История одного города

      У него в багажнике нашлось подобие пледа. Вроде тех, с которым каждый третий американец непременно хоть раз в жизни выезжал на пикник — расстелить такой на траве и уже неважно, что на него поставишь: пикник все равно удастся на славу. Плед он свернул и сунул под голову, а укрылся пиджаком.       Ночью в офисе было темно и уютно. А утром его растолкала Ребекка.       — Ты здесь ночевал? — спрашивает она, стоит Митчу открыть глаза.       Он смотрит на неё с потерянным и очень задумчивым видом.       — Я не хотел вчера ехать домой.       Недоумение на лице Ребекки сменяется беспокойством.       — Что случилось?       — Ничего. Совсем ничего.       Митч с тихим кряхтением приподнимается и разминает шею. На пробу распрямляет спину. Еле спускает ноги на пол и хватается за поясницу.       То, что ночью было ошибочно принято за уют, оказалось чудовищной западней.       — У тебя приемный день, — ехидно напоминает Ребекка, наблюдая страдальческое выражение его лица.       — Как хорошо, что я уже здесь, — саркастично радуется Митч.       Ребекка с улыбкой скрещивает руки на груди.       — Принести тебе раскладушку?       — Лучше чашечку кофе.       — Хорошо, шеф, — нараспев тянет Ребекка и уходит, а Митч даже завидует её бодрости.       Она возвращается с двумя чашками: одну отдает и боком усаживается рядом, туго скрестив ноги.       Глядя на Ребекку, вполоборота повернутую к нему, на её мягко освещенное утренним солнцем лицо, соотносящееся с чашкой кофе, Митч вспоминает о вчерашнем визите к Солхайму.       — Не могла бы ты поменьше рассказывать Саймону о моей жизни? — бормочет он.       Ребекка лукаво улыбается.       — Он тебя доставал?       — У него к этому талант. И большая страсть.       — Он так выражает симпатию. Не будь слишком строг.       Митч смеряет Ребекку тяжелым, красноречивым взглядом.       — Если он не может держать полученные сведения при себе, есть еще один вариант: он может перестать их получать.       Ребекка цокает языком — решает, что все это из-за того же, отчего он вздумал ночевать на диване, из-за какого-то особенно дурного, но совершенно неведомого ей вечера, — и задорно хлопает его по плечу, чтоб взбодрить.       — Нет, я думаю, ты справишься, — поддразнивает она.       — Ладно, я прошу слишком много, — оттаивает растормошенный Митч. — Вы же лучшие подружки.       Ребекка отставляет в сторону кофейную чашку и смотрит на него из-под полуопущенных век. Улыбается улыбкой Моны Лизы.       — Ох, нет, Митч, — невесомо и вкрадчиво мурлычет она. — Моя лучшая подружка — это ты.       От такой новости Митч вскидывает брови.       — Правда?       — Конечно.       — Ну, спасибо.       Не переставая улыбаться, Ребекка собирает губы в трубочку, приподнимает подбородок и, немного поразмыслив, категорично говорит:       — Как бы тебе не хотелось это признавать, но Саймон надежный человек. Он на твоей стороне.       — Опять эти чертовы стороны, — вздыхает Митч и лезет рукой в карман брюк.       — Какие стороны? — переспрашивает Ребекка.       В кармане пусто.       — Да так, — отмахивается Митч, шаря по всем оставшимся карманам. — И можешь набрать Майка — сказать, чтоб подъехал?       — А сам?       — Я не знаю, где мой телефон, — нехотя признается Митч, на всякий случай проверяя и упавший на пол пиджак, карманы которого тоже оказываются предательски пусты.       Ребекка смотрит на него с жалостью.       — О боже.       — Да, да, — Митч смиренно, как бедолага на каторге, соглашается с низостью положения и трогает себя за подбородок. — Черт, у меня лицо болит.       — В следующий раз доберись до кровати.       Митч растерянно и немного испуганно смотрит на хихикнувшую Ребекку. Затем кивает.       — А. Ну да.       — И вставай уже с этого несчастного дивана, — серьезно говорит она перед тем, как уйти в приемную.       — Да, мам, — Митч вздыхает и действительно встает с этого несчастного дивана.       Разнокалиберные сложности жизни иногда бывают приятно разбавлены чем-то простым и близким.       Например — болью в спине и абсолютным непониманием будущего.       Спустя четверть часа Майк врывается в офис, как в горящий дом.       — Что с тобой?       