Альбом с воспоминаниями

«Расстояние: вёрсты, мили… Нас расставили, рассадили, Чтобы тихо себя вели По двум разным концам земли».

***

2006 год

Снег пушистыми хлопьями опускался на плечи. Март пришёл только на листы календаря, и дыхание весны не ощущалось ещё ни в состоянии души, ни в настроении этих запутанных тропинок и серых безжизненных аллей, укрытых от взора унылого неба извилистыми голыми ветвями чёрных деревьев. Звенящая тишина, так непохожая на привычную суету моей жизни, забрала эти места в свою вечную власть. Ни единого звука, ни одного шороха — только скользящая по моей щеке слеза, скоро превращающаяся в обжигающую льдинку, и редкие, ленивые, опадающие на сердце неприятной тяжестью крики воронья. Ничто более не нарушало застывшего покоя кладбищенской земли. Я повела плечами, сбрасывая с них то ли слой налетевшего снега, то ли морозное оцепенение. — Ируш, может, пойдём? — слова, прозвучавшие где-то за спиной, напомнили мне, что я была не одна. — А вы возвращайтесь к машине, я вас догоню. Дайте мне несколько минут, — я подарила вам слабую улыбку, желая вложить в неё оправдание, будто всё было в порядке, под контролем. — Замёрзла уже! — ты заботливо стряхнул с моей шубы следы непрекращающегося снегопада и перевёл взгляд на дрожащие, переминающиеся с места на место ноги, облачённые в неудобные, высокие и холодные сапоги. — Не мучь себя, пойдём. И всё же, понимая и чувствуя, что мне нужно побыть в одиночестве, вы развернулись и шагнули прочь. Я проводила вас усталым взглядом, мысленно отмечая пропущенную мною деталь: как быстро и незаметно ты вырос, сынок, что уже догнал отца. Что уже заканчиваешь школу. Я опустилась на заснеженную скамью, застланными пеленой слёз глазами вглядываясь в табличку с твоим красивым именем, мама. Как ты могла? Ты оставила меня девять дней назад. Так несвоевременно, рано, неожиданно и больно. — Вот я и осталась одна… — я стянула с заледенелых пальцев перчатки, чтобы вытереть надоевшие слёзы. Все эти дни я была сильной и сдержанной: знаю, ты бы не оценила моей печали, и потому я держалась. Только каждый новый день уносил меня всё дальше от нашей последней встречи, и если время должно лечить, то все эти истины нам лгали. Рана не затягивается — становится зияющей бездной. Почему одна? Я вновь обернулась: ваши силуэты почти растворились за белой стеной медленно кружащихся снежинок. Я должна быть сильной для вас. Я должна оградить от злостных поворотов судьбы вас, коль не смогла сделать этого для себя. Последние семнадцать лет это моя главная забота. Семнадцать лет назад жизнь изменилась. Она снова обрела смысл, когда ко мне на руки впервые попало моё голубоглазое счастье, теперь уже такое большое и вредное, но неизменно любимое. Когда в палате родильного дома я читала письма размером с поэмы. Когда я впервые посмотрела на Павлова, как на единственного мужчину, который любил меня честно. А я позволяла себя любить. Моя семья. Сегодня я отдала бы за них жизнь, если бы то потребовалось. Но — пусть они простят меня — отчего-то я чувствовала себя одинокой. На этом промозглом кладбище, в этом шумном городе, среди этой жестокой жизни. Ты была последней, кто