"Твои волосы пахли виноградом 2"

      Откуда-то издали донёсся звон битого стекла. Джин выронил из рук стакан с холодной водой. Тот разбился, но это не вернуло Феликса в реальность. Хван бросил на него беглый взгляд, поморщился и, перешагнув через осколки, подступил к врачу. Он пытался слушать, что тот ему говорит, пытался кивать и даже задавать какие-то вопросы. Ему казалось, что всё это происходит не с ним, что он наблюдает как бы со стороны и видит какой-то странный замедленный сон. Кровь шумела в висках, его лицо побелело, похолодели руки. Джин балансировал на очень тонкой грани между спокойствием и помешательством, но при этом пытался держать себя в руках и понять, как такое вообще возможно. То есть он, конечно, знал, откуда берутся дети. Несколько дней назад он занялся с Феликсом сексом, не сдержался и кончил в него. И с этой точки зрения он был конченым подонком. Он бы принял свою вину, ситуацию и начал бы искать пути её решения. Но когда ему ещё раз повторили срок беременности, перед глазами всё заволокло алой пеленой. Пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Нет, он всё ещё оставался подонком, который полез на омегу в течку без презерватива, но в те дни Хван пытался быть осторожным. То, что он не перестраховался, было всецело его виной. В конечном итоге он был гораздо опытнее и должен был озаботиться вопросом безопасности. Но это не отменяло того факта, что перед вторым циклом химии Феликс сдавал все анализы и они были в норме. Во всяком случае, им так сказали. Хёнджин лично разговаривал с лечащим врачом множество раз. Он обращал его внимание на то, что Феликсу становится всё хуже, и принимал то, что его состояние списывали на побочный эффект от химиотерапии. Он пичкал его таблетками, которые ему, возможно, были вообще не нужны, если бы кто-то ответственно делал свою работу, а Ли тем временем становилось всё хуже. Тот был эмоционально нестабилен, практически ничего не ел. В последние дни Феликсу стало лучше, но за время, которое Хван искал его, тот вполне мог погибнуть. Он мог погибнуть в абсолютно любой день по абсолютно непредвиденной причине, потому что кто-то налажал с анализами. По крайней мере, именно эта мысль пульсировала в голове Джина.       Костяшки его пальцев побелели. Он смотрел за плечо лечащего врача и с трудом сдерживался, чтобы не сорваться с места и не сломать нос или челюсть щуплому парню в халате. Джин этого очень хотел, но где-то отдалённо осознавал, что если выкинет нечто подобное, то будет выведен охраной этой больницы и оставлен где-то до окончания разбирательства. И тогда Феликс останется совершенно один.       — Уходите! — отрезал он, когда в разговор попытался вклиниться тихий мямлящий голос, и, развернувшись на пятках, вернулся к Феликсу.       Когда дверь за спиной закрылась, Хёнджин взял его руки в свои и позвал по имени. Он сделал это дважды, и только после Ли поднял на него совершенно пустой взгляд. В нём не было привычного страха, или злости, или даже непонимания. Или чего-то такого, что должно было быть в сложившейся ситуации.       И если бы всё случилось раньше, то Ли сказал бы, что они слишком молоды. Что им нельзя заводить детей. Но сейчас... сейчас всё было по-другому. Они с Хваном были близки. Они любили друг друга. Они держались друг за друга. Они боролись вместе за светлое будущее и возможность просто жить. Феликс молчал. И даже кусок ананасовой пиццы сейчас казался ему чем-то далёким и непостижимым. Чем-то нереальным и созданным не для него. Потому что для него те, кто на небесах, создали уродство, рак и заведомо обречённую беременность.       — Джин, — одними губами произнёс Феликс.       Он соскользнул с кровати на пол, в объятия Хвана.       — Почему? — прошептал Ли дрожащими губами. — За что? Что я такого сделал?       — Ничего, Феликс, — выдохнул Хёнджин, обнимая тонкого вздрагивающего Ли, который жался к нему так, словно он, Хван, остался единственной точкой притяжения, удерживающей его в этой жизни. — Ничего. Ты ни в чём не виноват. Не виноват в том, что произошло.       Звучало всё это слишком поверхностно и, наверное, глупо. Джин редко когда не знал, что должен сказать или сделать, но сейчас был именно тот случай. Он сам ещё не до конца осознавал случившееся. В голове всё ещё звучали слова лечащего врача. Тот приносил свои извинения, говорил о возможностях, вариантах и последствиях, приводил какую-то статистику. Хван всё слышал, но большую часть этой информации был не способен воспринять. Сама ситуация отторгалась им где-то на уровне подсознания.       — Мы справимся, — продолжал говорить Джин, потому что должен был это делать. Должен был оставаться сильным. — Мы со всем справимся. У нас ещё обязательно будут дети.       Ли обещал Джину, что больше не будет плакать, но в глазах предательски щипало. Раньше Феликс легко отказался бы от этого ребёнка. Он бы сказал, что слишком молод, чтобы заводить детей. Что впереди у него много планов, в которые не вписывались памперсы и детская присыпка. Но после он встретил Джина, своего истинного и сумасшедшего тоже, и многое изменилось. Его мировоззрение в частности. Хван научил его любить эту жизнь. Он показал, каково это – иметь семью и быть любимым. И тогда, когда Ли осознал, что хочет провести с этим парнем всю свою оставшуюся жизнь, он понял, что дети – не так уж и плохо.       — Прости... прости меня, Джин, — всхлипнул Ли.       Он ощущал, как умирает изнутри. Как внутри него что-то окончательно ломается и, упав, разбивается вдребезги. Ли винил себя за то, что снова облажался. Что даже в таком щепетильном вопросе он оказался полным неудачником. Винил за то, что убил их ещё не родившегося ребёнка, потому что оказался слабым и больным.       — Прошу тебя, прости. Прости, Джин.       Феликс всё всхлипывал, а он, Хван, не мог ничего сделать, кроме как сидеть на полу этой палаты, обнимать его и гладить по спине. Джин ощущал, как намокает ткань его футболки, как дрожь Феликса из мелкой превращается в крупную и истерическую. Он крепче обвил его руками так, словно хотел защитить от происходящего и от всего мира в целом, и прижался к нему всем телом.       — Мы справимся, — повторил Джин. — Всё пройдёт. Всё закончится.       Эти слова звучали неубедительно, но Хвану всё равно нужно было произносить их вслух, потому что тогда они обретали смысл. Тогда в них ещё можно было поверить. Джин зажмурился, попытался медленно вдохнуть и выдохнуть воздух. Ему нужно было держать себя в руках, мыслить здраво. Он слушал всхлипы Феликса вперемешку с невнятными извинениями, хотя осознавал, что это ему сейчас нужно просить прощения. Прощения за то, что сделал, и за решения, которые принял так быстро. Джин знал, что альфа до последнего вздоха должен защищать своё дитя, но то ли отец из него был заведомо никудышный, то ли альфа внутри него в этот момент решил заткнуться или даже исчезнуть, но у него не возникло ни единой мысли о том, чтобы попытаться сохранить этого ребёнка. А если и возникло, он просто не дал им выхода, запер где-то глубоко в подсознании.       — Феликс, — Джин снова попытался позвать Ли по имени, когда дрожь утихла.       Ли больше не плакал. Он чувствовал себя опустошённым и полностью разбитым. Ему не хотелось ничего отвечать и говорить тоже не хотелось. Он не был уверен, что вообще хочет, чтобы это бесполезное тело жило.       — Мне нужно... уйти... — просипел Ли. Он не знал, куда хочет пойти, но был уверен, что больше не может оставаться в этой палате.       Аккуратно Феликс выбрался из хватки Джина, но стоило ему подняться, опираясь о край кровати, как перед глазами всё померкло и истощённое сознание провалилось в темноту, из которой не хотелось возвращаться.       