Альбом с воспоминаниями

***

Непогода за незанавешенными окнами играла бесноватым блеском молний, неторопливо отходящих всё дальше, звучными раскатами грома, барабанящими по стёклам каплями. Беззастенчиво играла с и без того подавленным настроением Ирины. Угнетала, охватывала сердце неизвестной тревогой, не давала снова провалиться в сон и избавиться от непрошенных нерадостных мыслей. Дожди лили днями и ночами, и прошедший мимо июнь нисколько не рисовал ощущение жаркого лета. Наверное, ей следовало бы встать и задвинуть гардины, чтобы образовавшаяся темнота привела с собой потерянный сон, но девушка не хотела подниматься. На потолке плясали кривые тени, отбрасываемые молниями и уличными фонарями, память ещё не отпускала тягостные картины, что Ирине без конца изображали сновидения, а живот прижимала к кровати тёплая рука Кривицкого, сопящего в её плечо и спящего беззаботным, сладким сном. Могла ли она разрушить эту идиллию, пусть и несовершенную? Не смела. Последнее время они виделись так редко, словно были соседями. Странными квартирантами. Иногда завтракали на одной кухне, после — неизменно расходились по разным сторонам: она — в свою больницу, он — к маме, а поздним вечером встречались на кровати, чтобы усталым голосом пожелать «спокойной ночи» и развернуться к разным стенам спальни. Работа осточертела, маме нездоровилось, а София Михайловна стала невыносимой. Но никто не имел права упрекать её в этом — все в их разнохарактерной семье понимали, кому сейчас тяжелее. И ночи, и дни давно перестали быть спокойными. Но сегодня, открывая бутылку вина, в этой маленькой квартире, маленьком мире, разделённом на двоих, они пообещали друг другу забыться, вырваться из плена злых реалий и представить, будто всё хорошо. Позади остались шесть безумных лет института, экзаменов, испытаний. Впереди… А что было впереди? Они не имели и малейшего представления. Предчувствие скорой беды настигало Ирину за каждым углом, под покровом каждой тёмной ночи, как бы она ни старалась отгонять от себя эти надуманные страхи. Грозовые облака, гонимые буйным ветром вдаль, неожиданно возвратились продолжительным треском грома. Егорова зажмурила глаза, пытаясь ухватиться за любое приятное воспоминание, но мысли заполонили лишь неутешительные фантазии. — Спи… — едва различимо сквозь сон прошептал Кривицкий, ещё теснее, ещё крепче прижимаясь к Ирине, утыкаясь носом куда-то в женскую шею. И она вспомнила. Вспомнила то, что было ближе всего — моменты их вечернего «забытья». Вспомнила пьянящий вкус винных поцелуев. Его руки, так легко и невесомо поднимающие её над землёй, так неторопливо опускающие на мягкость простыней. Руки, вытягивающие из её волос заколку, заставляя локоны светлым водопадом рассыпаться по уже обнаженной спине. Руки, очерчивающие шею, ключицы, линию позвоночника, поясницу, возвращающиеся, поднимающиеся к груди, — очерчивающие все изгибы, подсвеченные тусклым тёплым светом настольной лампы. Без остатка. Вспомнила губы, шепчущие нежности, признания, желания, тайны. Губы, доводящие до беспамятства своей лаской. Вспомнила глаза, томные и затянутые дымной пеленой удовольствия, честные и говорящие больше, чем любые редкие слова, срывающиеся с губ вздохами и стонами. Вспомнила движения. Чувственные, чуткие, мучительно медленно и сладко оттягивающие мгновение падения за край наслаждения. Между ними существовала особая страсть. Не резкая, порывистая, необузданная, горящая ярко и быстро сгорающая. Напротив — тянущаяся, словно мёд, разгорающаяся с каждой совместной минутой всё сильнее, жарче. Вспомнила слова. Чаще неразборчивые, чем услышанные, но непременно ласковые. И самым приятным словом для неё всегда оставалась любая форма своего имени на его губах, его голосом, его вздохом. Воспоминания укрыли сердце тёплом, отгоняя все ненастья — и погодные, и жизненные. Но Ирина, проваливаясь в долгожданный сон, вдруг успела представить, сама того не желая, как страшно было бы потерять эту больше чем любовь, подаренную мечтой.

