Альбом с воспоминаниями

***

Наши дни

— Ирина Алексеевна, ну ты красавица, конечно, — Кривицкий крутил в руках фотографию, под всеми углами рассматривая изображенную на ней молодую девушку в сарафане, майским днём прижимающую к груди букет красно-жёлтых тюльпанов. Место, где она сидела, невозможно было не узнать: посередине двора их подмосковной дачи раскинулась резная беседка, давно перешедшая вместе с дачей во владение других и теперь уже оставшаяся только на старых фотографиях и в смутных отголосках памяти. Фотокарточка была неяркой, нечёткой, но в этом виделась какая-то особая магия. Магия ушедшего, дорогого сердцу прошлого. Ведь тогда ценилось не качество съёмки или искусственная красота продуманной до самой мелкой детали композиции, а пойманное мгновение счастья — настоящего, живого, искреннего. Другой была и Ирина: ещё не отошедшая ото сна — такая естественная, утренняя и домашняя, с загадкой в глазах и скромной полуулыбкой на губах, без тяжёлых уроков последующих лет за плечами. — Славный был день, — Павлова улыбнулась, возвращаясь мыслями к сохранившемуся во всех подробностях дню, и отставила на журнальный столик кружку с остывшим чаем, на который до этой минуты они не обращали внимания. — Такое не забывается. Решив, что тюльпаны на вашем участке нужны ещё живыми, ты пробрался к соседским. Забор между вами был невысоким, но ты забыл учесть один момент: уехали соседи — не их собака. Да, забор был невысоким, но неожиданно острым. Ещё и, как назло, кто-то сложил под ним кирпичи. Это был полезный опыт оказания первой помощи. — Умеешь ты всё испортить! — Кривицкий последний раз взглянул на фотографию и отложил её в стопку с уже просмотренными: теперь перед глазами стояла не любимая девушка, а собственные исцарапанные ноги и счёсанные ладони. Но в памяти навсегда осталось испуганное и милое в своей жалости лицо Егоровой, увидевшей его такого — потрёпанного, словно после драки, в ссадинах и порезах, сочащихся кровью, зато с охапкой тюльпанов. — Герой, герой! — Ирина сжалилась над ним и притянула к себе седую голову, касаясь тёплыми губами виска. — Вот, держи, посмотри лучше эту. Они давно, сами того не замечая, переместились с дивана на пол — отчего-то там было удобнее, — и теперь сидели в окружении альбомов и отдельных, не нашедших пристанища снимков, увлечённо рассматривая каждое увековеченное фотоаппаратом мгновение своей юности. Рядом догорали ароматные свечи, благодаря которым унылый весенний вечер без электроэнергии плавно перетёк в ночь воспоминаний. Ведь если бы не они, Павлова бы так и не вспомнила о содержимом ящиков, в которые не заглядывала неприличное количество времени. — Это что, мой день рождения? — забывшись, по-детски радостно завопил Кривицкий, глядя на них, молодых, весёлых и беззаботных, вдвоём задувающих свечи огромного шоколадного торта. — Двадцать?.. — Три. Восемьдесят пятый, — ей нетрудно было вспомнить события, числа, обстоятельства. Вопреки злости, боли и обиде, как оказалось позже, всё сохранилось светлыми образами — если не в памяти, то в душе. Всё спало крепким сном и наивно надеялось, что однажды возвратится. Наивно, но не напрасно. — Гена, тише, — она приложила пальцы к его губам, — Ирочку разбудишь. — Подожди… Я помню! Это с этого дня фотография, где… — Геннадий перехватил её ладонь, сплетая пальцы со своими, непреднамеренно целуя тот из них, где поблескивало в свете танцующего пламени десятка свечей золотое кольцо. — Да, да! Должна быть где-то здесь, — Ирина, негасимое веселье которой пересилило идею не разбудить внучку, сама рассмеялась и взяла на колени скопище фотографий, которым не нашлось места в альбомах. — Конечно! — и протянула ему слегка смятый в эмоциональном порыве снимок. Он не сдержался, стоило