Хван успел подхватить Феликса на руки, а после в этой палате вновь были медсёстры и лечащий врач, были какие-то звонки и бесконечные вопросы, на которые Джину приходилось отвечать. Большую часть действий он делал автоматически. Его сознание полностью абстрагировалось от эмоций. Он понимал смысл того, что ему говорят, но не улавливал интонацию, не различал лица. Ничего не изменилось, даже когда в больницу приехали его отец и мать. Сейчас он нуждался в их помощи. По крайней мере, в помощи отца. Ему нужно было на кого-то положиться, нужно было, чтобы кто-то ответил за случившееся с Феликсом или, во всяком случае, за его ошибочные анализы, за то, что они так долго оставались в неведении.       Хван думал, что когда увидит свою семью, ему станет легче, но этого не произошло. Он так и не отошёл от Феликса, сидя на краю кровати в ожидании, когда тот очнётся. Ли упал в обморок на фоне эмоционального всплеска. Его здоровью ничего не угрожало, но он всё равно не приходил в себя. Хван взял его за руку, поднёс ладонь к губам, целуя пальцы.       — Пожалуйста, — тихо шептал он. — Вернись ко мне... Ты мне так нужен. Я не справлюсь без тебя.       Он всё шептал, и этот шепот, далёкий и влекущий, звал Феликса за собой туда, где больно; где всё не так, как надо; где его жизнь, и без того сложная, рушилась на глазах.       Феликс не хотел просыпаться. Здесь, в темноте, ему было так хорошо, как никогда до этого. Ему казалось, что у него больше нет тела. Он был здоровым и абсолютно свободным. Свободным от болезней, от эмоций и чувств, от навязанных обществом ценностей. В этой темноте он готов был провести вечность, но голос всё звал, и с каждой секундой становился громче.       Ли поморщился, и его веки приоткрылись. Яркий искусственный свет больно ударил по глазам. Бледные сухие губы позвали Хвана по имени.       Джин, который к этому времени шептал свои просьбы, как одну непрерывную молитву и едва заметно покачивался из стороны в сторону, вздрогнул и открыл глаза.       — Феликс? — выдохнул он, придвигаясь ближе. — Ты меня слышишь?       В его голосе звучало облегчение и какая-то отчаянная неприкрытая надежда. Он боялся. Очень. Боялся, что Феликс не очнётся, хотя объективных причин для этого не было. Во всяком случае, на первый взгляд. Но Джин знал, что иногда так бывает. Иногда люди впадают в беспамятство и больше оттуда не возвращаются. Он опасался, что это случится и с Феликсом. Опасался, что тот сдастся или просто не сможет найти дорогу назад. Он знал, каково это – бродить во тьме, поэтому продолжал говорить всё это время. Продолжал звать его назад.       Пальцы Джина прикоснулись к бледному лицу.       — Я здесь. Я рядом...       Он повторил это ещё несколько раз, прежде чем Ли всё-таки посмотрел на него. Лицо Феликса исказилось. Он хотел закричать, обвинить Хвана в том, что тот забрал его из места, в котором ему было хорошо и спокойно, но вместо этого лишь крепче сжал его руку.       — Прости, — Феликс извинялся слишком часто, и это была глупая и очень давняя привычка. — Джин, скажи, он, правда, должен умереть?       Ли поморщился, и его рука соскользнула на живот. Неосознанно он сжал ткань своей футболки, и его брови болезненно нахмурились. Хван проследил за этим жестом и не сразу нашёлся, что ответить, хотя он знал, что этот разговор состоится. Что бы ни случалось, какие бы всплески эмоций не происходили, после, когда всё утихало, они всегда садились и говорили. Разница была только в том, что обычно обсуждаемые темы были гораздо проще и не касались чьей-либо жизни. Особенно жизни их общего ребёнка.       — Да, — коротко ответил Хёнджин. Это был очень жестокий ответ, но так было лучше, чем дать надежду Феликсу и надеяться самому.       Он сам как-то сказал, что хотел бы иметь детей не раньше тридцати. У Ли тоже были планы. Такая позиция устраивала их обоих, но за последнее время Феликс трижды упоминал о детях. Эти разговоры по-прежнему касались будущего, но они всё равно звучали, и Джин решил, что если это случится раньше, то он не будет против. В конечном итоге он имел образование, работу, собственную квартиру и вполне мог обеспечить свою семью. И всё-таки он не думал, что всё обернётся подобным образом.       