Митч смотрит на него удивленно:       — Ты о чем?       — Ночевал в офисе, — кивает в его сторону Майк с озабоченным выражением лица.       Митч вздыхает и зажимает кнопку интеркома.       — Хотя бы Саймону не рассказывай.       Беспокойство Майка проходит незамедлительно: он уже обыденно садится на привычное место, готовый к рабочей рутине. Какие могут быть проблемы, если первое, о чем думает Митч — осведомленность наглого и приставучего сплетника.       Ребекка заходит в кабинет.       — Слушай, я за тебя переживаю. Не хочешь говорить со мной, — она указывает на Майка распростертой ладонью, — поговори с братом.       — Да, давай поговорим, — с иронией подыгрывает Майк.       Митч смотрит на них загнанно, как на палачей.       Любое алиби наверняка было бы слабовато.       — Я не могу об этом говорить, — отрезает он. — И я не хочу вам врать, так что давайте просто закроем тему.       Ребекка смотрит убийственным взглядом.       — Прекрасно, — говорит она и уходит, вычурно громко закрывая дверь, как символ завершения разговора.       Митч устало бурчит:       — Так взъелась, как будто я умер.       — Ночевать в офисе не менее гнусно, — нравоучительно рапортует Майк.       — Тогда я по уши в дерьме.       Майк смотрит на Митча смеющимися глазами.       Митч отвечает взглядом суровым:       — У нас тут два здоровенных бугая идут в тюрьму за отмщением, а Дьюк не хочет ничего слушать. Давай лучше подумаем об этом, а не о моей личной жизни.       Глаза Майка округляются.       — Твоей личной жизни?       Что действительно было важно — так это забыть о позывах напиться.       Митч роняет голову на стол. Майк смеется.       — Будь по-твоему. Где они сейчас?       — Пока в камере предварительного заключения, — не поднимая головы отвечает Митч.       — Это хорошо.       — Да, это хорошо.       — Ну, с Дьюком говорить тебе больше не о чем.       — Судя по всему — да.       — Каков план?       — Дай мне секунду, — Митч поднимается и трет глаза.       Майк оценивающе смотрит на него.       — Либо ты вчера очень хорошо нажрался, либо…       — Перестань.       — Как скажешь.       Нежданно-негаданно откуда-то из глубины офиса раздается звонок. Митч вскакивает с места и, прислушиваясь, тихо идёт на звук, выслеживая подраненного зверя: спустя пару секунд след наконец выводит его обратно к дивану. Митч достает телефон из-за подлокотника — с замиранием сердца проверяет, кто ему звонит, и облегчённо выдыхает.       — Да, Йен.       — Ты просил сообщить, когда наш лосось пойдет на нерест.       — Что, уже?       — Ага. Там такие послужные списки — шансов отпраздновать рождество дома у них мало, я тебе скажу.       Митч усмехнулся.       — Это плохо.       — Да я уж понял. Тебе нужно что-нибудь?       — Нет, спасибо.       — Уверен?       — Да, ты, пожалуй, уже делаешь все, что можешь.       — Ну, такая у нас работа.              Митч прощается с Йеном. После того, как он сбрасывает звонок, воцаряется молчание. Спустя минуту Майк решительно кивает. Но так же решительно спросить:       — Я звоню Эду? — у него не получается, голос пространно расплывается на исходе фразы и вместо ожидаемой твердости оставляет после себя липкую недосказанность.       В мире, где права человека ценятся, такого просто не могло произойти. Но все, что кажется абсурдной жестокостью, заиграет с механической быстротой, стоит только запустить процесс — как опустить монету в музыкальный автомат.       — Да, давай к ним прокатимся, — наконец кивает Митч со сложной миной.       Майк смотрит на него. Потом опускает взгляд в пол.       Майк улыбается. Неловко. Со смутным воспоминанием из детства:       — Мне хана. Предки узнают и мне хана, — он тщательно маскирует свой страх под досадой, тараторит быстро и злобно, как будто он совсем взрослый. Не замолкает, чтоб не расплакаться. — Ебаный Уилбур вернется из своего ебаного магазина, узнает, что его ебаное окно разбито и мне хана.       — Предки не узнают, — твердо говорит Митч.       — Конечно, узнают, они всегда обо всем узнают, — уже обиженно ворчит Майк. Ему тринадцать, он разбил соседское окно, и вся его жизнь на этом этапе стремительно подходит к концу.       Митч на секунду задумался — Майк еще никогда прежде не видел его таким серьезным.       — Нет, ничего они не узнают. Я об этом позабочусь.       И тогда Майк понял, что Митч ему это обещает.       Еще раньше — несколькими годами — они вдвоем подобрали ежа. Еж жил в обувной коробке, они кормили его нарезанным яблоком и молоком, а еще прятали от Кайла, чтоб мелкий ненароком не задавил животину в приступе детской радости.       Майк бережно воскресил в памяти ту пору, объятую теплым туманом и неминуемо разъедаемую временем по краям. Покрытую пятнами ржавчины на местах навсегда утерянных фрагментов.       Еж, воскресший в его памяти, у них прожил недолго, и они, со всей положенной скорбью, его официально похоронили.       Майк потряхивает головой, чувствуя себя на пару лет моложе.       — Что еще мы можем сделать? — мягко спрашивает он.       Вопрос риторический. Митч удручен.       — Что-то можем. Просто не знаем, что.       — Да, — Майк кивает, глядя на него с печальной улыбкой, — можем устроить пикник вскладчину и обсудить все мирным путем.       Митч усмехается.       — Веришь или нет, а мне бы хотелось.       — Я звоню Эду.       В приемной, вечном приюте отчаяния и разбившихся надежд, уже начали собираться люди — вонять, шептаться, ходить, как марионетки, по строго заданным траекториям, и говорить Ребекке свои строго заданные реплики.       Митч жмет кнопку интеркома.       — Бекка, нас нет.       Салон машины, простоявшей под солнцем с самого раннего утра, успел ощутимо нагреться, но Майк подозревает, что это не единственная причина — на его памяти Митч никогда еще не вел себя так. Не подходил к своему обожаемому кадиллаку так угрюмо, не смотрел на его внутренность так, будто видел в первый раз. Как будто машину могли заминировать, и он боялся подорваться.       Когда они выезжают с парковки, Майк спрашивает:       — А помнишь, как я разбил окно соседу?       — Жабе Уилбору? Конечно, помню.       — Как ты тогда устроил, что мама с папой не узнали?       — Никак. Я сам им все рассказал и упросил тебя не ругать.       — Серьезно?       — Да.       Майк внезапно взрывается хохотом.       — Блядь, — слова с усилием пробиваются через его смех, — сколько лет я думал, что они так ничего и не узнали!       — Да все всё знают, — в тон ему отвечает Митч, — даже Кайл знает: ему потом мама рассказала, но при условии, что он сохранит секрет в тайне. Как видишь, у него неплохо получается.       — А вот это большой сюрприз.       — Да ладно, Кайл молодец.       Майк отсмеялся. Взглянув на брата украдкой, отворачивается и тихо говорит:       — Знаешь, ты все-таки пытался. Может, я не прав. Может, когда-нибудь здесь научатся решать все на словах.       — Слабо верится. Но я продолжу пытаться, — то ли серьезно, то ли в шутку обещает Митч.              Они уже на половине пути, когда Митч вспоминает про бензин: при всех достоинствах кадиллака жрать он просит куда чаще, чем грудное дитя. Стрелка на панели поймана в опасно низкой позиции — любой при таком риске принимает решение двинуть в направлении заправки: на удачу, она подворачивается вовремя.       Плато на открытой местности под солнцем становится похожим на раскаленную сковородку. Пока бак наполняется топливом, Митч приваливается к борту машины — оглядывает шоссе напротив, по которому сонно ползают автомобили, щурится на свет и закуривает, пока Майк у кассы, но не успевает даже затянуться.       — Э-э-эй, — Майк уже осуждающе одергивает его со спины.       Митч недовольно отваливает от машины и разводит руками с сигаретой в зубах.       — Что?       Вслед за Майком от касс к ним уже идёт работник заправки. Митч смотрит в ту сторону — Майк поворачивается по направлению его взгляда и демонстранивно суёт сигарету в рот. Работник останавливается в недоумении — Майк смотрит на него с вызовом и вопросительно кивает головой. Пораскинув мозгами пару мгновений, газовщик решает, что связываться с ними не будет.       Как только он уходит обратно, Майк отбрасывает незажженную сигарету и молча залезает в машину.       Митч смеется и затягивается пару раз, прежде чем кинуть еще дымящий окурок в сторону.       Если любишь быструю езду — будь готов к последствиям, где бы они тебя не встретили. Но некоторым это нравится.       