лишь фотографии оказаться в его руках, и Павловой в который раз за вечер пришлось закрывать рот совершенно неконтролирующему себя супругу. — Я буду смеяться каждый раз, как и в первый, когда мы только проявили их! — Историческая женщина, что тут скажешь, — в подтверждение масштабу величия изображенной на снимке личности Ирина развела руками. Вряд ли это была фотография, над которой им следовало бы смеяться, но выглядела она и вправду забавно: Егорова с Кривицким сидели за праздничным столом, пока над ними, обнимая детей, склонялась Александра Владимировна, Илья Яковлевич за кадром требовал улыбаться, а рядом, немного поодаль, отстранённо и всем видом намекая на что-то вроде «я не с ними», стояла София Михайловна. Все они, прищурив глаза, улыбались во все тридцать два, и лишь Кривицкой были чужды эти примитивные, «первобытные» шалости. Порой Ирине казалось, что эта женщина и вовсе не умела улыбаться. Вернее, улыбалась она нередко, только улыбка эта не обещала ничего хорошего или была фальшивой. Тогда, в восемьдесят пятом, Геннадий решительно заявил девушке, что хочет отметить день рождения дома, в семейном кругу, всей семьёй, особенно выделяя слово «всей». Это было первое и последнее мероприятие, на котором их родители провели несколько часов в одном доме. Нет, ничего не случилось. Только напряжение в воздухе звенело громче соприкасающихся бокалов. Егоровой было невыносимо обидно спустя столько лет отношений чувствовать себя чужой. Но тогда она не показала этого никому, как и сделала всё, чтобы то же самое не ощутила мама. Павловой — нет. Отгорело, отболело, отлегло. Что такое «обида»? Пустая трата драгоценных минут жизни. Напротив, сегодня Ирина не отказалась бы взглянуть в глаза той глыбе льда — ничего не говоря, молча, красноречиво. Просто заглянуть в те карие глаза, с которыми боялась сталкиваться раньше. Менялось ли в них что-то вместе с ускользающими годами? Однако больше это не имело никакого значения. — Ты чего, Ир? — Кривицкий, заметив поглотившую жену задумчивость, погладил её по плечу. — Ничего, просто вспомнила родителей, — она принялась перебирать другие фотографии, прогоняя навязчивые, нерадостные мысли, разбередившие старые раны, — думаю, мама была бы рада видеть тебя, — Ирина покрутила кольцо на безымянном пальце, имея в виду их супружество — некогда долгожданное, выстраданное, случившееся через тернии жизненных коллизий событие, — видеть нас. — Пока мы живы, можно всё исправить… — как-то философски и неизвестно к чему изрёк Геннадий. Ведь они исправили. Отвоевали друг друга — у гордости, у обстоятельств, у чужих и прохожих. — Смотри, — он выставил перед её лицом новый фрагмент прошлого. На красочном снимке сияли в солнечных лучах брызги фонтана «Дружбы народов», перед которым стояли они: умные, красивые, только что успешно окончившие 1-й Московский орденов Ленина и Трудового Красного Знамени медицинский институт имени И. М. Сеченова. Правда, стоял лишь Кривицкий — Ирина уютно расположилась на его руках, не успевая придерживать развевающийся по ветру подол сатинового платья оливкового цвета. Руки были заняты цветами и дипломами, мысли — эйфорией радостных минут, и до беспокойства по таким пустякам им не было никакого дела. В тот месяц иное беспокойство прочно обосновалось в душах, так мечтающих хотя бы на вечер отвлечься, забыться, представить, что жизнь хороша, а будущее — безоблачно. Планы рушились, мечты рассыпались, каждый новый день приносил всё новые неприятности. Это был их выпускной, когда никто ещё не знал, что за подарок уготовила им судьба. Едва ли так можно было назвать расставание длиной в тридцать лет, обещающее состояться через несколько недель. — Мы умели быть счастливыми даже тогда, когда казалось, что