Мой (бес)смертный (Серия: Истребитель Вампиров; Часть 2)

У него болят ладони. Он услышал оклик Кроули, конечно, услышал. Сверхчутье истребителя и все такое. И он решил продолжать идти дальше, потому что…. Ну, просто сама мысль о том, что Кроули побежал за ним вдогонку из жалости, что он будет объяснять ему, почему он не захотел на нем жениться… эта мысль казалась ему в тот момент крайне неприятной. Он просто не был тогда готов к такому разговору. Вполне обоснованно, как ему казалось. Поэтому он не обернулся. Ускорил шаг, услышав далеко за собой топот бегущих ног. Еще несколько секунд, и он зашел бы за угол, нырнул бы в ближайший переулок и был бы таков. Без своего вампирского сверхчутья, Кроули ни за что не смог бы его найти. Но потом до него опять донеслась просьба остановиться. Только на этот раз в произнесшем ее голосе было что-то не так: он звучал слишком задыхающимся, слишком напряженным, слишком болезненным. Азирафель, едва ли не помимо воли, замедлил шаг, напрягая слух в попытке расслышать что-нибудь еще и обдумывая, не стоит ли ему проглотить свою гордость и мельком подсмотреть, что там позади него происходит. А потом до его ушей донесся звук кашля – жуткого и мокрого, и тихий, сдавленный стон боли, и глухой стук падающего на землю тела…. После этого он уже не обдумывал, обернуться ему или нет: просто взял и развернулся, резко, как фигурист на льду. А потом понесся обратно, отбросив все сомнения в сторону. Упал на колени рядом с распластавшейся на земле фигурой. А охваченный паникой мозг лихорадочно пытался осмыслить представшую взору, ужасающе неосмысливаемую картину: дикий, невидящий взгляд широко распахнутых в каком-то неизвестном Азирафелю ужасе глаз; отчаянно, судорожно пытающиеся за что-то (или за кого-то) ухватиться руки; подернутые синевой, забрызганные кровью губы, с которых, в перерывах между рваными попытками хватать ртом воздух, задыхающимся, отчаявшимся шепотом срывались звуки, похожие на имя Азирафеля; и сердце Кроули, запинающееся и время от времени останавливающееся в прерывисто вздымающейся груди, а потом – к ужасу Азирафеля – и вовсе переставшее биться. У него болят ладони. Он не помнит, как подъехала скорая помощь. Даже не помнит, чтоб он ее вызывал. Но наверняка, ведь, вызвал. Он просто… не помнит, как это делал. С того момента, как Кроули обмяк у него в руках, с того момента, когда он услышал, как остановилось его сердце, когда почувствовал, как в ответ замерло и его собственное… все было как в тумане. Он помнит, что вокруг него собрались люди. Смутно помнит. Помнит, как кто-то склонился над Кроули, положил ему руки на грудь и давил, давил, давил. Кто-то другой задавал ему какие-то вопросы – по поводу Кроули, по поводу его сердца, по поводу… по поводу…. Как ехал в больницу он тоже не особо помнит. Только вспышки воспоминаний: беспокойная суета движений сотрудников скорой помощи, торопливая тряска езды, пугающая вялость руки Кроули, зажатой в его ладонях. Ох, но он предпочитал ощущать эту вялость, ощущать этот жуткий, безжизненный вес его руки в своей – все было лучше, чем ее еще более жуткое отсутствие, когда Азирафель вынужден был отпустить его руку, чтобы дать сотрудникам скорой помощи возможность заставить упрямое сердце Кроули восстановить нужный ритм; когда он вынужден был смотреть, как они снова и снова делали ему электрошок, как тело любимого тряпичной куклой дергалось от каждого удара током. А потом они приехали на место, и Кроули увезли в операционную, и он ждал, и ждал, и ждал, теряясь в догадках, виня себя, надеясь. Думая о том, как там Кроули; гадая, что с ним произошло. Виня себя за свою слепоту, за то, что каким-то образом упустил признаки… чего бы это ни было, за то, что был настолько эгоистичным, настолько зацикленным на самом себе, что чуть не потерял того, без кого просто не может жить. И надеясь, отчаянно, безумно надеясь, что в конечном итоге все будет хорошо, что у него будет возможность все исправить, что с Кроули все будет в порядке. У него болят ладони. Кроули умирает. Вот что немногим более часа тому назад сказал ему вышедший из операционной врач. Сердечная недостаточность, вот что с ним происходит. Что-то – какая-то генетическая мутация или, возможно, заболевание, врач не был уверен, что именно – привело к постепенному ослаблению его сердечной мышцы. Врач не мог точно сказать, как давно у Кроули развился этот порок, но, судя по тому, как сильно повреждена его сердечная мышца, жил он с ним достаточно долго. Врач сказал, что