just keep it outside, (keep it outside)

Эйден не подпускает его. Не сказать, что раньше он полностью доверял потайные отсеки своей души, но да, в нем что-то изменилось. Хакона это не удивляет. Заставляет губы сжимать сильно, когда Эйден снова отвечает колкостями на обычные вопросы, когда ведёт себя так, как в первое время их знакомства. Он не доверяет. Хакон его понимает. Эйден показывает это открыто. Требует не возиться с ним, когда дела становятся хуже, старательно избегает любой помощи. «Я сам справлюсь», — говорит Эйден, а Хакон не слепой. Он видит все: то, как он мучается, какой урон на него откладывает все… произошедшее и происходящее. Жизнь в вечном стрессе и опасении, что в эту секунду от его головы может остаться ничего, кажется наихудшим вариантом. Они прячутся в убежищах, они спят на заброшенных участках, где их едва спасает ультрафиолетовые лампы. С каждым днем пропитания становится все меньше, силы на исходе. Эйден начинает спать беспокойнее. — Блять, — ругается он одним вечером, когда обнаруживает очередное кровотечение на, кажется, уже заживших ранах. Организм по-прежнему сопротивлялся, показывал, что все слишком плохо, а Эйден и поделать ничего не мог. Хакон тогда спускается с верхнего этажа с вопросом, что произошло, и замирает. — Просто оставь меня. Очередная попытка убедить, что все в порядке. Хакон старательно делает вид, что он слушает чужие слова, а сам делает лишь то, что надо, — находится рядом. Носит блядские лекарства, которыми закупился по наставлению лечебницы, (которой, кстати, не верит от слова нихуя, но кого это волнует?), ингибиторы при себе держит. Он не знает, что происходит с Эйденом, и боится это понять. Все становится только хуже. Эйден больше ничего не говорит. Проводит дни и вечера внизу, лежа на матрасе и пялясь в стену. Любые попытки Хакона ему помочь оказываются безуспешными. «Нет, я не голоден, мне не холодно, и я хорошо себя чувствую». Бесполезно, думает Хакон, но ничего и поделать нельзя. Он по-прежнему старается быть рядом с Эйденом — настолько, насколько это возможно. И хотя понимает, что его постоянное присутствие рядом может напрягать, но все равно не уходит. Разве что когда Эйден, кажется, окончательно засыпает, Хакон выходит на свежий воздух, проветривает голову. Он не знает, чем это закончится, и есть ли у него или Эйдена малейший шанс на выживание. Вальц со своей шайкой точно будут их искать, в этом сомневаться не приходится. И даже небольшой домик в глуби леса, который казался Хакону самым безопасным местом из всех, где он только бывал, от этого не спасет. Он приметил это убежище уже давно. С огромным трудом нашел его пару лет назад, когда от нечего делать слонялся по местности в одиночку. Ни зараженных, ни всяких отбитых людей рядом, — сплошное спокойствие и умиротворение. Своеобразный рай посреди всего этого непроглядного пиздеца. Сюда Хакон и притащил Эйдена. С трудом вынести его содрогающееся от судорог тело прочь обходными путями. Мчался со всех ног куда-то подальше, игнорируя тяжесть на своих плечах и панику, что вырывалась наружу. Да, ему повезло. Им двоим просто повезло. Вальц проебался в расчете, доверившись немного Хакону. Хакон постарается защитить Эйдена настолько, насколько может это сделать. Насколько ему позволят. Он возвращается внутрь, ощущая, как холодный воздух проникает в помещение вместе с ним. Запирает входную дверь на несколько замков, тащится к своему рюкзаку и вытаскивает банку чего-то съедобного. Следом заставляет себя проглотить пару ложек этой безвкусной смеси. Плохо, что в горло ничего не лезет, но с голода умереть — еще хуже. Пропитания не хватит на долгое время: у Хакона осталось пара консервов, не больше. Он, сидя под УФ-лампами, прикидывает мысленно, куда можно податься и будет ли в этом малейший толк. В итоге приходит к выводу — да, нужно двигаться. В каком именно направлении — неясно. Оставаться здесь на долгое время ещё опаснее. До метро идти ещё долго, а если обходить все опасности — так подавно. Голова кипит. Пламя привлекает все внимание. Хакон дышит ровно, глядит, как языки огня поднимаются вверх-вниз, шевелятся при едином движении воздуха. Они разгораются ещё сильнее, когда рядом с Хаконом садится Эйден. Он перебирает ногами неторопливо, рассчитывает каждое движение. Сначала стоит в дверном проёме, условно огораживающем спальную зону и кухню, и проходит вперёд.   — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Хакон, нарушает первым недолгую тишину. И вопрос этот кажется настолько естественным, настолько привычным, что не вызывает никакого отторжения внутри. Он волнуется за Эйдена.   — Нормально. Эйден сплетает пальцы рук между собой. Жар от огня, который ограничивают лишь камни, распространяется по всей комнате. Состояние у него расслабленное, но чувствуется — что-то не так. Плечи Эйдена напряжены, сам смотрит в одну точку.   — Как долго ты планировал от меня это скрывать? Его слова отдаются напряжением в воздухе. Хакон не знает, что сказать: сложно объяснить это, когда сам не понимаешь, что у тебя в голове происходит.   — Не знаю, — честно отвечает Хакон.   — Ты вечно, блять, ничего не знаешь. Сам не устал от этого дерьма? Потому что сам Эйден устал. Эйден слишком слаб, хотя ранее возомнил себя сильным человеком. Он не может бороться с собственными чувствами. Не может избавиться от слепой надежды и оправдывать Хакона в своих глазах, хотя единственное, что он должен сдалать, — дать по съебам. Уйти настолько далеко, насколько только возможно. Перед этим, конечно, двинуть ему — пусть знает, чем тупые поступки могут обернуться.   — Прости, — на выдохе произносит Хакон. Переступает, кажется, через себя, через свои навязчивые мысли и желание уйти куда подальше.   — О, а ты умеешь извиняться? Не знал, — смеётся Эйден. На деле же несмешно никому: ни ему, ни Хакону. Хакон смотрит в пол, даже не осмеливаясь сделать хоть что-то. Сейчас можно только сдаться с повинным, рассказать всю правду и надеяться, что Эйден поймет. Выслушает, осознает, какой Хакон еблан, и примет его таким. Но Хакон молчит. От одной мысли, что придётся выворачивать всю историю, все переживания наизнанку становится противно. Он не готов открыться никому, равно как и признаться самому себе, что это необходимо.   — Ты бы мог убить меня ещё в самом начале и просто забрать ключ ВГМ. Почему ты этого не сделал? — Тишина. — Скажи хоть что-нибудь. Мы, сука, не играем в молчанку. Но Хакон снова не отвечает. Эйден не выдерживает ровно через четыре минуты и поднимается, намереваясь уйти прочь.   — Думаешь, я всегда хотел тебя убить? Хакон останавливает его. Вопрос крутился на языке ещё давно, но только сейчас он осознает всю абсурдность.   — Вальцу нужен ключ. Значит, тебе надо было его получить.   — Это не одно и то же. Да, не одно и то же. Хотел бы Хакон этого на самом деле — Эйден давно бы лежал среди пыли, и его остатки жрали бы зараженные. Но он по-прежнему рядом с Хаконом, в одной комнате. И меньше всего Хакон хочет, чтобы что-то с ним случалось. Он не знает почему.   — Я не знал, что у тебя есть этот ключ. То есть… Блять, мне реально не было до него никакого дела. Единственное, что меня заботило, — что твою задницу могут повесить у всех на глазах.   — Зачем надо было меня спасать? — спрашивает Эйден: ему это кажется крайне глупой вещью. Хакон просто не знает, как можно этого не понять.   — Ты пилигрим. Только ты мог помочь мне выйти из этого сраного города. Ты уже забыл о нашей сделке? Эйден сверлит его взглядом, который не предвещает ничего хорошего. Весь напряжённый, пальцами хватается за дверной проем.   — Нет, блять, конечно я буду думать о твоём ебаном море, когда я чуть не умираю. Других же проблем у меня нет, — шипит Эйден. — Зачем ты, блять, постоянно спасаешь меня? Хакон толком не думает:   — Я не хочу, чтоб ты погиб. Эйден пускает нервный смешок.   — И именно поэтому ты связался с Вальцем. Пиздец какой продуманный план. Хакон шумно выдыхает. Как же сложно. Почему он должен разжевывать каждую очевидную до жути деталь?   — Он бы убил меня, если бы я не выполнял его поручений. Потом, конечно, он сказал мне ебнуть тебя, но я же этого не сделал, — говорит Хакон. — Ты бы со мной тогда сейчас не разговаривал.   — Чего ты от меня хочешь? Почему я вообще должен тебе доверять после всего этого?   — Ты и не должен. Мне от тебя ничего не надо. — Эйден открывает уже рот, чтобы возразить, но Хакон добавляет быстро: — Свой ключ можешь держать при себе. Из-за него нас все равно уже ищут ренегаты, если найдут — пиздец обоим.   — Лучше бы реально оставил меня там сдохнуть.   — Я бы не позволил себе этого.   — Благородный нашёлся, — фыркает Эйден, но, кажется, немного расслабляется.   — Я все еще хочу пойти с тобой на море, если ты позволишь, — говорит Хакон следом. — Ну, знаешь, солнце там, вода, морской воздух, ты рядом. Эйден будто бы игнорирует его слова, его тон и надежду на что-то невозможное.   — Нас в любом случае найдут и убьют.   — Уверен?   — Более чем. Сомнений нет никаких. Их достанут из-под земли, заставят расплатиться за все неудачи и все совершенные ошибки.   — У тебя есть ключ и нужные связи с нужными людьми. У меня они, конечно, тоже есть, но не такие. Просто нужно постараться, и…   — И искать себе могилу в лучшем случае, — отвечает Эйден. — Мне нужно все обдумать. — И выходит молча из комнаты. Хакон смотрит вслед. На душе становится немного спокойнее.

***

Между ними по-прежнему огромная пропасть. Вместо привычных разговоров и подколов — молчание. Эйден никогда не молчал так много, как в те дни. Эйден никогда не игнорировал Хакона, как тогда. Он умудряется выйти из дома только с третьей попытки. Это наказание — сидеть на одном месте, в четырех стенах небольшого деревянного дома, где из развлечений есть только скрип половиц под ногами. Эйдену не нравится однообразие. Ему проще блуждать по заброшенным местам, игнорируя сигналы собственного ослабленного организма, нежели лечиться, лежа на кровати до тех пор, пока полностью не выздоровеет. Еще хуже было получать чью-то заботу, особенно если принадлежит она Хакону. Только путем угроз («Я хорошо себя чувствую, и если ты не выпустишь меня на улицу, то я разъебу весь дом и выйду сам») он добивается малейшего эффекта и уже стоит на воле, осматриваясь по сторонам, прежде чем двинуться с места. Сам Хакон ушел. Эйден не понял куда, Эйден не понял зачем: его объяснения он слушал вполуха, сосредоточенный на том, что он наконец-то будет свободен и никто не станет пичкать его лекарствами хотя бы пару часов. Лекарства эти были невкусными, странно пахли и не помогали от слова совсем. Определенная тяжесть внутри никак не покидала, хотя жить стало куда легче: последние дни Эйден помнит куда лучше, чем первые, когда это все случилось. Эйден не мог так проебаться, не после всего, что он пережил за свои двадцать лет. Он ведь взрослый парень, верно? С ним не должны происходить подобные вещи, основанные на неудачи и юношеском желании успеть везде и всегда. Только почему они происходят? Неужели жизнь раз за разом убеждает Эйдена, что не может все быть так гладко? Сначала Хакон, потом проблемы со здоровьем из-за ебаного Вальца и… Убийство Вероники. Ведь он убил ее. Осознание этого встряхивает Эйдена, заставляет понять, что все эти минуты он стоял на одном месте. Смотрел в одну точку, даже не намереваясь никуда идти. Вокруг — лес непроглядный, ни единой живой и не очень души. Дальше — горы. Именно туда он и направляется, потому что больше некуда. Ноги все еще подкашиваются, но стоять на них Эйден в состоянии, и радует хотя бы это. Необходимо исследовать территории, знать, чего ожидать можно. Идти куда-то, когда начинает темнеть, — не слишком хорошая идея. Эйден это знает как никто иной. Но с ним точно ничего не произойдет, если он отойдёт совсем недалеко. Да и темнотой Эйден назвать это не может. Он видит собственные руки, траву под ногами, окружающий мир вокруг — и что еще требуется? Только солнце все больше скрывается за горизонтом, едва