***

Боль сдавливала живот всё чаще и всё острее, а обезболивающие средства помогали всё реже. Время — и это ощущалось на физическом уровне — ускользало сквозь пальцы невидимыми, но слишком дорогими песчинками, по крупицам отмеряло минуты до чего-то недоброго. София Михайловна, собиравшаяся покинуть кабинет по завершении рабочего дня, отставила в сторону сумку и, обхватив угол стола, опустилась обратно в кресло. Со стен на неё смотрело множество надоевших портретов — почему-то именно сейчас женщина поймала себя на мысли, как же они ей опротивели. И прежде всего это были те, по чьей вине она до сих оставалась в Союзе, отсчитывала проходящие напрасно драгоценные дни, растила в себе, непреклонной и несгибаемой, страх проститься с жизнью. К глазам предательски подступили слёзы собственного бессилия. Она ненавидела чувство жалости, но теперь оно сделалось её постоянным спутником. Отвращение — к себе, к власть имущим, к укладу жизни, к каждому новому пустому дню — поднималось из глубины души волной негодования. В двери робко постучали, и она прохрипела разрешение войти, быстро стерев следы мимолётной слабости, натянув на лицо привычную строгость железной леди. — София Михайловна! — парень в сером костюме, спешно влетевший в кабинет, выглядел запыхавшимся и взволнованным. — Что? Что ты смотришь на меня, Андрей? — она не терпела длительных пауз, но очередной укол режущей боли принудил умерить пыл и снизить возмущенные интонации. — Говори. — Разрешили, — произнёс он на выдохе и машинально прикрыл глаза, надеясь снискать милость начальницы за доставку хороших вестей. Ей не нужно было повторять дважды. Даже боль на миг отступила, уступая место радостному беспокойству, предвкушению и новому страху неизвестности, сжавшему сердце. — Найди мне такси. И два билета на ближайший рейс до Тель-Авива.

***

— Гена, ты пришёл? — София Михайловна несвойственно резко захлопнула за собой входную дверь. Шум, возникший в прихожей, заставил выбежать из кухни испуганного возможными обстоятельствами Кривицкого. — Что такое? Тебе плохо? — он кинулся к матери, поддерживая её под локоть. — Нет, мне хорошо, — она вырвалась из цепкой хватки и прошла в глубь комнат, не торопясь объясняться. — Помогай собирать вещи. Самолёт через полтора часа. — Какие вещи, какой самолёт, о чём ты говоришь? — Геннадий взмахнул головой, пытаясь привести мысли в порядок, как-то понять происходящее, и поспешил за ней. — Ты дашь мне переодеться или нет? — грозный взгляд мелькнул в проёме спальни, и дверь закрылась прямо у его носа. — Вещи первой необходимости, с остальным разберёмся на месте, это мелочи. Самолёт в Израиль. Говорю о том, что нас выпускают. Слова, доносящиеся из-за двери, слабо находили отклик в сознании Кривицкого. На какое-то мгновение он почувствовал облегчение, словно с плеч упал груз безысходности и отчаяния — у них появился шанс бороться. Но так же скоро облегчение сменили обоснованные и логичные вопросы. — Подожди… А как папа? Ира? — Папа остаётся здесь, папе оставим записку. Мы всё давно обсудили, этот вопрос закрыт, — София Михайловна вышла из спальни со стопкой вещей и, сбросив их на диван, принялась наспех складывать в нужной последовательности. — Как я, по-твоему, уеду, не сказав Ире ни слова? Молча брошу неизвестно на сколько? Как ты себе это представляешь? — Кривицкий сыпал очевидными вопросами, и его губы складывались в насмешливую улыбку — скорее от непонимания, неприятия, абсурдности, нежели весёлости ситуации. Но вопросы казались очевидными и заслуживающими внимания лишь ему. — Какая-то девица тебе дороже умирающей матери? — Это не какая-то девица, а моя жена. София Михайловна лишь на мгновение оторвала руки от вещей и подняла к сыну красноречивый взгляд — такой же насмешливый, как и его улыбка минутой ранее. Только в её глазах не виднелось никакого сожаления. — Будь добр, достань чемодан, — как ни в чём не бывало она указала рукой на высокий дубовый шкаф. Геннадий выполнил просьбу и, отчаянно сдерживая желание сорваться, повысить голос, высказать в ответ все надуманные фразы, вылетел в прихожую. Трюмо и всё стоящее на нём содрогнулось от крепкого удара кулаком. Пальцы судорожно набирали заученный наизусть номер. «Будь дома, возьми трубку, услышь меня, пожалуйста», — немая мольба повисла в тяжёлом воздухе. Но никто не отвечал, ведь утром они расстались с обещанием встретиться в парке Горького, пройтись по зелёным аллеям и съесть любимое эскимо: она выберет свадебное платье для их будущего маленького торжества, а он навестит маму и передаст ей привет и самые тёплые пожелания от Ирины. Стрелки настенных часов отбивали всё новые секунды, а на другом конце телефонного провода по-прежнему оставалась безрадостная тишина, нарушаемая лишь периодическими гудками. Не отвечала и Александра Владимировна. — Прости… — Кривицкий едва ли не впечатал с силой брошенную трубку в телефон и сжал на затылке волосы, заглядывая в глаза своему зеркальному отражению. Так выглядела безысходность, которая теперь любезно переметнулась к нему. — Ты хочешь, чтобы я из-за тебя опоздала на самолёт? — в коридоре показалась София Михайловна. Она подняла бутылёк мужского одеколона и оставила под ним записку с несколькими размашистыми строчками. — Лучше принеси из своего шкафа пару рубашек, которые остались. «Папа, позвони Ире», — перед тем как выйти из квартиры, он оставил под посланием матери своё последнее желание.