никогда не видел ничего подобного. Не у такого молодого, как Кроули, и уж тем более не у кого-то, кто был еще живым. Если верить врачу, сам факт того, что Кроули таки все еще жив после такого обширного инфаркта является по меньшей мере чудом. Но чуда этого, увы, надолго не хватит. Не с такой степенью повреждения. Не без пересадки сердца. И да, пересадка сердца, это вариант. Это даст такому как Кроули новый шанс на жизнь. Но проблема в том, что донорское сердце – до невозможности редкий товар. Очередь на подходящее сердце может занять месяцы, если не годы. А Кроули… ну, в общем, у Кроули просто нет так много времени. У него болят ладони. На данный момент состояние Кроули стабильно. Врачи подключили его к специальному аппарату*, который качает за него кровь: временное решение для ставшего слишком слабым для выполнения своей работы сердца, а для Азирафеля – источник тщетной, жестокой надежды на спасение в форме донорского сердца. Рядом с кроватью Кроули стоит монитор, который должен оповестить врачей о любых изменениях в показателях его жизненно важных функций. В левую руку введена капельница с морфином, чтобы он не испытывал боли, ни послеоперационной ни… другой. И вот от одной мысли об этой «другой» боли Азирафелю хочется кричать. Потому что Кроули уже давно испытывал боль – Азирафель теперь это знает: с того момента, как врач вышел тогда к нему из операционной, он только и делал, что читал все, что только мог найти по поводу сердечной недостаточности. Боль, которая с каждым днем усиливалась и становилась все более изнурительной, пока бомба замедленного действия у него в груди отсчитывала дни, минуты, секунды до того эффектного взрыва на истоптанном тротуаре. И Азирафель ничего об этом не знал. Ничего этого не видел. Порхал как бабочка, окрыленный свободой, которую дарило их отношениям превращение Энтони в человека. Разум его был настолько поглощен остинскими картинами их с Кроули совместного будущего, что он не заметил, как страдал его любимый. Не обращал особого внимания на гримасы боли, на бледность, на периодическую одышку, которые, при обычных обстоятельствах, пробудили бы в нем тревогу, предпочитая верить сомнительным отговоркам о бессоннице и головных болях, которыми отмахивался от его вопросов Кроули. Потому что так было легче. Потому что бессонница и головные боли были исправимы, и Азирафель (в его собственном понимании) нашел как раз то, что нужно, чтобы их исправить: черное вольфрамовое обручальное кольцо с тонкой инкрустированной полоской из красного золота и скошенной кромкой с узором «шотландка», от которого, он был уверен, Кроули не смог бы отказаться; небольшая праздничная поездка для них двоих на южное побережье Италии, туда, где теплое солнце, и свежий воздух, и море цвета лазури; и предложение (настолько спонтанное, насколько это возможно) провести церемонию их свадьбы на сцене античного амфитеатра в Таормине на фоне завораживающе красивого Ионического моря. И в его воображении это все рисовалось таким восхитительным и замечательным и беззаботным и счастливым, и Кроули забыл бы обо всем, что его тревожило, и Кроули бы…. …Только Кроули даже ни разу не посмотрел на кольцо. Потому что Кроули было больно. Кроули умирал. А Азирафель был настолько поглощен своими романтическими фантазиями, что ничего этого не заметил. Пока не стало слишком поздно, пока он не оказался стоящим на коленях на пыльном тротуаре, отчаянно сжимая в объятиях дрожащее, натянутое от боли тело Кроули, и чувствуя, как все его глупые фантазии рассыпаются в прах. У него болят ладони. Кроули поставили в список ожидающих операции по пересадке сердца. Это формальность, ничего более. Иллюзия надежды, подкинутая Азирафелю, чтобы дать ему возможность за что-то цепляться. И он это прекрасно понимает. Видит это в их сочувствующих улыбках, в том, как они избегают смотреть ему в глаза. Он все равно за нее цепляется. Кроули прекратили седацию. Врачи говорят, что он скоро должен будет проснуться. Он будет сонный после анестезии, но должен будет чувствовать себя достаточно комфортно. (Именно такая у них сейчас задача – обеспечить Кроули комфорт. Это все что они могут для него сделать, Азирафель это знает.) Он будет очень слаб, но это нормально в его состоянии, так что Азирафелю не следует по этому поводу волноваться. Азирафель может остаться здесь с ним до окончания времени посещения, но его просят ни в коем случае не волновать Кроули и просят, чтобы он ушел после 9 вечера, чтобы Кроули мог отдохнуть. Завтра