Мой (бес)смертный (Серия: Истребитель Вампиров; Часть 2)

– О, Кроули, ты просто должен попробовать этот торт! Эта текстура, этот вкус… о, это поистине божественно! – Слова Азирафеля звучат невнятно, благодаря только что откушенному куску того самого божественного розоватого кондитерского изделия. Его ресницы, дрожа, закрываются, и при этом изо рта у него вырывается такой до неприличия порнографический стон, что пожилая матрона, сидящая за соседним столиком, одаривает его возмущенно шокированным взглядом.     И Кроули уверен, он уверен, что этот засранец прекрасно знает, что творит. Это не мешает его предательскому сердцу трепетать от страсти. Трепет, за которым следует уже ожидаемый, предсказуемый всплеск боли. Он опускает голову вниз, притворяясь смущенным, чтобы скрыть гримасу боли. Нервно, туго сглатывает. Эти эпизоды становятся все чаще. И все более интенсивными тоже. Время его на исходе окончательно и бесповоротно. От этой мысли сердце прошивает очередной укол боли. – Милый? Все в порядке? Черт. Он поднимает голову. Улыбается так убедительно, как только может. – В’порядке, да. Просс’т немного голова болит. Ложь с легкостью слетает с языка, заглушая внутренний голос, который шипит, что он должен сказать Азирафелю правду. Голос, который подозрительно похож на голос Беатрис. И это вполне справедливо, полагает он. Ведь именно Беатрис сказала ему это сделать, когда осмотрела его после первого такого эпизода. И не один раз сказала, и подкрепила свои слова красочно изложенными аргументами. Они, конечно, правы, он это знает. И он это им признал. Потому что это таки действительно важно, и Азирафель имеет право об этом знать. Но он не готов ему об этом сказать, вот в чем проблема. Не был готов тогда и не готов сейчас, несмотря на все его попытки к этому разговору подготовиться. Потому что пять месяцев – это слишком мало, не так ведь. Слишком мало, когда ты столько злосчастных столетий так отчаянно жаждал жить обычной, человеческой жизнью. Слишком мало, когда это твое желание было наконец исполнено, и ты получил ту жизнь, о которой мечтал, рядом с человеком, в которого ты целиком и полностью влюбился, и не можешь этой жизни без него представить. Мысль о том, что он все это потеряет по прошествии такого короткого срока, просто… невыносима. Поэтому, как особа, привыкшая убегать от собственных проблем, он старался вообще об этом не думать. Старался вместо этого направлять все свои усилия на то, чтобы выжать по максимуму из того времени, что у него осталось, с головой окунаясь во все человеческие впечатления, которых он был лишен все годы своего пребывания вампиром. Впитывая в себя каждую секунду, что он проводит в компании Азирафеля, водя его по всем ресторанам, по всем магазинчикам, всем романтическим общественным местам, в которых он раньше, будучи вампиром, старался не появляться с ним вместе, опасаясь, что его присутствие каким-то образом испортит Азирафелю впечатление. Дорожа каждой счастливой улыбкой, каждым довольным смешком (или стоном), каждым теплым взглядом, каждым нежным прикосновением, каждым поцелуем…. И это было замечательно. Это было все, что он когда-либо представлял себе, все, о чем он мечтал. И он не готов с этим расставаться. Сердце прошивает очередной приступ боли ­– резкий, обрывающий дыхание спазм, жестокое напоминание о том, что конец уже близок, готов он к этому или нет. И он вновь, предупредительно, опускает голову вниз. Это все футбол, футбол вызвал у него первый приступ. Товарищеский матч с Адамом и его друзьями. Адам попросил его побыть для них вратарем, и Кроули согласился, хоть и понятия не имел, как играть. Не в этот современный футбол, по крайней мере. Но все же он старался, как мог. Нырял и прыгал и скользил и кувыркался, доводя свой человеческий организм до предела, загоняя его так, как не приходилось загонять уже 400 лет. И это было здорово, весело. Наверное, за все 400 лет он так не развлекался, как за один этот матч. А потом он потерял сознание дома в душе. Очнулся лежа на мокрой плитке под каскадом ледяной воды, весь дрожа от пробирающего до костей холода. Ему еще повезло