помнил меня счастливой, мама. Счастливой по-другому. А он почти перестал мне сниться, мама… — Представляешь, скоро я буду праздновать двадцатилетний юбилей, — не знаю зачем и для чего, но я усмехнулась. Наверное, я отступилась от собственноручно придуманных правил и вспомнила это потому, что тогда, многие годы назад, твоё сердце болело не меньше моего. Ты потеряла почти что сына. Ты потеряла дочь — такой бесцветной, прозрачной тенью сделало её это предательство. Ты не меньше моего не могла понять, почему тот, кто так упорно и пылко просил, требовал у тебя и моей руки, и моего сердца, растоптал всё. Сбежал, бросил, оставил. Я сочла это необходимым — рассказать тебе о том расстоянии, которое теперь отделяло меня от того последнего летнего дня, когда я могла слышать его голос, касаться его кожи, чувствовать вкус его губ и не думать, что это был последний день. Иногда, когда рядом не оказывалось никого, мы с тобой могли вспомнить многое. Я чувствовала себя предательницей и знала, что порой духовная измена гораздо страшнее физической. Но не могла иначе. Как никто другой ты понимала, что скрывается за маской любящей жены и матери, успешного хирурга и сильной женщины. Маленькая обиженная девочка, отдавшая всё и не получившая взамен ничего. Но однажды я приказала своему сердцу замереть. Едва ли это было возможно, но я решительно пришла на чёртову набережную, опустила глаза к мутной воде и сказала «хватит». Раскидала фотографии по самым дальним шкафам, убрала все материальные и нематериальные напоминания высоко, далеко и глубоко, посмотрела в глаза своему сыну, чтобы мне стало стыдно. Но мне не было стыдно. Мне было мучительно больно хоронить в душе чувства, которые я никому не имела права показывать. Ведь среди них — чувство досады, что у сына не твои глаза, Кривицкий. — Кривицкий… — я забылась и произнесла твою фамилию вслух. Резко обернулась, боясь быть замеченной и услышанной, пойманной на «измене», но среди заснеженных могил и гранитных памятников я была единственной… ещё живой. Я обессиленно прикрыла глаза. Неловко. Сколько раз я успела нарушить данные себе обещания не вспоминать, не взирая ни на что? Двадцать лет назад… Это какая-то жуткая цифра. И я была бы признанной сумасшедшей, если бы продолжала вспоминать тебя день ото дня. А потому… убирайся, Кривицкий. Оставь мои мысли в покое. Перестань, наконец, видеться в случайных прохожих, в чужих фразах, в знакомых ароматах, в прикосновениях пальцев, в туманных снах. Я победила тебя и твою власть над моим сердцем. Простила. Отпустила. Почти. Двадцать чёртовых лет. Помнишь ли ты меня так же, как я тебя? Незаслуженно. Напрасно. Но который бы ни промелькнул год — волнительно. Всё ли хорошо у тебя там, в твоих грёзах, ставших реальностью, на Земле обетованной? Надеюсь, да. Но это больше не моя забота. Я поднялась со скамьи и опустилась к свежей насыпи, проводя кончиками дрожащих пальцев по хрупким лепесткам алых роз, уже тронутых морозом. — Прости меня, мама, — щека коснулась холодного деревянного креста, — я была не той дочерью, которую ты заслуживала. — Ира… Я вздрогнула и обернулась, встречаясь с обеспокоенными глазами. За мной вернулся муж.

