Вчера было хуже

1. Тонкий звон ощущался в утреннем свежем воздухе, когда Адриан вышел на балкон. Моросило. Заколдованный город отзывался на вялые проигрыши мыслей то резкой руганью клаксона, то одиноким воплем чайки, то россыпью детского хохота. Взбодрившись, Адриан воротился в комнату. Он сел за инструмент. Сыграл вступление. Ошибся. Сыграл снова. Поднялся, чтобы дойти до тумбочки и осушить стакан воды. Притаилось что-то в этом раннем часу, может, намёк на искушение. Песня звучала в голове, покрытая как бы сиянием совершенства, которое Агрест не мог тронуть. Снова ненавистный проигрыш. Снова затишье, стеклянный анабиоз, и Адриан видит, как догорает последнее трезвучие. Уродливые строчки пялились на него с пюпитра, куда Адриан поместил их под нотами в часы прокрастинации. Он спел вполголоса: — Printemps tueur, je le regarde partir en te traînant par les pieds. И чуть громче вторую строчку: — maintenant, je ne peux pas regarder dans le ciel nocturne… Ушёл озноб, боязнь расшибиться о звук, который мог оказаться неискренним или более того — дешёвым. Спрятался подлый, тесный стыд. — Je ne peux regarder… dans le ciel… Адриан пробовал строки, перепевал, двигался дальше. Он не обратил внимание, как голос пролетел сквозь куплет, и с какой свободой дался припев. Адриан не думал больше о том, насколько удачна выбранная последовательность аккордов, какая нота делает вдох, а какая выдыхает, и хорошо ли, в конце-концов, он держит ритм. Да, он исчез. Не ощущал рук, и стука сердца, что мешал раньше. Поднялось с глубин разума горячее ликование, когда последнее слово унеслось за двумя минорными аккордами, а завершающий узор — холодный и сыпучий, как снег — опустился на клавиши. Адриан усмехнулся. Концовка растаяла. Клавиатура, умытая, блестела в лучах вышедшего солнца. — Боже, — произнёс Агрест и ломко усмехнулся, опасаясь пошевелиться. — О чём эта песня? Адриан всё-таки обернулся. Он сделал это медленно, приподняв плечи. Потому что этот вопрос — этот голос — не мог прозвучать в действительности. Не мог? Тогда кто стоит на пороге его комнаты? Лука изучал взглядом кусок паркета под ногами. Волосы его намочил дождь, они трогательно скручивались у висков. — Вы проходите, месье Куффен, не стесняйтесь, — отца Адриан услышал раньше, чем увидел. Адриан покинул своё музыкальное убежище. Но не приблизился к вошедшим. — Что это..? Как понимать? Габриэль сначала поджал губы, а потом вздохнул: — Ты бы хоть причесался. Адриан схватил за шиворот детское желание взлохматить волосы ещё больше и крикнуть: «Вон отсюда!». — Габриэль, — минуя всякую вежливость, начал Лука. — Пригласил меня. У него есть работа... Но я услышал музыку и не смог пройти мимо. — Что за работа? — Не думаю, что тебе это интересно, — сказал отец своим отчуждённым тоном. — Ты ведь больше не модель. — Мне интересно, как ты… Что за работа, для которой нужен подросток? Он теперь будет расхаживать по подиуму вместо меня? Лука фыркнул и помотал головой. Адриан немного стушевался. — Тогда что же? — Я просто нарисую парочку моделей… Как жаль, что ты больше не при делах. — Кхм, а я надеюсь, что ты поучаствуешь. Видишь ли, тот портрет… — Габриэль взмахнул рукой. — Он вдохновил меня. Нам нужна реклама нового парфюма, я увидел, да, увидел, как изящно можно сплести нарисованое в подобном стиле с фрагментами видео… Лука настоящий портретист. И особенно хорошо у него вышел ты. — Но я больше не... — Знаю. Я знаю. Адриан осмотрелся, чтобы найти в своих пожитках замечательное, нужное слово. Но на глаза попал Лука, и остальное утратило чёткость образа. Равнодушие, написанное на его лице, ставило выпуклый красный знак вопроса рядом с озвученным «Как жаль». Взгляды пересеклись. Адриан с сокрытой дрожью вспомнил тот недавний мандраж... Там казалось — воздух хранил в себе запах запретного плода. Заиграла тонкая связь между утренним предчувствием и тем, как смотрел Лука. — Я… Ну, пускай. Только это всё, последний раз. — Спасибо, — выдавил Габриэль и попятился к выходу. — Ладно, я… Дам вам время пообщаться. Он удалился и притворил за собой дверь. Лука наклонил голову, скрывая