освещала лучами местность. Эйден ощущает, как ботинки вязнут в грязи, а свежесть щекочет нос. Интересно, так и ощущается свобода? Неужели это странное ощущение чего-то стоящего, чего-то невообразимого ей и является? Эйден всегда был свободен. Наверное. Но сейчас это ощущалось по-настоящему. После всех размышлений, после всех странных порывов вырвать себе на голове волосы из-за переживаний… Да. Сейчас Эйден дышал спокойно без весомой на то причины. Это спокойствие проявлялось везде. Проявлялось в спокойном отношении ко всему, в равнодушии, когда изнутри ничего не разрывает на части. И сейчас Эйден, оглядываясь назад, может с уверенностью заявить: боль стала меньше, практически растворилась, стала более приглушенной, но в глубине сознания для неё осталось место. Сердце до сих пор бьется в ожидании, что все окажется сном. Возможно, глупо это, да и никаких оснований для подобного нет: реальность раз за разом снимает розовые очки, заставляет их разбиться с треском и ощущением пустоты внутри. Иначе быть не могло. Так сказал ему Вальц. Так раз за разом пытался убедить себя Эйден. С самого начала все пошло не так. Он просто сошёл с ума: натурально, существенно, так, как только можно. Он, будучи ребенком, придумал себе мир, хотел жить в нем по своим правилам и постоянно их всем навязывал. Судьба поставила его на место, но все до последнего отобрать не смогла. Но сейчас то «последнее» пошатнулось, и причиной подобного стал Вальц и собственные мысли. В последнее время Эйден думает много. Больше делать нечего, да и занятие это вполне увлекательное, если соблюдать меру. Иначе можно сойти с ума и вовсе захотеть придушить себя подушкой от осознания собственной ничтожности. Иногда мысли эти прерывает Хакон. Он любит рассказывать о чем-то вполголоса, когда Эйден так старательно делает вид, что спит. В такие моменты Хакон ходит по комнате туда-сюда, крутит в руках монтировку, что нашёл по пути, и проверяет двор на наличие зараженных. Там их обычно не оказывается, а если они там и есть, то Эйдену не суждено это узнать. Хакон иногда молчит, иногда вообще не делает перерыва в своих историях. Его истории интересные, Эйден не жалуется. Но зачастую любая увлеченность хаконовыми жизненными приключениями смешивается с чем-то другим. Люди обычно называют это «сочувствием», но Эйден не знает, так ли точно это название. Хакон не оправдывается своим прошлым. Говорит, что немного еблан и имеет проблемы со всем, чем только можно, и никто в этом не виноват, кроме него самого. Он берет на себя ответственность. В его голосе слышится горечь, обычно ему не присущая. Вероятнее, на него так действует факт, что Эйден его не слышит или, по крайней мере, не должен был слышать. Или по ночам он становится куда откровеннее — неясно. Результат один: вместо обычных шуток Хакон садится и о чем-то рассуждает, водя носком ботинка по деревянному полу. — Мне иногда снятся кошмары с участием моей семьи, — говорит он и усмехается. Защитная реакция, думает Эйден, не открывая глаз. Эйден хочет знать его хотя бы частично. Не хочет видеть, как он скрывает в себе все и шутит, когда Эйден на это указывает. Не желает слушать его глупые отговорки по поводу того, что прожитое не стоит тревожить. — Я вроде не говорил тебе об этом. Не то, чтобы я тебе не доверяю, просто я никому об этом не говорю, — продолжает Хакон. — Больная тема. Вместо малейших пояснений Хакон молчит. Снова поднимается с места, снова блуждает туда-сюда только затем, чтобы перевести дух. — Сегодня ровно двадцать лет, как не стало моих родителей. — Пауза.  — Я до сих пор вижу, как они кричат в огне кафе. Он щипает переносицу, упирается локтями в колени. Эйден никогда не видел его таким. Хакон не пытается всегда казаться жизнерадостным, быть тем, кем он не является на самом деле, но определенную черту дозволенного он все равно всегда проводит. Никогда не признается в своей слабости и переживаниях, которые могут тревожить душу из раза в раз, оставляя после себя непоправимый след в душе. — Я до сих пор виню себя. Если бы я остался, может, я бы смог их спасти. Смог спасти? Эйден задыхается. Хакон, кажется, тоже. Оба тонут. Хакон не может отпустить прошлое, которое сжирает его изнутри. Оно находит его во всех поступках настоящего. Оно преследует. Невозможно стать счастливым человеком, не убрав все отголоски прошедших вещей, не смирившись с тем, кто ты есть и кем ты стал. Эйден хочет ему как-то помочь избавиться от подобного дерьма. Надо все это преодолеть, надо просто… попытаться? Но как можно спасти утопающего, если он так и хочет затянуть за собой на самое дно? — Меня это тревожит. Пиздец тревожит. Я буквально живу с мыслью, что должен был умереть вместе с ними. Слова сотрясают воздух и в нем же остаются. От них в грудной клетке неприятно становится. Чувство вины. С этим тяжело жить, с этим тяжело существовать в этом блядском мире. От него хочется лезть на стенку, пытаться спрятаться где угодно, но не получается: от самого себя не сбежишь. Вероятно, у Хакона слишком много проебов. И отчасти во многих из них виноват он сам: не смог подумать о последствиях, не догадался позаботиться о чувствах других людей. Но на некоторые вещи он попросту не может влиять. Тогда вина смешивается с горечью потери близких людей, и затихающая боль раз за разом заявляет о себе. — Я не хочу никого нагружать своими проблемами, поэтому я никогда… не говорю ни о чем. Я не хочу, малыш, чтобы помимо своих проблем ты думал ещё и обо мне. Это глупо. Глупо скрывать все в себе, думает Эйден. Глупо в любой ситуации делать вид, что все нормально, когда все на деле не так. Глупо скрывать о себе многое и утаивать самое важное, даже если это напрямую касается самого Эйдена. Хакон всегда молчит, когда надо, и болтает, когда это не нужно. В его словах столько информации, но нет необходимой искренности, без которой не построить здоровых отношений. Он будет убегать от всего вечно, дай ему только повод. Из-за собственного страха, из-за собственных сомнений и размышлений в собственной голове, что перемешиваются с навязчивыми мыслями. Хакон боится и не может признаться в этом даже себе. Эйден прекрасно это осознает, но не знает, что с этим делать.

***

Он обнаруживает себя стоящим посреди деревьев. Перепрыгивает еще один обвал, скользя подошвами ботинок по траве. Уже неяркая зелень растений пестрит повсюду. С момента, как он вышел из дома, прошло около часа. Эйден успел найти и разглядеть нужную тропу, про которую Хакон так часто говорил: именно по ней можно уйти прочь, не привлекая к себе лишнего внимания. По крайней мере, постараться это сделать. Лес не был обжит. Поблизости не было ни привычных заброшенных деревушек, ни чего-то ещё, что могло остаться от прошлых жителей. Эйден крутит в руках знакомый нож да по сторонам внимательно оглядывается. Желание посмотреть, что может скрываться дальше, оказывается сильнее, чем здравый смысл. Тот настоятельно рекомендует пойти обратно: начинает темнеть, и риск превратиться в самый неподходящий момент лишь увеличивается. «У тебя есть с собой УФэшки?» Хакон снова говорит ему по рации. Эйден ругается себе под нос, вздрагивая от его голоса. Нож падает. — Ты можешь, блять, так не пугать? — шипит Эйден, а сам пытается найти этот чертов ножик. Раз уж спиздил его у Хакона, когда в гостях был, то терять тем более нельзя. — УФэшек нет. Я скоро уже вернусь. И продолжает искать дальше. Со стороны Хакона слышится глубокий вздох. «Не думаешь, что это опасно?» — У меня все всегда под контролем. «Оно заметно. Ты сейчас где?» Эйден фонариком светит себе под ноги, а сам оглядывается. — Не знаю, как объяснить. Где-то в горах. Эйден сам запутывается, куда именно пришёл и с какой целью сюда полез, но открыто признаваться в этом не хочет. В конце концов, он способен сам себя защитить. «Тебе нужна помощь?» — Нет. Эйден в этом уверен. Ему определенно не нужна ничья помощь. Даже при условии, что ногами не может опереться на твёрдую поверхность, а все полоски на биомаркере горят красным.