***

2017 год

— Здравствуй, мама, — осмотревшись вокруг и не обнаружив ни одного соседа по несчастью, я решил заговорить вслух. Как-то незаметно прошла мимо меня зима. Первая зима без тебя. И сейчас, когда я стоял и всматривался в колумбарий, пестрящий чужими именами и одним контрастным, родным, мне в спину дышал непривычно жаркий для марта и чрезмерно солнечный для моего настроения — его отсутсвия, если быть точнее — день. Я всё вспоминаю, как отчаянно ты собиралась отправиться на тот свет ещё в восемьдесят шестом, ещё в другой стране и в другом веке. Иногда мне кажется, что именно тогда я заработал свой первый инфаркт — такой несносной ты была. Но теперь это даже смешно, ведь было очевидно, что такая яркая женщина, какой была ты, не могла угаснуть так рано. Это случилось тридцать зим спустя. И это не было неожиданностью. Ты побила все мыслимые и немыслимые рекорды, все неблагоприятные и лучшие прогнозы, все предрассудки и условности. Ты видела мои падения и взлёты, успехи и неудачи, мою семью, своих внуков. Тебе было семьдесят семь, и ты прожила насыщенную, достойную жизнь. Только от этого не легче. И болит не слабее. — Может, даже хорошо, что ты не видишь того, что происходит сейчас, — я горестно усмехнулся, осмеливаясь произнести вслух и это. — Да только… ло бохим аль халав шэнишпах*. Эти тридцать лет я всё бежал куда-то вперёд, гнался за недосягаемым, оставляя позади простые и, быть может, главные радости жизни. А что я получил в награду за свой марафон? Твоё уважение, твои похвалы, твою гордость? И всё? Что бы там ни было, в эту минуту я стоял посреди этого солнечного кладбища в одиночестве. Образ чудесной, но бывшей супруги давно остался в памяти блеклым пятном-воспоминаем. Десять лет назад она ушла, сказав, что я не создан для семейной жизни, и была права. Вы были даже в чём-то похожи, так что можно считать, что и я успел ретироваться, пока моё сердце ещё держалось. Порой мне и вовсе казалось, что вы любили друг друга больше, чем меня. И всё-таки мы с Ритой осознали, что выступаем препятствиями на наших разных жизненных путях — как известно, иногда лучше ампутировать, чем пришить — и разошлись, сумев оставить главное: отсутствие претензий, недомолвок и разногласий и любовь обоих детей, пусть теперь и заочную. Дети… Где же вы, дети? За передвижениями сына по этому бескрайнему и многогранному миру я перестал следить давно: не потому, что мне безразлична его судьба, а потому, что это невозможно — уловить его хотя бы на день. У дочери же своя семья, свои заботы и дела. И все мы с ними на разных континентах. Хотя, быть может, страшнее то, что мы с ними находимся на разных континентах понимания, отношений, чувств, и теперь я отчеливо вижу свою ответственность и вину за неумение построить крепкую семью в далёком и невозвратном прошлом. Но всё сложилось так, как сложилось, и глупо рассуждать о том, что могло бы произойти, ведь оно не могло. История не знает сослагательного наклонения. Поэтому теперь я стоял посреди этого солнечного кладбища в одиночестве — в компании двух инфарктов и кардиомиопатии третьей степени, если быть точнее. «А могла ли быть рядом Ира?» — непрошенная идея яркой вспышкой пробежала по мыслям, и я тряхнул головой, не понимая, что послужило причиной её появления и почему сознание периодически заставляет меня вспоминать о том, что осталось, кажется, в прошлой жизни. Я обернулся, щурясь от слепящего солнца, бьющего в глаза. К колумбарию подошла женщина, чем-то похожая на тебя, Егорова. Если я ещё, конечно, мог помнить, что значит «похожая на тебя». Наш старинный друг, Миша, когда мы с ним как-то пересеклись в Тель-Авиве, рассказывал о тебе. Ты успешна, красива как никогда и, я надеюсь, счастлива. У тебя есть любимая работа — добрая половина Москвы ходит с твоими швами и благодарит Бога за спасение, — у тебя есть верный муж и сын, пошедший по твоим медицинским стопам. Муж… услышать однажды имя Павлова в этом статусе было не самой приятной неожиданностью. Но кем я был тебе теперь, чтобы судить? И всё-таки иногда я посылаю историю с её правилами к чёрту и думаю о том, как иначе сложилась бы жизнь, будь ты со мной. Или я с тобой. Или мы вместе. Каково это — пронести неизменным через годы хрупкое, трепетное чувство первой любви? Нам не суждено было узнать это. Но, наверное, если бы в моей душе не осталось того огонька, я бы сейчас не стоял на кладбище, вглядываясь в имя той, которая так отчаянно старалась разрушить и, в конце концов, разрушила наши отношения, и вспоминая тебя, Егорова. Быть может, их разрушил я? Да только в чём нынче разница? Интересно: вспоминаешь ли ты меня хоть иногда так, как вспоминаю тебя я? Всё же мы были счастливы, пусть и недолгой была наша история. — А может, мне стоит вернуться в Россию, мама? — я говорил одними губами, не желая привлекать лишнего внимания. — Некуда возвращаться, правда. Ты, безусловно, помнишь, когда и как мы в последний раз общались с отцом. Но это мелочи в сравнении с тем, что теперь умереть в любую минуту могу я. И что-то мне подсказывает, что здесь, в этой чудесной стране медицинского туризма, мне уже не помогут. Мама, когда жизнь успела повернуться к нам своей самой отвратной и злой стороной? Три месяца назад? Пять, десять лет? Или, может быть, тридцать?

«Который уж, ну который — март?! Разбили нас — как колоду карт!»