Тем временем…

      В половине двенадцатого дня вокруг ангара нет ни души. На серую и грязную дорогу выползают разве что крысы, которые находят пропитание под землей и выбегают из вентиляционных окон на свет, чтобы срезать путь от одного подвала до другого.       Здоровяк-часовой у ворот снимает амбарный замок.       По сравнению с теплым уличным воздух внутри ангара едва не ледяной. В нем нет окон и он совершенно пуст: тихо жужжащие лампы под высоким потолком освещают бетонный пол и листы жести на стенах. Тянет сырым запахом погреба. Каждый шаг эхом расходится по огромному помещению.       Майло проходит ангар наискосок — подходит к ржавому строительному подъемнику. Точно на его пути уже проложен пунктир темных капель, местами смазанных: где следом ботинка, где — протащенным по полу грузом. На дне подъемника крови больше.       В подвале на полу лежит мешок. Майло обходит его и приближается к связанному человеку у стены.       — Я знаю, что для вас, обезьян, все белые на одно лицо…       Чернокожий вздрагивает, полоса серебристого скотча на его лице тускло сверкает в ржавом свете одинокой лампочки. Один глаз у него почти не открывается, второй глядит с ошалелым ужасом. На черной коже крови не видно.       — Но я не думал, что убить не того парня так просто, если у этого парня есть не только имя, но и номер, — продолжает Майло.       Он выходит из камеры и возвращается с раскладным стулом — с лязгом ставит на пол спинкой к собеседнику и садится, сложив на ней руки. Смотрит устало и говорит:       — Вы устроили бардак. Я приложил много усилий, чтобы это выглядело, как ваша инициатива. Даже МакЛаски не знает ничего кроме того, что ему положено знать. Он помог мне, но не знает об этом. Он думает, что помог тебе. Понимаешь, если теперь с нужным парнем что-то случится, это повлияет на мои деловые соглашения с его боссом. Такие сложности мне не нужны. Но теперь они возникнут. Видишь, как сильно ты всех подвел?       Майло вздыхает и подпирает щеку рукой. Черного напротив бьет крупная дрожь, его единственный открытый глаз не реагирует на услышанное.       — И я не могу исправить это так просто, как ты мог бы исправить что угодно в своей черномазой жизни. Ты этого не знаешь, — подвел итог Майло. Конечно, связанный и избитый негр, который, к тому же, находился чуть ли не при смерти от страха, ничего не знал: он забыл даже все, что знал до того, как оказался в подвале. Возможно, забыл даже собственное имя, пока лежал тут в темноте три дня кряду.       Майло поднимается и вздыхает снова.       — Может быть виноват не ты, но ответственность за это лежит на тебе. У нас был уговор с тобой.       Он достает из кармана хирургические перчатки и надевает их. На мешке лежат краги — их он надевает на перчатки, присев перед мешком.       — Я могу убить тебя прямо сейчас. Но я этого не хочу. Так что ты будешь висеть здесь до тех пор, пока я не решу, что тебя пора убить. Я думаю, это случится, когда последствия твоей некомпетентности исчерпают сами себя. Но до этого момента ты не умрешь.       Майло не без труда достает из мешка моток — он цепляется за ткань — и бросает к негру. От хлесткого металлического треска тот дергается и прикладывается к стене затылком.       — Видишь это? Это колючая проволока. Если твои голени обмотать этим и подвесить, проволока очень быстро порвёт тебе кожу и мясо, но связки продержатся дольше. Это тебя не убьёт, но причинит боль. Много боли. Потом проволока врежется достаточно глубоко для того, чтобы под весом тела начали рваться суставы. Это будет очень небыстрый процесс, и ты прочувствуешь каждую секунду. Ты не умрешь. Ты будешь оставаться в сознании. За этим проследят мои люди. Но подвешу тебя я сам. Хочешь сделать хорошо — сделай сам. Так говорят у меня на родине.       Майло смотрит в открытый глаз на покрытом коркой спекшейся крови лице — в полумраке она будто того же цвета, что и вся черная кожа.       — Ты в подполе. Над тобой пустой склад. Вокруг склада на километр нет ни одной неравнодушной к твоей судьбе души. Так что ты можешь орать, сколько влезет. Для этого я сниму это с твоего лица, — он цепляет край серебристого скотча, — хочу слышать, как ты кричишь.