он сможет прийти навестить Кроули снова. Если, конечно, завтра Кроули еще будет жив – этого они вслух не говорят. У него болят ладони. *** Дверь в комнату Кроули, неохотно скрипнув, открывается; за его спиной приглушенный звук шагов, направляющихся глубже в комнату. На улице уже стемнело, и прикроватные часы, на которые он бросает беглый взгляд, безжалостно подтверждают, что уже 9 вечера. Должно быть это одна из медсестер, думает он. Пришла сказать ему, что время его истекло, что ему пора от Кроули уходить. Он не готов уходить. Как он может быть готов, когда не знает, увидит ли его еще живым? Как он может быть готов, когда за все время, что он сидел здесь у кровати Кроули, он ни одним мускулом не мог пошевелить – сидел неподвижно, как статуя, стиснув руки на коленях и едва осмеливаясь дышать. Может ему стоит с ними поговорить, думает он. Попросить их проявить понимание, позволить ему остаться здесь на ночь. Он никого не будет беспокоить, не будет никому мешать. Он просто… он просто… не может заставить себя уйти. Он кашляет, пытаясь прочистить пересохшее горло. Делает глубокий вдох, готовясь изложить свои доводы ночной медсестре. И замирает, услышав за спиной знакомый, холодно-безразличный голос. – Стыд-то какой, чтоб истребитель дал вампиру вот так застать себя врасплох. – Ты? – хрипит он, ошеломленно моргая на маленького роста темноволосую особу, которая, обойдя его стул, неторопливым шагом направилась к подножию кровати. – Что ты… как ты сюда попала? – Через дверь. Так же, как и ты, полагаю. – Беатрис не удостаивает его даже взглядом. – Я… но часы посещения…. – Он замолкает, морщась от невразумительности собственных слов. Вампир ухмыляется. – Гламур, – выдают они, бесцеремонно снимая висящую на подножии кровати карту пациента. Они пробегают по ней глазами, недовольно хмурясь. Вешают ее обратно. – Ты-то должен знать, как все это работает, Истребитель. Он знает, конечно же знает. Так же как должен был знать, что в комнату вошел вампир, должен был почувствовать их запах – такой сейчас очевидный. Но и его разум и его чувства будто завязли в какой-то парализующей, сиропообразной трясине, из которой они не желают или не способны вылезти. – К слову о знать, как все это работает…. – Беатрис вдруг морщит нос, поднимает лежащее у подножия кровати полотенце. – Тебе бы следовало сделать что-нибудь со своими руками, – говорят они, бросая полотенце Азирафелю. – Я может и сытый вампир, но даже сытый вампир не сможет долго устоять перед запахом крови истребителя. Азирафель чисто инстинктивно ловит полотенце и морщится, когда резкое движение руки отдается жгучей болью в ладони, и что-то с глухим стуком падает на плиточный пол. Он смотрит на пол, хмурясь при виде раздробленных, заляпанных кровью остатков бархатной шкатулки для кольца. Это его шкатулка для кольца. Медсестра передала ему ее вместе с вещами Кроули. Только… только Азирафель не помнит, как он ее брал, не помнит, чтобы он держал ее в руках. Помнит только странную жгучую боль в ладонях. О, тупо думает он, переводя взгляд себе на руки, на поврежденную кожу в центре обеих ладоней, на окровавленные вмятины, идеально совпадающие с краями теперь уже безнадежно сломанной деревянной рамы шкатулки. О, вот оно что. Он наклоняется. Аккуратно, бережно вынимает из раздавленных остатков шкатулки изящный черный кружочек кольца. Смотрит на него с щемящей, горестной болью, а потом медленно убирает в нагрудный карман. – Что тебе эта бедная шкатулка такого сделала, Истребитель? Он передергивает плечами, морщась от бездушной насмешки в голосе вампира. Начинает аккуратно промакивать кровь на своих ладонях, делая вид, что не замечает своего нежеланного гостя. В планы Беатрис быть незамеченными явно не входит. – Как-то нецелесообразно делать предложение умирающему, разве нет? – все тем же холодно насмешливым голосом понукают они. – Если конечно…. Многозначительная пауза действует Азирафелю на нервы, червяком заползает в душу. А потом на него ведром ледяной слякоти обрушивается остаток фразы. – …Этот идиот ничего тебе не сказал, не так ли? Он вскидывает голову, натыкаясь на взгляд вампира – слишком пристальный, проницательный. – Откуда ты… когда ты…. Беатрис поджимает губы. – В свое оправдание скажу только, – заявляют они, пропуская мимо ушей нечленораздельные вопросы Азирафеля, – что я этому идиоту давным-давно сказала все тебе рассказать. – Они неодобрительно качают головой – в адрес ли самого Азирафеля или Кроули, он не знает. Азирафель взмахом руки