***

Ирина посмотрела на наручные часы и, удостоверившись в запасе времени, вошла в незнакомый подъезд, прижимая к себе то и дело выскальзывающую из рук, необъятную коробку с платьем. Накануне её приглашала в гости та, отношения с которой давно и как-то сами собой вышли за рамки преподавательско-студенческих: Алла Николаевна была тем редким человеком, кто с первых встреч не сомневался в будущих успехах Егоровой и неустанно поддерживал во всех начинаниях. — Ирочка! — девушка уже хотела уходить, как отворила двери и показалась на пороге женщина, по виду которой трудно было предположить, что не так давно она отметила полувековой юбилей. — Здравствуй, проходи, я как раз в одиночестве. — Добрый день, — Ирина скинула босоножки и шагнула туда, куда ей указала грациозная рука в серебряных кольцах. — С чем это ты еле-еле протиснулась в двери? — любопытство взяла верх, и Алла постучала пальцами по оставленной в коридоре белой коробке. — И не подумала бы, что скажу это так скоро, но… свадебное платье. — Похвастаешься? — А вы приходите на наш праздник и увидите. Приглашаем, — Егорова усмехнулась самой чистой, искренней улыбкой. Женщина на мгновение замешкалась — таким неожиданным и подозрительным сейчас ей показалось это «приглашаем», но она не сочла уместным акцентировать внимание и задавать лишние вопросы. — Будешь чай? У меня есть такие потрясающие пирожные, что ты таких ещё никогда не ела! — Если такие… — Ирина рассмеялась и прошла за хозяйкой в светлую, просторную кухню. — Не откажусь. — Вот и правильно, умница. — Знаете, мне всё ещё иногда кажется, что с утра нужно будет вставать в институт, а первый учебный день, когда вы рекомендовали не связываться с Кривицким, был вчера, — Егорова смотрела на заваривающую ей чай заведующую кафедрой анатомии и не понимала, как и куда так стремительно убежали шесть лет жизни. — Только теперь у меня есть диплом, а где-то в ЗАГСе лежит наше с Геной заявление. — Ира! Наслаждайся каждым днём, потому что пока у вас есть главное богатство — молодость, значит, все дороги открыты, всё можно исправить, — Алла обернулась к столу с двумя чашками дымящегося чая, — но не забывай, что завтра тебе тридцать, моргнёшь — сорок, а через какой-то ничтожный миг — пятьдесят, — она указала на себя и рассмеялась. — Очень оптимистично. — Как есть, — женщина пожала плечами, смахнула упавшую на глаза прядь и села напротив Ирины. — Ну что, в хирургию? Егорова решительно кивнула. Она привыкла идти до конца, что бы ни вставало на пути преградами. И шесть лет института, оставшиеся за спиной, только закалили её характер, во всей красе показав, что честность и ответственность — прекрасно, но настойчивость, жёсткость и разумная хитрость — ещё лучше. — Я верю, что у тебя всё будет хорошо, всё получится, — Алла улыбнулась так светло, как умела только она, и подвинула к девушке тарелку шоколадных пирожных. — Бери, не стесняйся. — Спасибо, — Егорова, раслабленная гостеприимством, щедростью и добротой хозяйки, откинулась на высокую спинку стула. — Вы мне, пожалуйста, напоминайте о времени, если я увлекусь, а то оставлю Гену одного в парке, нехорошо получится. — Гену? — женщина вопросительно вскинула тонкие брови. — Мы с ним договаривались встретиться в два часа, но я быстро управилась и решила к вам зайти. — Но… они же уехали? — улыбчивая весёлость и лёгкость исчезли с женского лица, и Алла нахмурилась, словно сболтнула лишнего. Хотя эта идея показалась ей глупой, ведь едва ли возможно не знать, что происходит среди собственных близких людей. — Куда уехали? Кто? — Ирина покачала головой, не понимая, не придавая смысла услышанному. — Как это… — Алла начала чувствовать себя неловко на собственной кухне: напряжение застыло в заполнившей комнату тишине, а Егорова бледнела с каждым произнесённым словом. — В Израиль. Улетели в Тель-Авив. Мне Соня позвонила, сказала, что им дали добро. — Когда? — девушка выпрямилась и будто перестала дышать. — Да часа два назад. Подожди, подожди, — она отставила чашку от края стола, наблюдая за переменами эмоций на лице бывшей студентки, за