Хёнджин опустил руку поверх ладони Феликса и поморщился, пытаясь подобрать слова.       — Это необходимо, — произнёс он. — На первом триместре химию делать нельзя. В это время происходит формирование внутренних органов. Шансов на то, что ребёнок родится здоровым, практически нет.       Так сказал лечащий врач, и для себя Джин понял, что даже если бы они узнали раньше, то это бы всё равно ничего не изменило. Во всяком случае, для ребёнка. При беременности химиотерапия была относительно безопасной для плода только начиная с третьего триместра. В их случае зачатие произошло, когда Феликс уже был на препарате, так что шансов действительно не было. Даже если бы он отказался от дальнейших процедур, это бы уже ничего не изменило.       — Вот как, — ответил Ли, и его губы снова сжались в тонкую белёсую полосу.       Он и сам понимал, что это конец. В тот день, когда у него обнаружили рак, всё уже было предрешено. То, что жило в его лёгких, диктовало свои правила, перекраивая его жизнь, отрезая от неё огромные куски всего того, что было ярким и светлым, что приносило ему радость и делало счастливым.       Феликс ощутил уже знакомый ком, подкатывающий к горлу, и то, как защипало в глазах. Он зажмурился и на какое-то время затаил дыхание, и пальцы, сжимающие ткань его футболки, побелели от напряжения. Ли молчал, и эта тишина была такой же едкой и опасной, как химия, которую пускали по его венам. Как прыжок с самолета без парашюта. И если бы у него сейчас была такая возможность, он бы прыгнул. И даже если бы у него за плечами был парашют, он бы не стал его раскрывать.       — Нужно записаться на аборт. Чем скорее, тем лучше, — шумно вдохнув и медленно выдохнув, произнёс Феликс.       В тот момент в его голосе уже не было эмоций, и хватка пальцев ослабла. И когда он снова открыл глаза и посмотрел на Джина, то Хван смог увидеть в его глазах уже знакомую пустоту. Она пугала его гораздо больше слёз, слов и даже попыток уйти. В такие моменты ему казалось, что он теряет Феликса. Что оболочка продолжает жить, а то, что внутри – всё сознание и мысли, – умирает или, по меньшей мере, замыкается.       — Феликс, — произнёс Хёнджин и, прикоснувшись к его лицу, мягко погладил большим пальцем щёку, — пожалуйста...       Хван хотел вновь сказать, что он рядом. Хотел попросить Ли не отгораживаться от него, не проводить черту. Попросить держаться и верить, несмотря на то, что сил на это практически не осталось. Он хотел пообещать, что когда Феликс выздоровеет и они оба будут готовы, то попробуют снова и у них обязательно будут дети, но в итоге произнёс только:       — Я обо всём позабочусь. Может быть, удастся всё сделать ещё сегодня.       Он так сказал, и Ли безразлично кивнул. Ему было уже всё равно, что будет с ним и с его телом. Он устал бороться. Феликс хотел, чтобы всё закончилось как можно скорее, после отбыть эти три дня в стенах больницы и вернуться в квартиру на двадцать третьем этаже. В то место, где он был счастлив. Где они оба были счастливыми.       Джин, вероятно, хотел того же, но он об этом не говорил. Он вообще больше ни о чём не говорил. По крайней мере, с Феликсом. Все слова, которые он мог бы сказать, были пустыми и блёклыми. Они ничего не приносили, не унимали боль, не дарили надежд. Все они уже звучали и, вероятно, оказались ложью. Во всяком случае, Хёнджин бы не удивился, если бы Феликс так посчитал. Возможно, он был бы даже прав. Истинным было только то, что он, Хван, всё ещё оставался рядом с ним, как и обещал. Хотя бы в этом он не облажался.       