отметает их ленивые, топорные извинения. Он не собирается сейчас обдумывать тот факт, что Кроули решил поделиться такой важной вещью с кем-то другим, а не с ним. Не сейчас. Потому что Беатрис – врач, или по крайней мере лицо настолько приближенное к медицине, насколько это возможно для вампира. Они знают свое дело, и, что самое главное, они знают Кроули. Знают его намного дольше, чем кто-либо другой из знакомых Азирафеля. Поэтому главный вопрос, единственный вопрос сейчас – это: – Ты знаешь, что с ним не так? Почему это с ним происходит? Вампир изгибает бровь, одаривая Азирафеля взглядом, которым учитель мог бы одарить особо непонятливого ученика. – Почему? – безучастно-насмешливым эхом отзываются они. – Полагаю, тут играет роль его возраст. – Его возраст? Беатрис по-подростковому закатывает глаза. – Ему уже больше 400 лет, олух. Твой род человеческий обычно так долго не живет. – Мой род…. – Он потрясенно осекается. Выпрямляется на стуле, сжимая в руках запачканное кровью полотенце. – Значит ты знала, что так произойдет? Беатрис моргает, на бледном лице отражается минутное замешательство. – Я, что…? – Ведь знала, не так ли! – обвиняет он, вставая со стула и вклиниваясь в личное пространство вампира. Вампир предупреждающе хмурится, но Азирафелю уже на все эти предупреждения наплевать. За эти несколько часов он прошел через эмоциональную мясорубку, держа себя в руках одной только силой воли. И вся эта душевная боль, вся эта беспокойная энергия – ну, она должна же куда-то выплеснуться, не так ли. И если идеальной отдушиной для всего этого на данный момент является Беатрис, значит так тому и быть. – Тебе настолько позарез нужен был подопытный кролик, тебе было плевать, убьет его твоя драгоценная сыворотка или нет. Для тебя это было всего лишь очередной частью эксперимента, не так ли! В глазах вампира вспыхивает огонь, блеклая голубизна радужки становится ярче, выплескивается, заполняя собой роговицу. Они бросаются вперед со скоростью, совершенно не соответствующей свойственной им отчужденной лености, хватают Азирафеля за плечи и со всего маху впечатывают его спиной в стену. – Попридержжжжи яззззык, Исзззтребитель, – жужжат они, едва не царапая клыками кожу его щеки. – Я людишшшкам ззза меньшее кишшшки выпусзззкала. Удар сердца, и они отстраняются, вампирские черты вновь растворяются в человеческих. Но негодующе сверлящие Азирафеля глаза продолжают светиться неестественным, зловещим светом. – Ты скорбишь, я могу это понять, – говорят они, и на место ярости в их голосе приходит что-то более холодное, более укоризненное. – Это единственная причина, по которой у тебя еще не выдрана глотка. Это и тот факт, что он, – они тыкают покрытым черным лаком пальцем в сторону кровати, – любит тебя. Всплеск неуместного негодования у Азирафеля в груди тоже угасает, оставляя за собой неизменный, опустошающий страх потери, к которому теперь примешиваются угрызения совести. Он чувствует себя последней сволочью. – Прости, – бормочет он, сглатывая комок назревающих слез. – Я не хотел…. Я знаю, что он твой друг, и он тебе тоже дорог. Беатрис отдергивает от него руки, будто обжегшись. С шипением отступает назад. – Я вампир. У нас нет друзей! – рычат они, и при виде этой защитной ершистости губы Азирафеля невольно растягиваются в слабой, иронической улыбке. Улыбка эта исчезает так же быстро, как и появилась. – Прошу прощения. – Он смягчает свой голос, как только может. – Я не хотел тебя обидеть. Я просто хотел сказать, что… тебе он тоже небезразличен, и мне очень жаль, что, в своем горе, я об этом забыл. Беатрис обнажает клыки. – Мне на него плевать! – Вот как? – Азирафель не замечает вампиру, что они фактически доказали ему обратное. Решает оспорить их утверждение иным способом. – Зачем же тогда было приходить сюда? Беатрис отворачивается от него. Отходит обратно к кровати. Долго стоит там, угрюмо уставившись на Кроули. – Я пришла предложить ему вариант, который он ранее отверг, – говорят они наконец, и в голосе их слышатся отголоски усталого гнева. – Надеялась, что он его примет. – Вариант? – сердце Азирафеля начинает биться быстрее, с убогой, отчаянной надеждой колотясь о клетку ребер. – Ты хочешь сказать… Есть способ его спасти? – Есть такая… возможность, – уклончиво отвечает вампир, – да. – И Кроули об этом знал? – потрясенно восклицает Азирафель. – Почему… почему же он отверг его? Плечи вампира напрягаются. Они медленно разворачиваются, прожигают Азирафеля недовольным, озлобленным взглядом. – Из-за тебя.