Вчера было хуже

1.

Дом был пуст. Не дом, а две комнаты, разделённые странной кривоватой ванной, где было фальшивое окно из разноцветных кусков, но не нашлось причины для зеркала. Была здесь и кухня с ненавистным столом, о чугунные ноги которого Лука весьма часто ушибал палец, с выходом на крохотный балкон. Было пусто. На столе стояла немытая чашка — предмет для изучения в руках гадалки, и карманный кинотеатр, для таких как Лука. Значит, Джулека приходила. Об этом свидетельствовала и чашка, и оставленная на краю раковины бритва. Лука засел за уроки, но страшно мучился. Мысли его скитались, перемешивались. Он пытался дозвониться до матери, совсем забыв о книгах и листах с заданиями, уложил подбородок на эту пирамиду и выбирал слова. Но не отозвалась мать, не судьба. Она была сценаристкой, певицей, пиратом, капитаном корабля, она была очень интересной женщиной — его мама. Она уехала в штаты, говорят, что на съёмки. Лука задней мыслью подозревает, что главная причина — это Одри Буржуа. Потому что он видел, как меняются мамины глаза, когда речь заходила об Одри. — Наши родители паршивые, — часом спустя признаётся Джулека. К чему бы это? Вот бы снова найти упущенную нить разговора. Как они добрались до родителей? По кухне расползся едкий запах лака для ногтей, объяснявший неподвижность Джулеки. Она была картинкой, вырезанной из журнала, которую вложили между страниц пыльного учебника по акушерству. Врачом Джулека не стала. Лука увидел сейчас в ней ту самую старшую сестру, которая убегала от необходимости сидеть со своим братом, резала джинсы, ровно так, чтобы торчали мальчишеские тощие коленки, собирала кости животных и водила домой(пока мама не видит) девочек — всегда кукольных, трагично-нежных. Она любила их раздевать — об этом Лука узнает немного позже, но уже в том возрасте, когда случайно увиденная запретность выжигает на мозгу стыд. И Куффен теряется. Он отчётливо осознаёт, что весь Адриан, то, как только ему удаётся видеть его таким — одна сплошная тоскливая запретность. Лука насмотрелся на людей, но видел их как массу из света и тени, как цветовые гаммы и переходы между ними, как анатомию и геометрию... В некоторых иной раз мелькнёт что-то, но как блик, по вине случайно задетой шторы, облизывает горлышко кувшина и исчезает. Да и чёрт бы с ними... Адриан. На него Лука засмотрелся дольше положенного. Не под тем углом. Или под тем, может, так и нужно. Все вокруг говорят, что он передаёт то, что люди в себе не замечают. Нет, о себе этого Лука сказать не мог. И только Адриан вытащил наружу это зрение, эту кристальную ясность: человек — это всегда больше, чем архитектура костей и расположение мышц. Больше чем удачный свет. Больше, чем главенствующая линия — точка равновесия выстроенной композиции. Быть может, не каждый человек. Быть может, только Адриан. И поделиться бы, вытащить из себя словесное крошево, но сверкают чёрным глянцем ногти. Джулека подносит их к свету, что-то бормочет себе под нос. Момент искренности упущен. — Мне завтра рано вставать. Съёмки в семь утра. Джулека больше ничего не говорит, а уходит, и по полу волочится ещё очень долго её траурный халат, как будто спущенный пиратский флаг.

2.