Ещё дважды Джин выходил в коридор, чтобы поговорить с лечащим врачом. И единожды это случилось, когда мать принесла ему чашку горячего чая. В палату Хёнджин её не пустил. Он даже не стал спрашивать у Феликса, хочет ли тот кого-то видеть. А после им сообщили о возможности провести процедуру прерывания беременности ещё сегодня. Аборт назначили на половину пятого вечера. Джин подписал бумаги вместо Феликса и вернулся в палату. Он сел на кровать, коротко кивнул, уловив в его взгляде слабый проблеск не озвученного вопроса, и, протянув руку, положил её на абсолютно плоский живот Феликса. Вообще он не хотел этого делать и не понимал, зачем именно ему это нужно, но осознавал, что другой возможности может и не представиться. Что-то заставляло его прикоснуться, пока там, внутри, ещё кто-то был. Пусть даже этот кто-то ещё не имел ничего общего с полноценным ребёнком.       Джин не давил, но Феликсу казалось, что это прикосновение бьёт наотмашь. Бьёт больно, но эта боль была какая-то неправильная, бесцветная и очень слабая. И раньше он обязательно дёрнулся бы и попытался возразить. Он бы попросил Хвана не трогать живот, не ранить душу и не привязываться к тому, кого они даже не знали. Ли попытался бы стать сильным, и, быть может, ему удалось бы стать для Джина опорой. Он бы улыбнулся Хвану и сказал, что они это переживут. Это было бы в той, прошлой, жизни. Жизни, в которой Ли Феликс был сильным. Сейчас он отвёл взгляд к окну и бесцветным голосом произнёс только одну фразу:       — Это всего лишь набор клеток.       Так он уверял себя, вспоминая все учебники по ветеринарии, которые успел прочитать, готовясь к поступлению. И так ему было легче справляться со страхом перед тем, что ему предстояло пережить. Джин догадывался об этом, поэтому не возражал и не пытался убедить его в обратном. Не пытался акцентировать внимание на том, что этот набор клеток был создан ими и в будущем мог бы быть кем-то, кого бы они любили и кто любил бы их просто потому, что они существуют. Он задержал ладонь на животе ещё на несколько секунд, отрешённо поглаживая кожу, но после всё-таки убрал руку.       — Врач сказал, это недолго. Мы задержимся здесь только на один лишний день, — Джин не знал, стоит ли об этом вообще говорить, но тишина его угнетала.       — Ещё один день, — усмехнувшись, произнёс Ли, не оборачиваясь.       Ему вдруг показалось, что они с Хваном никогда не выберутся из этой больницы, потому что завтра случится что-то такое, после чего прибавится ещё один день, а за ним ещё один и ещё, и так до бесконечности.       — Пусть будет так. Мы всё равно не сможем этого изменить.       — Не говори так, — выдохнул Джин.       Конечно, Феликс был прав: они действительно не могли ничего изменить в нынешней ситуации, – но Хвану казалось, что тот вкладывает в эти слова совершенно иной смысл, более глубинный и мрачный. От Ли веяло безнадёжностью. Хёнджин всё это понимал. Он лёг рядом и обнял его, прижимая к себе.       — Не сдавайся, прошу тебя...       Джин говорил так слишком часто. Не конкретно эти слова, но очень похожие на них по смыслу. Ему больше ничего не оставалось, потому что сейчас он не мог ничего исправить. Впрочем, он никогда не мог. Того, что он просто находился рядом и совершал обычные действия вроде приготовления завтрака и ужина и вечерних прогулок было недостаточно, а на большее Хван способен не был. Он не мог помочь Феликсу, не мог сделать так, чтобы его болезнь исчезла, чтобы он уснул и наутро проснулся абсолютно здоровым.       — Прости меня, — в итоге произнёс Джин, закрывая глаза.       И Феликс должен был ответить ему, что тот не виноват, что случившееся было простым стечением обстоятельств. Злым и болезненным, но стечением, однако он смолчал. Ли больше не хотел говорить на эту тему или на любую другую. Он вообще хотел лишиться способности произносить слова. Что бы ни говорил, какие бы молитвы, пусть и неумелые, ни читал, жизнь всё равно больно била его под дых. Всё, что мог, он уже сделал. Больше бороться Феликс не был намерен.       