впереди нас не ждёт ничего, кроме боли и разочарования, — вырвалось у Павловой, и она сама не до конца поняла: говорила ли о том, что видела на фотографии, или о том, какая новость встретила её июльским днём со свадебным платьем на руках, как училась жить заново — доверять, надеяться, любить. Наши воспоминания прекрасны тем, что согревают в любой миг, сколько бы ни миновало лет. И тем же ужасны: чёрной тучей нависают над нами, всякий раз вскрывая, казалось бы, давным-давно затянувшиеся раны, незаметные рубцы. Слёзы не спросили её, ждала ли она их сегодня, сейчас — в поздний ночной час, проходящий плечом к плечу с мужем за просмотром старых совместных фотографий. Нет, не спросили — просто потекли кривыми дорожками по щекам, когда она скользнула взглядом по чертам любимого лица напротив. — Ира, ты что, плачешь? — Кривицкий, только его слуха коснулся первый всхлип со стороны женщины, задал совершенно глупый вопрос и поднёс к ней подсвечник, чтобы убедиться. Она задула самые большие из свечей, лишая комнату яркости наполовину, не позволяя ему видеть свои глаза. — Сентиментальная стала на старости лет, — Павлова усмехнулась в надежде, что это спасительное действие поможет ей переключиться. Но вышло только хуже. Вышло только хуже, когда он, шепча что-то неразборчивое, похожее на «моя девочка», притянул её к себе. И, оказавшись в родных объятиях, она зарыдала, как никогда прежде себе не позволяла. Не то чтобы прошлое с его обидами и предательствами до сих пор было сильнее, просто… Рядом с любовью всегда ходил страх, пусть она и была не из тех, кто боится. Страх потерять то, что они, казалось, обрели совсем недавно. Друг друга. Потерять не в чужой стране, а там, откуда никогда не возвращаются. Когда-то они оба сидели под операционными, ожидая вердикта, обращаясь к высшим силам с единственной просьбой. Умирая каждый раз, когда тёмная мысль прокрадывалась сквозь убеждения о благоприятном исходе, и возрождаясь снова, когда хирург выходил в коридор, а взгляд его был уставшим, но несущим светлую весть. Перед этими чувствами меркли, становились ничтожными все былые обиды. И теперь ей хотелось лишь жить, наслаждаясь каждый днём, каждым мгновением. Возвращаться из операционной в кабинет и надевать обручальное кольцо, знать, что он не уйдёт из больницы без неё под рукой, ловить по-доброму завистливые взгляды младших коллег, по ночам укрываться, отбросив одеяло, его руками, не верить в голодную смерть, ведь утром из просроченного кефира и одинокого яйца он всегда сделает что-нибудь превосходное, слышать от внучки «дедушка» и никогда больше не вспоминать, как рвалось сердце, когда она в очередной раз задумывалась о том, какой была бы жизнь, если бы у них были дети. Их дети. Но пазлы судьбы сложились так, как им было угодно и суждено, написав своим героям неповторимую историю. Сложились правильно — не важно с которой попытки. Пусть теперь паспорт неустанно напоминал о начале седьмого десятка, пусть из него глядела не та фамилия, какую хотелось бы видеть, всякий раз, когда мужские ладони ласково проводили по волосам, заправляя за уши мешающие пряди, Ирина чувствовала себя всё той же Егоровой — юной, влюблённой, защищённой от всех невзгод в его руках. Именно этим сейчас и занимался Кривицкий, не забывая попутно утирать большими пальцами солёные следы с её щёк. — Возможно, я не был тем, кто был достоин тебя, — слова, имевшие риск прозвучать неуместно, пафосно, получились искренними. Павлова захотела опровергнуть его глупое откровение, но смогла лишь прикусить губу в попытке успокоиться и заставить слёзы, наконец, застыть на месте. — Но я люблю тебя. Буду любить всегда. До последнего удара. Он крепче прижал жену к себе, вынуждая услышать. Не слова — сердце.