медленно загорающимися нездоровым влажным блеском зелёными глазами. — Ты что, не знала? — Как это… — запоздалым эхом повторила Ирина и, отодвинувшись вместе со стулом, поднялась на ноги. Дрожащие губы никак не могли вымолвить что-то в ответ. — Тихо-тихо-тихо, — Алла подскочила к ней и, обхватив за руки, развернула к выходу из кухни, — А ну, пойдём в гостиную. Обжигающие слёзы уже бежали по розоватым щекам непрерывным и неконтролируемым потоком, когда Егорова, забыв какие-то рамки и границы субординации, склонила голову на единственное оказавшееся рядом плечо. Ласковые руки тут же укрыли её спину в успокаивающем жесте. — Он не сказал мне ни слова. Никто из них ничего мне не сказал… — Ну чего ты, девочка? — качая Ирину в руках, как родную дочь, Алла не знала ничего о том, как подступиться к истории, подробности которой ей не были известны ни одной деталью. — Ничего смертельного ведь не произошло. Он ведь обязательно вернётся. А ты, как никто другой, тоже знаешь характер моей дорогой подруги, не подчиниться которому невозможно. Рыдания сделались только громче, и женщина мысленно отругала себя за то, что подобрала неверные слова. Но была не совсем права. Просто терпение, сдержанность, смирение, переполнившиеся до края, привычные до отвращения, выливались наводнением из обиды, непонимания, отрицания. Неужели он сделал свой выбор? Две половины души Ирины спорили друг с другом. Обе любили Кривицкого больше всего иного, но одна позволила усомниться, не искать причин и объяснений поступка, а смотреть прямо — на результат. А был ли у него выбор? Говорят, выбор есть всегда. Говорят, да никто не проверял. «Он вернётся, он вернётся, он вернётся», — другая половина упорно хваталась за спасительную надежду, прозвучавшую голосом Аллы. Больше всего иного любила, больше жизни — хотела верить в это. Иначе зачем жить в мире, где не будет его? — Ира, ну что ты с собой делаешь? Давай, успокаивайся, — тихий мелодичный голос вернул её в суровую реальность. — Соне сделают операцию, мы будем надеяться, что всё пройдёт успешно, и Гена вернётся. В конце концов, Илью тоже оставили в Москве. «Всё пройдёт успешно, и Гена вернётся», — обрывки этих мыслей снова и снова возвращали Ирину к тому, что они неоднократно обсуждали. Она понимала, что однажды им придётся расстаться на какое-то неопределённое время — таковыми были посланные им испытания, такой была цена жизни его матери, и Ирина была никем, чтобы препятствовать хрупким шансам на победу. Понимала, но никак не ожидала, что окажется последним человеком, который узнает, что Кривицкий уже где-то далеко-далеко, за пределами их города, их Родины, их чувств. Окажется оставленной в солнечный летний день, когда впервые разглядит в зеркале, как красиво смотрится на ней белое платье из сияющей парчи, которое вопреки всем приметам будет спешить показать будущему мужу. Окажется преданной им, но всё ещё преданной ему. А он не вернётся. Не вернётся, когда заморские коллеги вырвут Софию Михайловну у болезни и следующей за ней по пятам смерти. Не вернётся, когда Илья Яковлевич скажет Ирине, чтобы она больше не приходила, ведь ему нечем ей помочь. Не вернётся, когда Коля Павлов осмелится сделать предложение той, которую считал заносчивой отличницей, и сдержит своё слово — в отличие от Кривицкого. Не вернётся, когда их с Павловым сын будет делать первые шаги. Не вернётся ни в какую из бессонных ночей, которые она проведёт за безмолвными истериками над черно-белыми фотографиями. Но однажды он вернётся. Когда, забыв об осколках собственного разбитого сердца, время от времени напоминающих глухой болью, сдавливающей грудь, о прошлом, она будет вырывать его у смерти, бороться за жизнь любимого предателя. Когда она уничтожит все напоминания о хрупкой и нежной Ире Егоровой и поставит на её место жёсткую, холодную, идущую по головам Ирину Алексеевну Павлову. Когда поймёт, что Ира Егорова вернулась вместе с оказавшимся в Москве Кривицким, вернулась как неразделимая часть одного целого, как недописанная история, и ничего не сможет с этим сделать. Ну а пока… он не вернётся.