***

      До самого начала процедуры Ли лежал, обнимая Джина в ответ. Он не думал ни о чём, вслушиваясь в тяжёлое дыхание Хвана, и гладил его по руке. Сейчас это всё, что он мог сделать для своего альфы. И, пожалуй, для себя самого тоже. И когда его везли в кабинет, Феликс смотрел только на свои руки. Он не хотел видеть лица медсестры и врача, не хотел видеть лицо Джина и тех, кого мог бы встретить в коридоре. И даже лёжа с широко разведенными ногами, Ли не проронил ни слова.       Он лежал, глядя в потолок, и считал тонкие трещинки. Феликс не слышал, что говорил ему врач, и не помнил, когда именно вернулся в палату. Просто в какой-то момент его мозг отключился, а когда он вновь начал осознавать действительность, то уже сидел в инвалидном кресле в своей палате и перед ним стоял Хван.       Всё закончилось, даже не успев начаться. То есть не всё, но эта история точно. Они ещё не успели до конца осознать, что у них мог бы быть ребёнок, когда его уже не стало. Джин опустился рядом и молча положил голову Феликсу на колени. В операционную его, естественно, не пустили, но хотя бы здесь он мог быть рядом. Впрочем, Хван всё равно ничего не говорил. Он больше не извинялся, не спрашивал о самочувствии. Он несколько раз открывал рот и порывался что-то сказать, но после вновь смыкал губы в тонкую полосу. Наверное, сейчас так было лучше: просто побыть в тишине, дать мыслям улечься. Это же мнение разделял и Ли. Он не отталкивал Джина и не просил его подняться. Он просто сидел, гладил его по голове, пальцами перебирая тёмные пряди, и смотрел в окно. Там бродил ветер, и лениво плыли облака на фоне темнеющего неба. Там, за окном, кипела жизнь. Здесь она умирала. Они оба умирали. Каждый по-своему.       

***

      Джин больше никуда не уходил. Он ничего не ел, не отлучался на предмет выпить кофе. Он помог Феликсу лечь, и лёг рядом с ним, и минуты в тишине показались ему чем-то непрерывным, практически вечным. Позже Феликса навестила миссис Хван. Вообще Хёнджин не хотел, чтобы она приходила, и собирался попросить её уйти, но Ли покачал головой. К нему пришли. О нём беспокоились. Он не хотел ни с кем говорить, но выгнать женщину не мог. Это было невежливо. Впрочем, в палате она пробыла недолго и вскоре ушла. Джин знал, что мать останется в больнице, и сил переубеждать её у него не было.       Ночью, когда за окном стало совсем темно, Феликс уснул. Бледный, он неподвижно лежал на кровати, свернувшись очень плотным комком так, словно пытался защититься от воздействия извне, от всего реального мира, который причинял ему боль. Джин всё ещё был рядом. Он сидел, смотрел на сжавшуюся фигурку немигающим взглядом и думал о том, сколько Ли ещё выдержит. Сколько моральных сил у него ещё осталось. Получить ответ на этот вопрос Хван опасался.       Он встал, поправил одеяло и тихо выскользнул из палаты. В коридоре на диване сидела его мать. Она читала какую-то книгу, в название которой Джин не стал вчитываться, и, кажется, не планировала уходить. Хван попросил её присмотреть за Феликсом, прикрывшись желанием перекусить, и спустился на первый этаж, однако в кафетерий так и не пошёл. Он миновал холл и вышел на улицу. Парковка перед больницей пустовала – остались только машины медперсонала, работающего в ночную смену, и редких родственников вроде его собственных родителей. Асфальт был залит пятнами белого фонарного света. Какое-то время Хван наблюдал за невзрачными мошками там, вверху, кружащими возле раскалённых ламп, а после развернулся на пятках и побрёл в сторону парка. Вообще он туда не собирался, но ему нужно было что-то делать, куда-то идти.       Впрочем, его шаг быстро замедлился. В какой-то момент он сел посреди тротуара, привалился спиной к низкому кованому забору и зарылся пальцами в волосы. В груди всё болезненно сжалось, и с губ сорвался судорожный всхлип, который в ночной тишине прозвучал особенно громко. Хёнджин не хотел плакать, но что-то внутри него сломалось, порвалось, и слёзы всё равно покатились по щекам. В них была вся боль, вся горечь, разочарование в жизни, ненависть к себе самому и даже скорбь. За те часы, что они прожили со знанием, в каком положении Феликс находится, он ещё не успел проникнуться великим чувством отцовской любви, но понимание того, что у них бы мог быть ребёнок, всё равно больно било по сознанию. Ещё больнее было от того, что если бы он держал свой член в штанах и думал в первую очередь головой, то ничего бы этого не случилось, а ещё от слов врача о том, что у них больше никогда не будет детей. Точнее у Феликса не будет.       