тогда, что Азирафель в тот вечер был на встрече своего книжного клуба и вернулся домой поздно. Дало ему время на то, чтобы привести себя в порядок, не выглядеть ходячим трупом. И он бы списал тогда этот приступ на обычное перенапряжение. Он ведь так долго был вампиром, что просто забыл, какие пределы у человеческого организма, и, наверно, просто их превысил. Бывает. Он теперь будет поосторожнее, говорил он себе тогда. Не будет так переусердствовать. И все будет в порядке. Только все не было в порядке. И он стал замечать другие вещи, которые шли… не так. Как его сердце, например, которое временами начинало отстукивать ритм, который ощущался неправильным, каким-то слишком быстрым, слишком неровным. Или одышка после простой прогулки по парку. Или усталость, которая наваливалась на него практически на регулярной основе. И приступы боли – сначала редкие, а потом с каждым месяцем становящиеся все более частыми, более длительными, более резкими, более интенсивными. Когда очередной такой приступ боли согнул его пополам и перехватил дыхание, он решил, что пора обратиться за медицинской помощью. А так как единственная около-медицинская особа, которую он знал и которой (мало-мальски) доверял, была Беатрис, первой (и единственной), кому он позвонил, были они. Заключение Беатрис, вынесенное их привычным скучающе-апатичным тоном с может быть разве что намеком на сочувствие, которое вполне возможно было всего лишь плодом его воображения, шокировало своей бесцеремонной, жестокой неизбежностью. Шокировало, но полной неожиданностью не было. Сердечная недостаточность. Потому что средняя продолжительность жизни человека составляет всего лишь какие-то 70 лет. А он уже многократно этот рубеж пересек. Физиология вампира сверхъестественным образом сохраняла его организм молодым, здоровым и невредимым. А теперь, когда преимущества этой физиологии перестали быть ему доступны, его организм естественным образом возвращается к своему положенному биологическому возрасту. И медленно, неумолимо разваливается на части. Просто так получилось, что сердце его первым поняло, что к чему. Но факт остается фактом – он умирает. И это, на самом деле, правильно. Он давно уже должен был помереть. Он ведь аномалия, как-никак. Ошибка природы, которую та самая природа сейчас начинает исправлять, пусть и с опозданием на несколько сотен лет. Но это не меняет тот факт, что ему так отчаянно, так безумно хочется, чтобы это было не так. Не утоляет даже толику адской гложущей боли в груди, даже каплю всепоглощающего горя от мысли о том, что он потеряет Азирафеля навсегда. – Милый? – Азирафель морщит лоб, в васильково-синих глазах отражается тревога. И, ох, твою мать, твою же ж, блядь, мать-перемать, Кроули, похоже, опять отключился от разговора. – Ты уверен, что все в порядке? – Д-да, к-конечно, – нервно-писклявым голосом утверждает он. Попытка выглядеть при этом непринужденно увядает под жгучей пристальностью тревожного взгляда Азирафеля. – А… а ч-что? Азирафель выразительно выгибает бровь, с любяще-раздраженным выражением поджимает губы. – Я уже десять минут пытаюсь задать тебе один и тот же вопрос, Кроули. – Ты…. – Кроули в панике смотрит на часы, обводит взглядом ресторан. Сидящая за соседним столом матрона все еще потягивает маленькими глоточками свой все еще дымящийся суп из омара и все еще выглядит такой же возмущенной. Значит он не мог отключиться так уж надолго. Истребитель, засранец такой, просто мозги ему пудрит. И, осознав это, Кроули еле умудряется сдержать вздох облегчения. – Не-а, – он откидывается на спинку стула, пытаясь прикрыть свое временное смятение под маской невозмутимой крутизны, – ври больше. Азирафель даже не пытается выглядеть впечатленным. – Значит ты слышал, что я сказал? – Эмм…. – И вот так, в один миг, паника вновь возвращается на место. – Это по поводу торта, да? Это не по поводу торта. Это определенно не по поводу торта. Азирафель (почти спокойно) кладет десертную вилку обратно на блюдце, которое жалобно бряцает в ответ. Отклоняется от Кроули, принимая позу чопорной недоступности. – Я же не идиот, Кроули, – говорит он, и, ох, обида, которой