***

Кривицкий нехотя разлепил глаза: ощущение, будто кто-то треплет его за рукав футболки, оказалось не сном. — Дедушка! — Ирочка-младшая нависла над ним, удивлённо разглядывая. Мужчина вытянул неприятно занемевшие согнутые ноги, не без усилий приподнялся и опустил их на пол, поворачивая голову к другой части дивана. Там, отвернувшись к спинке, укрывшись пледом по самый нос, мирно досыпала Павлова. — Который час? — он не раздумывая обратился к внучке, но следом понял, что она вряд ли могла дать ему ответ. Кстати оказавшийся неподалёку телефон поведал ему о пяти минутах девятого. — Чёрт… — Кривицкий выругался, но, столкнувшись с любопытным взглядом девочки, похлопал себя по губам. — Давно не спишь? — Давно, — Ира кивнула, путешествуя глазами то по помятому и невыспавшемуся мужчине, то по интересной обстановке гостиной. Наконец, обстановка привлекла и внимание Геннадия. Было совершенно очевидно, что вчера они не пили ничего, кроме чёрного чая. Грязные кружки, как и белые оплавленные свечи, покинуто стояли на журнальном столике, а рядом на полу не самой аккуратной стопкой расположились фотоальбомы. До какого часа ночи нужно было рассматривать старые фотографии, вести беседы, чтобы вдвоём уснуть на неудобном диване, не заметить этого и проспать до утра? — Пойдём, — поразмыслив, он увёл Иру в её дальнюю спальню, не желая будить супругу раньше положенного. — А когда бабушка проснётся? — поинтересовалась девочка, и Кривицкого осенило, что, по-хорошему, нужно было бы организовать завтрак. — Давай сделаем так, — когда он осторожно прикрыл дверь, то опустился перед внучкой на корточки и взял маленькие ладошки в свои. — Сейчас я тихо соберусь и уйду в магазин. А ты разбудишь бабушку и скажешь ей, что я пошёл выносить мусор. Идёт? Только ни за что меня не выдавай! — А зачем? — как и бабушка, она была не из тех, кто соглашался на сомнительные предложения без заранее обозначенной выгоды с первого раза. — Зачем-зачем… — Кривицкий задумчиво почесал затылок. — А ты любишь сюрпризы? — Люблю! Очень люблю! — воодушевилась Ира. Мужчина победно улыбнулся. Сегодня ему хотелось, чтобы глаза жены сияли так же солнечно, как и у этого маленького очарования. А потому авантюру нужно было провернуть любой ценой.

***

— Где дедушка, Ира? — недоверчиво приподняв брови, Павлова пристально следила за переменами в мимике внучки, но, на удивление, последняя держалась уверенно и сопротивлялась вскрытию правды даже дольше, чем «нашкодившие» коллеги-хирурги на ковре. — Мусор мы выносили вчера. — Он попросил так тебе сказать… — проиграв неравное и заведомо обречённое на провал противостояние, Ирочка, опустив глаза в пол, сдала Кривицкого. — Ну кто бы сомневался! — женщина смахнула со лба мешающую чёлку и вернулась к недоделанным сырным бутербродам. — Я ему устрою, пусть только вернётся! Это же надо! Какая безответственность… Оставить ребёнка за главного! — Но он хотел сделать сюрприз! — надув губы, возразила девочка, но её уже никто не услышал. Павлову отвлёк звук поворачивающегося в замке ключа, и она, сложив руки на груди, надев грозную гримасу, поспешила к двери. Нечто, спиной, облачённой в неприлично помятую футболку, толкнувшее дверь и вошедшее в прихожую, не торопилось поворачиваться. — Проходи, проходи, не стесняйся. Сейчас ты мне расскажешь, почему меня будит ребёнок и я не обнаруживаю в квартире тебя, — к довершению образа ей не хватало лишь полотенца в руках. Как оружия для встречи нерадивого супруга. — Ещё никогда Штирлиц не был так близок к пропалу… Но, видимо, был. Кривицкий, мокрый и запыхавшийся, кое-как разулся без помощи рук и повернулся, встречаясь своими насмешливыми глазами с её, серьёзными и суровыми. Руки едва обхватывали бесчисленные толстые стебли пёстрых тюльпанов — точь-в-точь таких, что смотрели на них вчерашним вечером с блеклой давней фотографии. Вечером, когда он напрочь забыл о доставке и потому был вынужден совершить сегодня скоростной поход по цветочным магазинам. Пауза. Мгновение на созерцание цветов и друг друга. Утратив прежний решительный настрой на выговор, уголки губ Павловой взметнулись вверх, дополняя немой восторг во взгляде. — С годовщиной, любимая, — он вручил утратившей дар речи жене невозможно тяжёлый букет, освободившимися руками обхватывая её щёки и целуя каждую черту родного лица, на что она отвечала ему с не меньшей пылкостью. Ирочка-младшая, очевидно, раньше наблюдавшая такое количество цветов только за стеклом цветочного магазина, подбежала к ним, оставив чай и бутерброды. — Пора бы что-то для памяти попить, наверное, — Кривицкий оставил их, радостных и поражённых, вдыхать кружащий голову аромат тюльпанов и снова вышел за дверь, чтобы вернуться с пакетом. Павлова смеялась, окончательно позабыв намерения отчитать супруга за безответственность. — Нет, это тебе ещё рано… — мужчина вытащил из пакета и отставил в сторону бутылку белого полусладкого. — Вот! Моему прекрасному подельнику, — в руки внучки перешла коробка обожаемых ею клубничных конфет. — А что это — подельник? — Ирочка покрутила в руках подарок и вопросительно уставилась на Кривицкого, сгрёбшего в объятия окончательно оттаявшую и уже довольную сегодняшним светлым днём Павлову. Квартира наполнилась безудержным смехом.