В школе они не увиделись. Отсутствие Адриана обладало большим весом, чем присутствие его кузена, который всегда был где-то на первых партах, но расплывался — сущий мотылёк, прозрачный и тихий. Феликс, его звали, кажется… Лука поинтересовался: всё ли хорошо с Адрианом? Феликс пожал плечами. — Ты его друг? Лука мотнул головой. — Дружок? — А? Феликс ощерился, словно гончая. — Ну ладно-ладно. Bene. По-моему, он захандрил… снова. Такой вздор. День был скучным. Небо плевалось дождями, ученики вокруг зевали. И сонным было само время. Лука рисовал на полях тетради — она была единственной, и старался не думать о том, что от рядом сидящей девочки пахло до головной боли приторно. Она пыталась с ним заговорить. Лука силился вспомнить её имя, и неловко улыбался, когда улыбалась она. И не за что было зацепиться — такая тягучая тоска, чёрт возьми — в этом дне Лука делал единственное, старался не уснуть и не послать всех куда поглубже. После занятий, не слишком избегая синих, радостных луж, но задевая лишь их края, Лука добрёл до почтового офиса. Там была выбрана квадратная картонка — с чёрным котярой на обороте, и россыпью маслянистых жёлтых звёзд. Адриан, вроде, говорил, что любит кошек. Лука постукивал открыткой по пальцам, ожидая, когда подойдёт его очередь, чтобы расплатиться. Толстый мужчина впереди распадался на вздохи. В них могло быть что-то раздражающее, но Луку томило только нетерпение. Он умело скрывал его, как привык прятать почти все свои чувства. В нём жило убеждение: мир не примет. Возможно, Куффен выбрал карандаш, краску и уголь, как способ выговориться. Он сам не знал. Думал, что так упрощает людей, и они больше не кажутся непредсказуемыми. Открытка с незамысловатым приглашением утонула в ящике на вычурных воротах, что ограждали особняк от шума площади Шатле. Лука кивнул, глядя в зрачок наблюдавшей за ним камеры, и ушёл. Вечер размокал густыми слоями сизого и лилового. Дымка над рекой от фонарей казалась розовой. Лука пытался как можно яснее запомнить эту прогулку. Непредумышленную, как бы случайная линия, сбежавший брызг. Вообразил вдруг голос Адриана. Как он говорил! Словно ему немного лениво произносить слова, но при этом его речь ощущалась чистой, дышащей. Как он говорил… у него красиво двигались брови, и во взгляде так часто поднималось что-то нетронутое, невинное, ребячье. Лука улыбнулся. Но тут же снова нахмурился. Какая-то боль точила Адриана, что-то дышало ему в затылок, царапало. Лука не понимал! Пахло дождём, гнилым листом, и тем, чем пахнет в пределах таких старых дворов: сырость и мох, но над ними — некая пряность, и раскрытая старая книга. Лука нашарил ключи в кармане, и его пальцы почему-то задрожали. Он жалел, под шорох своих обессиленных ног, поднимавших его по лестнице, об открытке. Во-первых, почему нельзя было сделать проще? Во-вторых, не слишком ли это… да, Лука не знал, что с ним приключилось. И такое неуютное чувство сделалось с ним, опалило лицо, и заставило обратиться в пародию на истукана. Так он провёл остатки вечера: разум относил его к розоватым проблескам воды, видневшимся из окна каюты. К разбросанным по полу наброскам, к лакированному боку маминой гитары, к её будничному чертыханию, когда она об неё спотыкалась, к гулу торговых суден за стенами их убежища… К дому? Странное слово — дом. Лука рассматривал нынешние пепельные обои, и вороватые жилки света на них — там, снаружи, мельтешила жизнь. И вдруг всё переворачивалось: как стыдно! Он видел, как безучастно Агрест рассматривает открытку, потом морщит лоб, прикусывает губу… «Очень неловко», — подумает Адриан и постарается сделать вид, что ничего не было. — Окей, — вслух произнёс Лука с неожиданным мелодичным нью-йоркским акцентом. — Ведь действительно ничего. Не признание. Признаваться не в чем. Слава богу! Не откровенная чушь. Просто две строки, вплетённые одна в другую. Две дружеских, невинных, в самом деле невинных, строки. Лука поднялся со своего мягкого погребения, он был намерен провести время с пользой, поупражняться в живописи(но придётся выдавливать из тюбиков, смешивать краски, а так лень), или… Так много всего! Но мысли блошились, отвлекали. Разум предательски обошёлся со своим хозяином. Лука сел обратно: а хозяин ли он своему уму? Что, если… В дверь позвонили.

3.