пропитаны эти слова – прямо кол сердце. А уж Кроули-то знает, каково это - получить кол в сердце, имел такое «удовольствие», просто так не забудешь. – Я знаю, что тебя последнее время что-то беспокоит, и ты, по какой-то непонятной мне причине, закрываешься от меня. В голубых глазах горит молчаливая, полная надежды мольба. «Ну че ты ждешь, балда? Чтоб он нашел твой разлагающийся труп у себя на пороге? Это твой шанс – скажи ему правду, черт тебя подери!» Он морщится, когда до неприятного реалистичный голос Беатрис у него в голове достигает крещендо. Туго сглатывает. Они правы, он знает, что они правы. Да и он сам не конченый мудак –знает, что Азирафель заслуживает правду. Он, черт возьми, наверно миллион раз репетировал этот разговор у себя в голове за последние несколько месяцев. …Эй, Азирафель, помнишь, я говорил тебе, что родился в 1606 году? Представляешь себе,столько жить, а…. …Эй, ангел, знаешь, говорят яблоко загнивает с сердцевины? Ну вот, я как раз сейчас то самое яблоко…. …Помнишь, мы говорили о том, что вампиров никогда в людей не превращали? Оказывается, на это есть причина…. …Помнишь, я говорил тебе, что хочу прожить с тобой настоящую человеческую жизнь? Боюсь,мне придется ее немного укоротить…. Каждый последующий из этих сценариев для него звучит ужаснее предыдущего. И, если честно, его меньше волнует сама подача, чем последующая на нее реакция Азирафеля. Он боится подумать о том, какое выражение будет на лице его ангела, когда он выпалит роковые слова. Боится того неизвестного, ужасающего, которое наступит после. Будет ли его ангел плакать и упрекать его, убежит ли от него, (совершенно справедливо) отказавшись видеться или говорить с Кроули до конца оставшихся ему ничтожных дней? Или он, наоборот, откажется принимать неизбежное, и окунется с головой в безнадежную битву за жизнь Кроули, будет таскать его от одного специалиста к другому, получая один и тот же неизбежный ответ, выматывая себя и физически, и эмоционально, пока он не станет лишь жалкой, затравленной тенью самого себя? При мысли о любом из этих вариантов слова признания застревают у него в горле. Он вздыхает, мысленно говоря своему внутреннему голосу Беатрис на хрен заткнуться. Выдавливает из себя, как он надеется, непринужденную, ободряющую улыбку. – Я в порядке, ангел, чесслово. Просто голова болит. Плохо сплю последнее время. Это не откровенная ложь. С тех пор, как он узнал, что умирает, он действительно стал мало спать из-за того, что беспокоился о будущем и конкретно об Азирафеле, и головные боли действительно стали практически постоянными его спутниками. Но это и не правда тоже. Скорее, это нечто в непосредственной от нее близости. Есть такая старая поговорка: чтобы ложь была убедительнее, она должна содержать в себе хотя бы толику правды. Поэтому он надеется, что в его лжи есть достаточно правды, чтобы убедить Азирафеля. Истребитель пристально смотрит на него, и Кроули изо всех сил старается не ежится под этим пронзительным, оценивающим взглядом. – Почему? Этот вопрос на мгновение сбивает его с толку. – Что почему? – Почему ты плохо спишь? – Морщина, прорезающая лоб Азирафеля, становится глубже, голубые глаза буквально светятся тревогой. – В чем дело? А, ну да, конечно, конечно. Потому что, если бы Азирафель взял бы и принял его ответ как должное, это было бы слишком просто, не так ли. А у них просто не получается, так ведь. Ладно, что ж… как говорится, заварил кашу, не жалей масла. – Кошмары, – выдает он, вяло дергая плечом. – Я почти 400 лет был вампиром, ангел. Херня, которой я навидался – это тебе не радуги, там, и единороги, понимаешь. Когда я был вампиром, так сон мне не особо нужен был, а теперь…. – Он вновь пожимает плечами. – Теперь, полагаю, все, что накопилось, наверстывает упущенное. Опять же, не откровенная ложь. Вообще не ложь, если уж на то пошло. Просто… не вся правда. Но для Азирафеля, похоже, этого оказалось достаточно. Тревожное, напряженное выражение уходит с его лица, уступая место сопереживающей печали. Азирафель протягивает руку через стол, мучительно нежно накрывает своей ладонью руку