***

Видимо, сегодня этому семейству не суждено было позавтракать спокойно. Или, как минимум, просто — позавтракать. В двери позвонили, едва они расселись по стульям. — Снова сюрпризы? — усмехнулась Ирина, обращаясь к мужу. — Откроешь? — Открою, конечно. Но боюсь, что и не предполагаю, кто к нам пожаловал. Надеясь разобраться с нежданными гостями благодаря глазку, Кривицкий потерпел неудачу: по ту сторону, будто чем-то закрыв обзор, не желали показываться. Без особого энтузиазма он приоткрыл дверь. Гости и вправду были нежданными. — Ира! — отходя вбок, радостно вскрикнул мужчина и в который раз за последнюю неделю поймал синхронное удивление своих зеленоглазых дам. — Утро доброе, — на пороге возник Артём, одной рукой закатывающий в квартиру чемодан, а другой — прижимающий к себе букет бордовых пионов. Следом вошла Регина — мать того прелестного создания, которое моментально сорвалось с места и с полными детского счастья криками «папа, мама!» побежало навстречу. — Вы же завтра обещали прилететь! — часы только-только успели дойти до девяти, а Павлова уже сбилась со счёта неожиданностей и подарков. — А захотели сегодня, — улыбнулась Регина, поглаживая по светлой голове дочку. Мужчины пожали друг другу руки, и подошедшая Ирина обняла детей. Неделю назад всё произошло более чем загадочно. Вернувшись поздним вечером с незапланированного совещания, Павлова, помимо привычной композиции — Кривицкого и Кота, обнаружила на диване в гостиной внучку. Внучку, живущую с родителями в Кракове. Прибегнув к помощи успокоительно, она выяснила несколько интересных деталей: как оказалось, дети — такие же любители сюрпризов, как и Кривицкий — прилетели ещё утром. Но не дождались её. К несчастью жены и заведующей отделением, дорогому мужу и ценному сотруднику нездоровилось, из-за чего начальница была вынуждена оставить его дома. И не напрасно — к счастью семьи Павловых-младших, которым не пришлось поцеловать закрытую дверь и уйти. Ответственные трудоголики, они были срочно вызваны на работу, стоило только разобрать чемоданы. Клятвенно обещая вернуться завтра, родители оставили ребёнка в Москве, посчитав это отличной идеей, ведь за прошедшие годы и десятки приглашений бабушка так и не долетела до Польши. «Завтра» затянулось на неделю, в каждый день которой Ирина лелеяла мечту о том, что непременно расскажет сыну каково это — вынужденно пользоваться служебным положением и придумывать самые невероятные ухищрения, чтобы с внучкой было кому посидеть. Ухищрения не всегда оказывались действенными, поэтому ребёнок успел три раза посетить отделение неотложной хирургии, обзавестись огромным количеством поклонников, но и случайно увидеть то, чего не должен был видеть в свои пять лет. То ли от неожиданности приезда, то ли от радости видеть всех вместе, Павлова позабыла все заготовленные слова и вопросы. Да и к чему бы они были, когда её дом посетило двойное торжество? — С днём вашей свадьбы, — Артём протянул матери цветы, — хорошо, что у вас всё хорошо. Пусть так и будет. Мы рады. — Спасибо, мои хорошие! — она расцеловала их во все щёки. — Зря вы, конечно, снова не предупредили, — рассмеялся Кривицкий, понимая, что сегодняшний день в виде законного выходного они с женой намеревались провести лёжа — так вымотала их любимая внучка. — Мы бы подготовилась к встрече. — Так вы уже отмечаете, как я вижу, — Артём заглянул за спину Ирины, кивая в сторону охапки тюльпанов, для которой не нашлось вазы — только ведро. — А мы не привередливые. — Если за «отмечаете» ты считаешь бутерброды с сыром, творог, чай и кофе, то да, присоединяйтесь, — Павлова окинула взглядом стол с их всё никак не кончающимся завтраком и обернулась к детям с широкой улыбкой. — Вру. Есть ещё свежайшая бутылка вина. — Не беспокойтесь, Артём шутит, мы не настолько наглые, — Регина коснулась руки Ирины и поспешила объясниться вместо мужа, — мы уже всё заказали. Через полчаса привезут. — Ну ты видишь, что они делают? — Павлова всплеснула руками, обращая к Кривицкому негодующий взгляд. — Какой-то день сюрпризов! — звонкий голосок ребёнка разбавил обстановку своей умиляющей наивностью и истинностью мыслей.