— Итак? — Да, спасибо, что пришёл. — Ты уже говорил это. Лука смешался. Вместо того, чтобы улыбнуться и отшутиться, он резко сорвался со своего места (успел увидеть вспыхнувшее удивление в глазах Адриана) и уже там, на расстоянии, начал говорить, выгребая посуду из шкафчика. — Надеюсь, что не отвлёк. — Я предавался безделью. — Хорошо, — Лука повертел в руках чашку. Не подходит. Не то. — И надеюсь, это не было вычурно. — Было необычно. Казалось, Адриан улыбнулся в последнем слове. Лука не стал проверять, отвергая хорошую, но треснувшую посудину. — Вот что. Пришлось развернуться, чтобы увидеть, как осторожно Агрест отводит глаза(ресницы дрогнули, шевельнулся кадык, сжатые под подбородком пальцы на секунду выпрямились…) — Я не умею варить кофе. Другое дело — Джулека. Почти каждое утро Лука видел, как она стоит у плиты, следя за набухающей пеной, при этом между пальцев она сжимает тоненькую сигарету, и пахнет этим жареным, молотым и сваренным кофейным зерном, немного табаком, пропитанным вишней, и затекающим через приоткрытую оконную створку, уличным ранним воздухом. — Ты позвал меня сюда, чтобы сказать об этом? — Адриан вернул взгляд. Его зелёные с кошачьей поволокой, глаза, смеялись. Лука усмехнулся. — Не совсем. Хотел узнать, почему… Феликс сказал, хандра. Адриан молчал. Но руки опустил. Всё-таки как неуместен он был здесь! Английский принц, окружённый парижским китчем. Лука следил за пеной. Он видел в ней какие-то гримасы с полотен Гойи. — Я думаю, есть что-то большее чем хандра. Имеет место быть. Потому что… люди уходят в себя, когда позируют. Но не ты. В каком-то смысле ты позируешь вдвойне. Целиком. Лука ненавидел то как тяжело кружился его язык, как лишённый грации танцор, ошибочно вставший на пуанты. Посмешище. Адриан не смеялся. Он смотрел исподлобья, но без злобы. — Ты видишь других. Сквозь наносное и показное, — выдавил тот, и его лицо покраснело. — Но… Но есть ли другим дело до того, какой ты? Стараются ли они понять тебя? Агрест очутился на ногах. С его губ соскочило мягкое и жестокое «нет». — Не мне судить, — прошептал Лука, наблюдая как сокращается расстояние. Адриан замер. — Значит, я буду судить. Все эти… любители прекрасного! Пошли они к чёрту. Да, именно так! Адриан сделал театральный жест в воздухе, и ненароком очутился ещё ближе. Он и сам это понял не сразу, но выдохнул. — Они говорят, что ты талантлив, но не понимают о чём говорят. — Ты понимаешь. — Я бы хотел, — смешался Адриан, роняя взгляд. Лука подумал: не успею поймать, нет времени, и нужно ли, нужно ли… как бешено колотится сердце! Он зажмурился и прильнул к губам Адриана — и прежний ливень из слов, эта внутренняя болтовня, переходящая в частокол восклицательных знаков — смолкло. Что-то вспыхнуло, приключился маленький пожар, или, так точнее, солнечный удар, когда Адриан подался навстречу: его руки легли на плечи, чтобы затем, почти сразу рассыпать прикосновения. Лука успел прожить каждую секунду, во плоти. Такая была чудная гармония: все краски, брошенные на палитру, сошлись. — Кофе убежал, — шепнул Адриан. Царапнул зубами нижнюю губу, и засмеялся, когда пальцы Луки на секунду сжались на горле сильнее. Его смех пульсировал в ладони. Лука приоткрыл глаза. Он был так близок… И не было жажды обращаться к линиям и пятнам. Ведь вот он, Адриан — раскрасневшийся, но уже не от возмущения, тёплый, словно нагретый солнцем. От него и пахло — свежим, слегка ветреным майским вечером, когда весь день улицы тонули в торжественном свету, а приближение вечера обещало томительный аромат примул, и несколько беззубых звёзд, прибитых к небосводу. Лука пропускал мимо все эти мысли, сравнения, огрызки воспоминаний. Адриан вывернулся. Он отошёл. Будь он курящим, наверное, закурил бы сейчас, пронеслось в голове у Куффена. Он всегда ощущал, когда люди готовятся признаться в безрадостном. Лука всегда ощущал это. Да, Адриан отшагнул в сторону. Провёл пятернёй по волосам, и в изломленном, несуществующем жесте(настоящие люди ведь так не делают!) прижал ладонь к лицу, так, что его большой палец перекрыл губы. — Это, конечно… Этого не должно было. Я зря… Он вскинул на Луку один обнажённый, воспалённый взгляд. — Прости! И это выброшенное раскалённое «прости» продолжало подпрыгивать, ударяясь об пол и зависая в воздухе. Оно осталось — прости! Гаркнула захлопнутая дверь. Затряслась дверная цепочка. Прости! Оно запнулось о чугунную ножку и полетело вниз, ещё плюясь алыми искрами. Лука выдохнул собравшееся в лёгких бессмысленное «за что?». Ему ничего не оставалось: обвести взглядом кухню. Таким нелепым было пригласить его сюда... Ещё более глупой, несуразной выглядела нежно-зелёная чашка, отставленная в сторону, как наиболее достойная и наиболее приличная. Лука убрал её наверх — туда же откуда взял. Но самую малость дальше.