Конечно, Хвану так не сказали. Во всяком случае, не сказали прямо. Рассказ звучал вполне благопристойно. Доктор говорил о возможностях, шансах, опять упоминал какую-то статистику, до которой самому Джину не было дела. Но суть он уяснил: даже если Феликс полностью выздоровеет, из-за влияния химиотерапии и проведённого вмешательства, возможность забеременеть ещё раз сводилась если не к нулю, то к очень плачевным цифрам в процентном исчислении. Конечно, он ничего ему не сказал. Хван просто не мог этого сделать. Сейчас – точно нет. Он не знал, как Феликс отреагирует на это, и не знал, сможет ли удержать его от опрометчивых поступков. А ещё боялся, что тот его возненавидит. Джину было всего двадцать три. Этих чувств для него было слишком много, и ноша, которую он взвалил на свои плечи, была тяжёлой. Он захлебнулся судорожным вдохом, и больно сжал волосы у корней. Он тихо выл и раскачивался из стороны в сторону так, словно в какой-то момент действительно помутился рассудком, а после ощутил прикосновение к своему плечу.       — Совсем паршиво, да? — раздался голос Джисона. Обычно задорный, сейчас тот звучал очень блёкло.       Хван дёрнулся и резко вскинул голову. Хану о случившемся он ничего не говорил, и ему не хотелось разбираться, откуда тот взялся, но по бледному и какому-то смиренному лицу он понял, что Джисон всё знает. Тот опустился на тротуар рядом, и Хёнджин привалился к его плечу. Он не сокрушался и не причитал. Он вообще ничего не говорил. Хан тоже молчал и похлопывал его по плечу. Несмотря на свою скандальную натуру, у него была удивительная способность, практически чутьё, когда стоит заткнуться или вообще не открывать рот. За это и за присутствие Хёнджин был ему благодарен. Он не мог показать слабость при Феликсе, потому что тот опять бы начал во всём винить себя и рассуждать о том, что ему, Джину, было бы лучше никогда его не встречать. И не мог показать слабость при родителях, которым не следовало знать больше, чем он уже им рассказал. Хёнджин не хотел никого тревожить, но Хан... Хан его понимал. Он дал ему время выплакаться, после всунул в ладонь картонный стакан под пластиковой крышкой, который всё это время держал в руке.       — Плачь, пей, а после найди свои яйца и иди к нему. Если он проснётся и не обнаружит тебя рядом, ему, наверное, будет страшно.       Хван покосился на Джисона и поднёс стакан к губам. Он не стал спрашивать, что там, и сделал внушительный глоток. Горло обжёг дымный вкус виски. У Джина перехватило дыхание. Он закашлялся, но когда отдышался, выпил ещё. Он пил до тех пор, пока стакан не опустел, а после смял его дрожащими пальцами. Хан протянул ему мятную жвачку. Сразу три подушечки. Джин усмехнулся безрадостной улыбкой. Жвачку он взял, а после кое-как поднялся на ноги.       — Возвращайся, — коротко произнёс Джисон. — И не забудь умыться.       Хёнджин кивнул то ли в знак благодарности, то ли в знак согласия и двинулся в сторону больницы. Он сделал несколько шагов, а после Хан окликнул его:       — Джин, — тот обернулся, — мне жаль...       Хван ещё раз кивнул, принимая эти скомканные соболезнования, и вернулся в больницу. Он зашёл в туалет на первом этаже, попытался привести себя в относительный порядок и только после вновь поднялся на третий этаж. Джин обнаружил Феликса в том же положении и мать, сидящую рядом на стульчике. Пусть и с большим трудом, но ему удалось уговорить её уйти.       Когда палата опустела, Джин сел на край кровати. Он протянул руку, чтобы коснуться плеча Ли, но замер, увидев его лицо всё такое же бледное и острое. Феликс болезненно морщил брови, и по его щекам стекали слёзы. Он плакал во сне.       — Прости меня, мне так жаль, — прошептал Джин, всё-таки опустив руку на плечо Феликса, и то, как Ли сжался и неосознанно дёрнулся, заставило сердце болезненно забиться в груди.       