тихую улыбку. Тихую, но за ней явно таился смех. — Что такое? Лука выпрямился, и уже был совершенно серьёзен. — Ничего. Просто день сегодня… необычный. — Как он тебя нашёл? — Ну, мадам Бюстье… Адриан скривился. Как-то сразу он ощутил сладенький запах пудры в её кабинете и липкость обеспокоенного взгляда. Хотелось поговорить о другом, и подходящая пластинка нашлась почти сразу: — Тебе нравится музыка? Лука ухватился с непредсказуемой ловкостью: — А кому нет? Я много слушаю всякого, когда сижу дома. — Что скажешь про мою песню? — Уф. Не знал, что попал на интервью. Круто. У тебя неожиданно приятный голос. Слова… Жуткие. Адриан посмотрел на Луку взглядом человека, пришедшего на выставку картин. Он заметил, как Куффен пытался выпрямить отдельную прядь, словно та ему не давала покоя, и увидел швы на плечах, которых там, скорее всего, не должно быть. — У тебя футболка наизнанку, — конфиденциальными шёпотом сказал Адриан и прикусил губу, чтобы сдержать смех. — Я не любил музыку, когда меня заставляли ей заниматься, а потом… Что ты делаешь? — Я же говорю, ну и день. Не успел проснуться. Меня разбудил звонок... Лука решил не медлить с исправлением оплошности. Адриан отвернулся, поздно понимая, что в общем-то повода не было. Можно подумать, он не видел парней в раздевалках после уроков Д'Аржанкура. — Твоя воспитанность заставляет меня чувствовать себя придурком из Байё, или типа того, — Лука поморщился и пригладил волосы. — Так… тебя заставляли заниматься музыкой? Адриан кивнул. — И фехтованием. Помимо прочего. Но если он раскроет перечень того, чем занимался вопреки своему желанию, то наверняка Лука сочтёт это за нытьё. Лука тем временем выглядел ошарашенным. Наконец он опустил брови и смог выговорить: — У твоего папы сдвиг на закосе под аристократию или что? — Неа, он просто чокнутый. Лука усмехнулся себе под нос и прошёлся вперёд, погладив чёрную спину рояля. — И всё-таки ты пишешь песни. Я ведь не ослышался? — внимательный взгляд был пойман Адрианом и случайно захоронен поглубже. — Ты сказал, что это твоя песня. — Одна из удачных. Ага. Ну а ты? Почему ты рисуешь, Лука? Адриана коснулось чутьё: он ужасно ошибся сейчас, задал слишком личный вопрос, зашёл на почву, по которой категорически нельзя ступать. — Потому что я… люблю это? Многое видно. Чёрт. Я об этом не думал напрямик. Вскоре он сослался на Габриэля(им нужно обсудить все эти рабочие мелочи, и так далее, и тому подобное), ушёл, но заверил, что вернётся, как только вспомнит, где оставил рюкзак. — Там бумага. И карандаши. Видишь ли, без этого никакого портрета не получится. 2. Ожидание заняло больше часа, и Адриан не понимал, почему он должен становиться узником своей комнаты. Поэтому он слонялся по дому, рассматривал мебель, стены, гравюры, картины. Мысли блуждали, подражая хозяину. Как удивительно, что даже отец пал под творческими чарами Луки! Срывались с языка, волнуя гулкую тишину: «Удивительно!» Эхо нагоняло Адриана. В каком нормальном доме живёт эхо? Из глубины коридора вышла Натали и поинтересовалась, чем это он занимается. Адриан часто забывал про её существование, и в большей степени побаивался притаившегося огня в этих ледниковых глазах, поэтому он пожал плечами и вернулся к себе. Звонил Нино. «Как дела, друг?». Адриан, разглядывая городскую чепуху за окном — ничего не поменялось, кроме того, что небо сбросило серый макинтош — ответил, что нормально. И нет, сегодня он никак не сможет прийти поиграть в боулинг. И чем он таким занят? Честное слово, этот Нино иногда совсем забывал, что такое пресловутые личные границы! К тому же объявился Лука. Внутри всё остыло. Адриан ощутил себя предателем. Хотя Нино — вот он, на том конце провода, до сих пор его друг. А Лука… да, какой-то художник, одноклассник. Таких много. Не счесть. — Я помогаю отцу. — А, ясно. Чё, опять? — Ну, не совсем. Тут такое дело… В общем, потом расскажу. — Ладно, чувак. Бай! Выпрыгнула соль третьей октавы, и вновь стало тихо. Лука отошёл от рояля, одной рукой придерживая свой художественный хлам. Адриан зачем-то кивнул ему. — Как всё прошло? — Местами очень