***

Выставив на столе бокалы и попросив супруга заняться их наполнением, Ирина на мгновение повернулась к фоторамке, которую расположила около телевизора. Утром, в перерыве между подготовкой к встрече пропавшего при странных обстоятельствах Кривицкого и завариванием кофе, она решила, что сюжет этого снимка должен смотреть на неё ежедневно, и нашла для него самую красивую позолоченную рамку. Именно над этим снимком Павлова вчерашней ночью роняла слёзы. Где были в левой руке цветы, в правой — два диплома, а сама она смеялась на руках будущего мужа. Где была ушедшая молодость, но не прошедшая, не потерянная, ничем и никем не побеждённая любовь. Она решила, что этим воспоминаниям больше нет места в отдалённом, тёмном углу души, как и нет места в старом альбоме, и без того слишком долго пролежавшем в забытом ящике. Их место — здесь, сейчас, рядом с ними, внутри них и перед глазами. — За ваши четыре года! — голос Артёма и звон бокалов заставил её обернуться и вернуться. Вернуться из переосмысления призрачного прошлого в момент настоящего. Вспомнить, что счастье и есть лишь один момент, который так важно не упустить. — Сорок четыре, — улыбнувшись, Геннадий подошёл к Ирине, передавая бокал, обвивая свободной рукой талию, и прошептал на ухо что-то понятное лишь им двоим.

***

Знаешь, вот кажется мне, Что согревает вовсе не фото в альбоме, Не остывающий чай на столе, А твое присутствие В доме. И сейчас вдвоём на четвертом, В лабиринте уютных квартир, Будем там, где прошлое стёрто, Оставляя нетронутым мир. А когда за окном уляжется шум, И подойдет хромающий вечер, Держи меня за руку крепче, прошу. Держи меня за руку Крепче. И мы непременно узнаем вместе, Как в своё время проходит печаль, Как забываются любимые песни И как не спать по ночам. Как не поддаться боли, И как не сбиться с пути, Ведь у нас с тобой на двоих одно море И целая жизнь Впереди. В. Понкин.