Вчера было хуже

В нежном оцепенении Адриан пробыл больше восьми месяцев. До них было опухшее малиновое лицо мадам Бюстье, сорванный ноготь(условия забыты), вязкость чёрно-красного дня. Дул сильный ветер, и прощальные речи мешались с шорохом плащей, юбок… Танцевали чёрные ленты под массивным венком. Бедный Нино! Одной рукой держал Алю за плечи, другой — Адриана, которого изрядно шатало. Даже Лила — дрянная, двуликая, та самая Росси — в ответственный и невыносимый момент отошла в сторону и закурила. Заревел месье Дюпен, и пришлось отступить, когда его огромная туша покачнулась. Адриан оказался в достаточной близости к Росси, чтобы уловить пряный запах табака и услышать соскочившее с её губ: Merdа. Она втоптала окурок каблуком в кладбищенскую землю. Адриан отвернулся. Сухой стук, без ритма, но со слабыми и сильными долями. Шепелявый шелест ещё не давших листву деревьев. Зависший на одной ноте женский вой. Всё было кончено. И тогда пришло оцепенение. Справлялся с ним Адриан как мог. Зачем-то начал отращивать волосы, как бы отец не кривился. Писал песни, полноценные песни с рифмами, куплетами, проигрышами, но петь не мог: дрожал голос. Устраивал сцены. Бил фарфор, сбегал из дома, молчал неделями. Отказался писать эссе по Отверженным. Мадам Бюстье тогда лишь кивнула, но после безуспешно пыталась выловить его после урока. Адриан выскакивал ещё до того, как она поворачивала к нему своё круглое веснушчатое лицо. Ноги его стали заносить в кабинет по классу искусств. Там аппетитно пахло масляной краской, под ногами прыгали будто объеденные ластики и перекатывались карандаши. Самым привлекательном было, пожалуй то равнодушие, которым его награждали тамошние обитатели. Вовлечённые в муку перворождения, в самую суть творчества, они не обращали на Адриана внимание. Он мог сидеть часами на каком-нибудь свободном краю стола, или на вечно пытавшемся отвертеться от своего назначения табурете. Он вспоминал, как здесь, здесь, здесь — под размалёванным потолком, у стен, с которых сыпалась зеленоватая труха — его поцеловала Маринетт Дюпен-Чен. Он помнил, что её пальцы были измазаны краской, и следы остались на воротнике рубашки, помнил с неожиданной точностью бархатное «Я люблю тебя», как она сказала его, едва разомкнув блестящие и красные от поцелуя губы. Помнил солоноватый уголок её шеи. Тесноту и полумрак подсобки. Их общий оглушительный стыд, задавленный острой потребностью друг в друге. Было и другое. Мешанина из кадров. Чем дороже, тем больнее. Но над каждым пестовали раскосые синие глаза. Выражение торжественной нежности. Громкое обожание. Сколько таких взглядов он потерял? И колыбель уютного бесчувствия, куда Адриан себя отнёс, сломалась не в тот день, когда отец напомнил про съёмки. Пришлось кричать, пробиваться через чужую упёртость. Не когда Феликс заговорил с ним вдруг по-итальянски, и не когда ему впервые за это время приснилась Маринетт. Она выходила из здания школы, залитого сладким закатным солнцем, и остановилась на крыльце. В руках у неё лежал белый букет хризантем. Нет, выяснилось, что это был живой гусь. Маринетт окружили люди, друг друга перебивая, они кричали: «Это правда ты? Мы думали, ты уже того…» И смеялись. Лила с раскрытым над головой зонтом, прошла вперёд, и все перед ней расступились, как иудеи перед древним пророком. — Что за чёрт? Я только что с похорон. Маринетт улыбалась, прижимала к груди птицу и молчала. Адриан никак не мог приблизиться. Он протискивался через липкий слой детей и взрослых, но на каждом шагу их становилось больше. — Я уезжаю в Америку, — дуя губы, заявила Хлоя. Адриан выдохся. Он оказался в центре митинга, и уже знал, что никакой Маринетт впереди нет. — Уезжаю, слышишь? — Так ты ведь уже уехала, — Адриан в страшном раздражении огляделся вокруг. Люди держали плакаты и воздушные шары. Хлоя засмеялась, складываясь пополам. Затем в её руках оказался пистолет. — У меня сегодня постановка в школьном театре. Я режиссёр, — сказала она, заглядывая в дуло. А потом приставила ствол к виску. — Не надо, — Адриан попятился. Лопнул шар с коротким и прощальным «Паф!». Паф! Оцепенение рушится, когда Адриана треплют за плечо, привлекая внимание. Кабинет искусств казался почти пустым. «Почти» улыбнулся прозрачной далёкой улыбкой. — Ты, эм-м, ещё долго будешь сидеть? Я мог бы, пока ты здесь, ну, порисовать с натуры. Адриан стёр с лица непреднамеренную хмурость и пожал плечами. — Валяй. Он старался больше не смотреть — не узнаваемое лицо, чуждый говор, боже, кто это — но стало беспричинно маятно, душно. Адриан застыл взглядом в одной точке. Слушал, как шуршит карандаш. Как чужой голос с хрипотцой напевает незнакомую мелодию.