скучно… И местами, — Лука коротко хмыкнул. — А кто эта Маринетт? Адриан услышал, как всколыхнулось его сердце, будто обстрелянное опавшими желудями. Спроси, кто угодно неделю назад — Адриан скучно и безвкусно рассказал бы всю историю, не деля на кусочки. Но вопрос принадлежал Луке. И было в этом что-то ужасное. — Твой отец упомянул, что после случившегося с Маринетт… — Она умерла. Как тащилась эта минута! Дряблая старуха с ходунками, ослепшая на оба глаза. И, пожалуйста, пусть он бросит лаконичное «мне жаль», пусть уведёт взгляд, а вместе с ним и предмет разговора! — Умерла? — Лука уставился пристальнее. — Да, она… — Адриан покосился на улицу. — Попала под машину. — Дерьмо. Прости. А вы ведь... Вы были близки? — Мы сидели за одной партой. Лука не изменился в лице. Минута наконец переродилась. Адриан, заглядывая вперёд, не помнил, почему соврал. По какой именно причине соврал. Он запомнил, как пришлось сесть за рояль и хранить мучительную неподвижность. Притворяться, что он играет, но нажали кнопку «стоп», и он застыл в самой сердцевине произведения. Самым точным было присутствие невидимого художника: Адриан ощущал, что его тело переносится на белизну шероховатого листа. Но не видел, нет, он не видел Луку — тот существовал где-то на отдалении, за громадой рояля. Куффен был чередой звуков: сиплыми ругательствами(«чёрт», «вот же дерьмо» и похлеще, заставлявшими Агреста краснеть), скрипом ластика, долгим стуком упавшего карандаша... И случился перерыв, во время которого велись тихие разговоры. Впрочем, говорил больше Адриан. Он не ожидал подобной словоохотливости от себя, и ещё не дошёл до того, чтобы пожалеть об излишестве сказанного. «Когда мама умерла, нас повсюду преследовали бабочки, сначала в этом есть что-то… неземное, знаешь? А потом так страшно». А после пришлось вернуться к условности, к театральной неподвижности. — Чёрт тебя подери, Адриан. Ты сидишь не так! — А как? — Голову чуть правее, эм… Да, так… Нет, не то. Лука поднялся. Он приблизился, его руки легли Адриану на плечи, поправили… Пришлось переставить пальцы на октаву выше. Лука коснулся его подбородка, ещё одно касание обожгло затылок. Мир провалился. Ощущения свелись до двух значений: опустошения, нет, тягучей невесомости, и отравления. Кожа и кости пылали там, где до них дотронулись. Адриан знал: это следствие пережитого. Сложное сплетение предыдущих чувств. Фотографы, гримёры, фанаты — гремучая белиберда, где он привык быть манекеном, представлять из себя пластилин. Наконец, Маринетт. Не будь первого, она бы сейчас... Как паршиво думать об этом! Лука, уже с привычного расстояния, вздохнул: «Ну а глаза ты зачем закрыл?» Адриан извинился хрустальным тоном идеального мальчика, красивого мяса, тем прежним тоном, который сейчас воскрес. А казалось, что умер окончательно. — Ты в порядке? Хочешь взглянуть, что получилось? Адриан увидел: по комнате расползлись чернила; лимонное пятно от торшера, наконец — отражение себя. Какая-то тревога в тенях на лице, и над ней... — этого Адриан никогда бы не смог передать, изобразить. Человек на рисунке не только касался клавиш, но давал показания в суде, он клонил голову в бесконечном раскаянии. Заглядывал в гроб. Адриана передёрнуло. — Замечательно. Это очень... Мой отец будет в восторге. — Хватит прикрываться отцом, — попросил Лука. — Я обычно ни у кого не спрашиваю… Мне попросту неинтересно. — И? — Адриан размял затёкшие кисти, потянулся. Удивительно, но он отвык от подобного. Лука застыл. Он смотрел в упор, и Адриан слишком обессилел, чтобы отвести взгляд. — Твоя красота не только здесь, — наконец сказал Куффен, и его рука очертила воздух. — Я пытаюсь передать это. Большая редкость… Лица, за которыми… Его рука повалилась вниз. Он улыбнулся собственной недосказанности. — Уже поздно, мне нужно уходить. Адриан догнал его в дверях. Заключил в одно стремительное короткое объятие. Он мог просто сказать: «Спасибо, что слушал», но Лука бы не понял. Возможно, так до него дойдёт. — Пока! Лука обвёл его каким-то размазанным взглядом. Невпопад кивнул и бросил, лишённое хрипотцы, прозрачное: «Увидимся».