***

      Эту ночь Хёнджин провёл на стуле, уснув лишь к утру, уронив голову на сложенные руки. Таким его увидел Ли, когда кое-как открыл глаза. Веки припухли и в голове гудело. Тело болело от неудобной позы и внизу живота неприятно тянуло, но хуже было то, что Феликс не хотел просыпаться. Он не помнил, что именно ему снилось, но ему казалось, что это в любом случае было лучше, чем реальность.       Сипло втянув ртом воздух, Ли облизал пересохшие губы, а после, протянув руку, аккуратно коснулся волос Джина. Он не хотел его будить, но и видеть, как тот мучается, тоже.       — Джин, — тихо позвал он альфу. — Джин, тебе нужно домой. Тебе нужно поспать.       — Нет, — хрипло отозвался тот раньше, чем до сонного сознания дошли произнесённые Феликсом слова.       Только после Хван понял, что этот голос ему не снится. Понял, дёрнулся и резко открыл глаза. В палате было светло. На кровати лежал его Феликс и смотрел на него своим тёмным взглядом. Сердце в груди забилось быстрее, качая кровь.       — Ты проснулся, — с каким-то нескрываемым облегчением выдохнул Хван и, перехватив его руку, поднёс к губам. Он не знал, почему так сказал. Никакой новой угрозы для жизни Ли не было. Его физическое состояние было удовлетворительным, но Хёнджин всё равно опасался, что тот вновь впадёт в какое-то беспамятство и оставит его уже навсегда.       — Проснулся, — с неким сожалением в голосе ответил Феликс.       Он снова сказал то, что чувствовал, а не то, что должен был. Это была та черта его характера, которую Ли ненавидел в себе, и которая причиняла ему боль. Он должен был поддерживать Джина, разделять, а не преумножать его боль, но не мог иначе. Не мог справиться со всем, что навалилось на него за последние месяцы. Болезнь, из-за которой он был вынужден всё бросить. Встреча с Джином и инстинкты, которые заставляли его перекраивать себя, становиться мягким и податливым, уязвимым. Феликс не знал, в какой момент окончательно потерял себя. Возможно, это случилось до Джина. Возможно, после. А может, он всегда был таким, и просто этого не замечал, потому что ему не с кем было говорить, его никто не любил и не поддерживал. Феликс не знал ответов на вопросы, которые задавал себе сам, но он точно знал, что больше не может и не хочет бороться ни за свою жизнь, ни за их с Джином счастье. Конечно, он не говорил об этом вслух, но его голос, взгляд и прикосновения повествовали о многом. Он готов был идти на химию, готов был пить таблетки и есть тоже, но жить ему не хотелось. Больше нет.       — И я никуда не денусь... ещё три дня. Я буду здесь, в этой больнице.       Тогда Хван ему ничего не ответил. Он просто не нашёл подходящих слов и только подал Феликсу воды. И последующие дни ещё никогда не были такими тихими. Феликс чувствовал себя лучше. По крайней мере, лучше, чем во время второго цикла химиотерапии и после него. Его так не тошнило, но он всё равно мало ел и практически ни с кем не разговаривал. Конечно, его навещала мать Джина и единожды приходил Хан. Он не отказывался от встреч, но отвечал односложно, ни о чём не спрашивал и довольно быстро прощался, ссылаясь на усталость. Его никто не винил. Хёнджин в частности. Он сам почти не отходил от Феликса. Он сидел рядом или на стуле у кровати. Часто они просто лежали в обнимку – очень близкие и далёкие одновременно. Они не говорили друг с другом, не делились своей болью и переживаниями и тонули каждый в своих мыслях. Феликс больше не плакал. Во всяком случае, не делал этого в часы бодрствования. Он закрылся или, скорее, ушёл глубоко в себя. Джин опасался за его психическое здоровье. Опасался, что тот не справится. Он пытался разговорить Феликса, но эти попытки не увенчались успехом. Ли, конечно, отвечал какими-то короткими фразами, но его взгляд оставался пустым и холодным. В нём не было ненависти. В нём вообще ничего не было. Даже когда Хван вёз его домой, это не изменилось.