Кроули. – Ох, бедный, дорогой мой, мальчик. – И Кроули буквально тает от нежности, с которой тот произносит эти слова. – Почему же ты ничего мне не сказал? – Не хотел тебя беспокоить, – хрипит он. И вот это? Таки чистая правда. Азирафель цокает языком, смотрит ласково. Подушечкой большого пальца водит по костяшкам руки Кроули. – Я люблю тебя, Кроули. Беспокойство – это в порядке вещей. – Он улыбается, немного грустно. – Но я бы очень хотел, чтобы ты делился со мной такими вещами. Я хочу иметь возможность помочь тебе, если могу. С губ срывается неосторожный, неосмотрительно горький смешок. – Ты ничем не сможешь помочь мне, ангел. Слишшшком я испорчен. – Добавленное после, натянуто шутливое: – Я ж говорил тебе, что связывать себя с таким как я, плохая идея, – выходит чересчур хрупким; раздирающее душу признание умирающего, кровоточащего сердца. Что касается Азирафель, то он, похоже, не заметил мрачной хрупкости этой фразы. Его улыбка становится шире, ярче, невозможно теплее. – Ну, насчет этого я не уверен, – парирует он, как-то озорно подмигивая. И пока Кроули пытается разобраться, что привело к такой внезапной перемене настроения, Азирафель залезает в карман своего пиджака и достает оттуда маленькую шкатулочку для кольца в форме сердечка, которую он с превеликой осторожностью пододвигает через стол к Кроули. – Мне все же кажется, что я хотел бы быть связан с тобой навсегда. Если ты не против. Инфаркт. У Кроули такое ощущение, что он вот прямо здесь, прямо сейчас, глядя на эту безобидную с виду шкатулочку из черно-красного бархата, испытывает самый настоящий инфаркт. Дыхание прерывается, легкие жжет от нарастающего давления. Сердце выбивает дикий, беспорядочный ритм, бесполезное, как порванный парус, трепещущий на ураганном ветру. В горле растет комок. Кажется, его сейчас стошнит. – Открой ее. Ему нет нужды ее открывать. Он абсолютно уверен, что и так уже знает, что там внутри. И он также абсолютно уверен, что, если он посмеет даже прикоснуться к этой самой шкатулочке, его таки вырвет. За что, хочет он крикнуть той жестокой богине, что вершит всеми их судьбами. Неужели тебе недостаточно было убить меня всего лишь через несколько месяцев после того, как ты подразнила меня обещанием счастья? Тебе надо еще и поглумиться надо мной напоследок? – Кроули? – Я… я не могу, – хрипит он, судорожно сглатывая подступающую к горлу тошноту. – Прости, ангел, я…. – Не можешь? Голос Азирафеля звучит таким уязвимым, таким дрожащим, что Кроули отрывает взгляд от проклятой шкатулки. В первый раз поднимает глаза, встречаясь взглядом со своим ангелом. Выражение разбитой надежды в блестящих от слез голубых глазах едва не добивает его на месте. – Н-нет, Аз…Азирафель, ты не пон…. Кроули лихорадочно протягивает к нему руку, но истребитель отстраняется; лицо его замыкается. Он вынимает кошелек, методически достает оттуда парочку купюр и кладет их на стол. Встает, тщательно избегая отчаянный взгляд широко распахнутых глаз Кроули. – Ты тоже меня прости, – глухим, бесцветным голосом говорит он. – Я не должен был сваливать это на тебя. Я просто подумал… ладно, – его губы искривляются в жутком подобии улыбки, – неважно, что я подумал. – Он бросает быстрый взгляд на Кроули, одергивает свой жилет. – Я пойду прогуляюсь немного. Не дожидайся меня, пожалуйста, дорогой. И он уходит, ни разу не обернувшись. Кроули смотрит ему вслед, пригвождённый к месту полной абсурдностью произошедшего. Он был так поглощен своей ситуацией, пытаясь придумать хоть какой-нибудь сценарий, где он не причинит Азирафелю боль новостью о своей неминуемой гибели, что он пропустил все признаки того, к чему готовился его ангел. Совершенно неправильно истолковал его недавнюю скрытность, восторженные взгляды, маленькие заговорщицкие улыбки. Неправильно истолковал причины взволнованности Азирафеля, когда он пригласил Кроули сегодня на ланч. И то, как истребитель периодически хлопал себя по карману пиджака во время ланча, будто что-то там проверял. Мысль о том, что ему сделают предложение, ему даже в голову не приходила (ввиду того, что он тут, видите ли, как бы умирает и все такое). И со