? Рейнира знала теперь: Нет на свете того, что по жестокости может сравниться с данной потерей. Ничто не выбивает почву из-под ног так искусно. Ничто не ломает пополам, заставляя содрогнуться в приступах бессмысленных теперь рыданий. Ничто не влечет за собой слепую, яростью обжигающую ненависть ко всему миру и выжженную жестоким солнцем пустыню там, где когда-то билось опальное сердце. А Рейнира ненавидела. Ненавидела так, что готова была все семь королевств сжечь к самым чертям. Что готова была волосы на себе рвать и самолично искать виновных с одним лишь желанием в заиндевелой душе — вырвать их сердца. Рейнира испытала, прочувствовала все это на себе. Когда в руках оказалось то жалкое, что названо было останками дракона её погибшего сына. Проклятья сыпались сквозь зубы, и она руки сжимала в бессмысленных попытках успокоиться. — Мне нужен… Дыхание прервалось на ничтожную тройку секунд, дав время обдумать правильность принятого решения. Секунда. Вторая. Она больше не молчала, да и не думала вовсе — знала точно. На третьей дрогнувший голос изрек имя того единственного, что так умело обрек её душу на вечные муки. Что так бессердечно низверг счастье, стерев его из её жизни, словно что-то ненужное, лишнее, странное и совсем её, блять, недостойное: — Эймонд Таргариен. Да. Её младший брат, заслуживший ненависть ещё с самого детства. Её младший, второй брат, лишивший жизни её второго сына — жестокая судьба показушно насмехалась над низвергнутой королевой. Эймонд Таргариен. Ей нужен чертов Эймонд Таргариен. Ей нужен он. Единственный. И Живой. Дабы она самолично расправилась с ним. Вырвала сердце из груди, низвергла на самое дно, заставив давиться собственными жалкими всхлипами. Напомнила ублюдку его место. Эймонд Таргариен. Брат узурпатора, что не заслужил ничего, кроме ненависти. Слепой, яростной. Всепоглощающей. И беспощадной. Она сожжет его в собственном огне отобранного счастья. — Найдите его. И приведите ко мне. — помедлила чуть, переступив с ноги на ногу, — Живым. Кто-то поодаль подобострастно цедил «да, моя королева», но она в сторону даже не взглянула — пустота заволокла замыленный солью слез взгляд. Через три долгих минуты комната наконец опустела, и Рейнира, выдохнув сипло, рухнула на ледяной пол, ногтем царапнув деревянную поверхность стола. Ушел даже Деймон, не рискнувший говорить с ней сейчас — слишком не такой она выглядела; нелюдюмой, дикой, словно дракон, потерявший свое дитя. Рейнира драконом не была, но в ней текла их кровь, и она каждого готова была разорвать в клочья собственными зубами; каждого, кто причинял вред её семье. Эймонд Таргариен самолично подписал свой смертный приговор. Ему оставалось немного — она знала. Судьба жестоко позволяла осознать наконец собственную беспомощность. Прочувствовать до содранных в кровь костей и сгоревшей, обуглившейся кожи. То же самое будет и с ним, с её младшим братом. Она, Рейнира, станет его личной погибелью, его ветром перемен, его пепелищем. Прах его будет развеян по ветру — вот, что ей нужно. Вот то единственное, о чем она сейчас мечтает, чего так отчаянно желает. Не как королева — как мать. Потерявшая своего ребенка. Как Люк умер? Мучился ли? На эти вопросы она не найдет ответы, пока Эймонд Таргариен не свалится позорно у её ног, вымаливая прощение. А она не простит.

***

Небо сотрясло белесой вспышкой, и яростно тарабанящий дождь, кажется, застучал по тёмной земле с ещё большей силой. Эймонд вздернул подбородок, устремив взгляд в непроглядную темень, испещренную непробиваемой дождевой стеной — что это, попытка храбриться или демонстрация собственного превосходства? Непрошенные слёзы застилали замыленный теперь взгляд, и принц лишь сморгнул их, рыкнув яростно — от горя ли? Промокшая одежда неприятно липла к телу, а волосы налились тяжестью, скатившись по плечам. Черта с два — это желание не пасть окончательно. Он убил своего племянника в азарте, застланном пеленой обостренного чувства справедливости и не отмщенных детских обид. И пожалел об этом, осознав ошибку. Было ли этому оправдание? Возможно. Но он также убил не только своего племянника — посланника, человека неприкосновенного. И пожалел об этом сотню тысяч раз. Он развязал войну. Стал той последней случайной искрой, что готова была теперь сжечь целые города. Развязал войну, пролив первую кровь второго сына своей сестры. А сколько крови прольется в будущем — оставалось лишь гадать. Впрочем, возможно, этого он и не увидит даже, не доживёт просто. Эймонд поджал губы, шагнув в сторону. Ледяная рука медленно потянулась к носу Вхагар, опустившейся рядом. Тепло дракона больше не навевало спокойствие — оно несло теперь лишь осознание собственной беспомощности. Эймонд знал теперь, понимал прекрасно, чего стоила одна единственная ошибка, незначительная оплошность и мнимая уверенность в контроле этих древних существ. Не они приручили драконов — драконы позволили им управлять собой. И Эймонд отчётливо осознал это, едва Вхагар ринулась ввысь в тот роковой час, едва, раскрыв пасть, смяла Арракса вместе с его наездником. Принц ведь пытался это предотвратить… Пытался, оттягивая поводья, взывая к своему дракону. — Вхагар… — он ступил ближе, почти прижавшись к огромной чешуйчатой морде. Игры кончились. Одна оплошность повлекла за собой необратимое, и времени на сожаления у Эймонда не было. Он знал и понимал: избежать резни, как того хотела его мать, не выйдет. И храни его Боги от гнева несостоявшейся королевы, ибо он настигнет его всюду, куда бы он ни скрылся — и никто его не спасет. Никто и ничто, кроме его ненавистной сестре ответа. А он ведь ответит, и она это прекрасно осознает.