всеми репетициями, которые он проводил сам с собой, пытаясь подготовиться к разговору, которого он обоснованно боялся, к этому конкретному разговору он был совершенно, ни капельки не готов. И именно из-за того, что он был не готов, из-за того, что он во время такого важного для Азирафеля момента наколбасил, заплетаясь и спотыкаясь на словах, как пьяный дурак, он в результате сделал ему еще больнее. Блядь. БЛЯЯЯЯЯЯЯДЬ! Сидящая за соседним столом матрона подпрыгивает на стуле, роняя одновременно и вилку и челюсть, и направляет на Кроули испепеляюще негодующий взгляд. Ха, похоже, он случайно выругался вслух. Что ж, неважно. Единственное, что сейчас имеет значение, это исправить то, что он напортачил с Азирафелем. А это, скорее всего, означает, что ему придется рассказать Азирафелю то, что он все эти месяцы так отчаянно пытался от него укрыть. Поэтому, пошла эта матрона на хуй вместе со своими оскорбленными чувствами. И вселенная туда же. Он встает, хватает проклятую шкатулку, осуждающе пялящуюся на него с поверхности стола, и бежит к двери. *** Азирафель успел прошагать довольно хороший кусок. Слишком хороший, по мнению Кроули. Он и сейчас уходит прочь от ресторана крупными, разъяренными шагами, и уже почти дошел до конца улицы. Кроули теперь придется бежать, чтобы догнать его. Что, учитывая его теперешнее состояние, является просто потрясающе плохой идеей. Но Азирафель всего лишь в каких-то паре шагов от перекрестка, и, если он повернет за угол, Кроули потеряет его из виду. А Кроули не может этого допустить, так ведь. Он все же пробует сначала окликнуть его. Потому что он практически уверен, что подобный пробег убьет его, а он все же не самоубийца, что бы там Беатрис ни говорила. Но Азирафель продолжает шагать вперед, даже не запнувшись, и, если он и услышал отчаянный зов Кроули, виду он не показывает. Что ж… значит других вариантов нет. Кроули засовывает шкатулку в карман своего пиджака. Делает вдох, который кажется ему немного сдавленным – последняя отчаянная попытка его организма упредить это безумие. И пускается в бег. Он знает, что далеко не пробежит. У сердца довольно быстро нарушается нормальный ритм, и оно, как обессилевший марафонец, отстукивает, запинаясь, остаток дороги к финишной черте. Дыхание становится редким, прерывается. И в груди возникает какое-то жуткое, неослабевающее давление, которое с каждым шагом становится все сильнее и сильнее, и вскоре у него возникает такое ощущение, что сердце его вот-вот разорвется на части. Ноги его подгибаются, и он начинает падать. В последний момент выбрасывает руку в сторону, пытаясь ухватиться за стоящий рядом фонарный столб. Вцепляется в него из последних сил, отчаянно хватая ртом воздух и пытаясь вновь собраться с силами, чтобы продолжать бег. Потому что он все еще слишком далеко, до невозможности далеко: спина Азирафеля теперь всего лишь размытое пятно в его сужающемся, сереющем тоннеле зрения. А он не может позволить ему вот так вот исчезнуть. И не позволит, и будь проклято его умирающее сердце, да и сам он в придачу.     – А…Азирафель, – бездыханно хрипит он, отталкиваясь от столба и толкая свое непослушное тело вперед. – О…остановись, ангел… прошу тебя! Дыхание обрывается на хрипе придушенных слов, на какой-то момент больно застревает где-то глубоко в горле. А потом вырывается наружу резким, раздирающим на куски кашлем. Воздуха в легких не остается. Сердце весьма эффектным образом сжимается, боль молниеносной электрической вспышкой охватывает ему руки, спину, шею, его… всего. Он сломанной марионеткой валится на тротуар, дрожа и глотая ртом несуществующий воздух. Азирафель, беззвучно взывает он, Азирафель. Ему хочется верить, что Азирафель услышал его, что светлое пятно в его затуманивающемся зрении направляется ближе, а не удаляется от него, что холодная, твердая земля не станет последним его объятием. Потому что ему больно, ему так больно, и страшно, так, так безумно страшно. И ему просто хочется, чтобы его ангел был рядом, хоть на мгновение, хоть на чуть-чуть, чтоб дал временную опору его неумолимо рушащемуся миру. Вместо этого к нему приходит тьма.