О мраке и белогрудой птице

pov Александр

Во время первой личной встречи с Плутархом в Капитолии. За несколько месяцев до Третьей квартальной бойни.

      Александр выслушивает. Он не сторонится чужого плана, что делает заинтересованность оправданной. Он предпочтёт это вместо часов, отведённых ему в чужих апартаментах — безднах корыстных поганых пристрастий. Люди не перестают одаривать ими юношу. И сейчас он поправляет ремешок часов, расслабляет воротник, когда вновь садится в кресло, стоит Плутарху дипломатично занять место на кушетке напротив. Всё вокруг них пронизано вычурной, легко приметной искусственностью. Синтетика, блеск пластика и неживой глянец воска, из которого воссозданы лежащие в корзине фрукты… В них не различить предмет этой встречи или нужду, с которой новопровозглашённый главный распорядитель Голодных игр мог бы обращаться к Александру. Ледяной нрав приветственного жеста, с которым он теряет сознание в автомобиле, указывает на крайнюю приватность. Победитель знает, в Капитолии нередок подобный подход к делам. Представляй он для Панема меньшую ценность или неси он угрозу, его могли бы казнить или замучить в пытках в этих же стенах, не ища страха измарать в густой крови расстеленный под их ногами ковёр.       Пусть способность к удивлению иссякает с каждым прожитым сезоном, она взрастает в Александре. Обрывчатые правды накладываются друг на друга. Подпольное укрытие дистрикта-13. Факт того, что сторонники Плутарха не ожидают, что в этом году Игры решат проводить среди победителей. Но хитрость умысла велика, победитель уже слышит однажды те же намерения, которые являет ему распорядитель. Сам президент Сноу дарит ему те же, раскрывая пред ним правду того, насколько важна и сильна Алина Старкова способна быть пред народом Панема. И стороны власти не перестают искать для себя оружие, которое они могли бы противопоставить этому влиянию, что способно распалить самое незначительное и хрупкое пламя недовольства. Но капитолийскую природу не извлечь из личностного превосходства Плутарха. Она оголяет настойчивый нрав замысла, когда мужчина раскрывает сотрудничество, которое ему предоставляет Давид, особым образом настраивая маячки для следующих Голодных игр. Но работа Костюка не является знамением доверия, с которым чужой замысел могли бы сделать привлекательным для Александра, завлечь его. Она предстаёт угрозой — подтверждением того, что контроль над порядком следующей Бойни лежит в руках Плутарха. Он достаточен для того, чтобы склонить к себе Давида, не позволить их партнёрству просочиться сквозь общество победителей и лечь под пристальное внимание власти. Сквозь редкие слова непозволительно определить вынужденность, но юноша её не ищет, когда определяет, что Костюк только является инструментом в руках сторонников Плутарха. Чьим бы идеям они не служили, стороны власти не позволяют победителям обрести права, безопасность, выбор и людские требования — стать чем-то большим, нежели фигурками на Аренах распорядителей. Но они будут — это Александр обещает. Он сам им это даст. — Раз Вы выкрали меня, — вознося голову, заключает юноша, не позволяя Плутарху завершить речь о необходимости того, что он просит победителя проделать. В иной час ему будут необходимы истины того, что спонсирует подобное отступничество, и кто вскармливает возможность завладеть Алиной Старковой, но сейчас Александр не позволяет себе протянуть им руку. Подобная неосторожность легко лишит его головы. — Вам нет большей выгоды обращаться к кому-то другому, — возлагая ногу на ногу, юноша блуждает взглядом за спиной Плутарха, заставляя его обернуться. Он остаётся спокоен от верной нужды в том, чтобы победитель поверил ему. — Иван работает на Вас? — Иван работает на общую цель. Дом Крейн являлся первым, кто предложил ему работу в Капитолии. Полагаю, тебя бы он защищал так же, — редкие для представителей столицы, округлённые черты чужого лица растягиваются, являя Александру выражение, которое он мог бы счесть добродушным и любезным, — как и, вот скажем, Урсулу Крейн. Но в остальное время Иван следил за тем, чтобы ты не испортил излишне то, над чем мы продолжаем работать. — Он следит за тем, чтобы я не навредил мисс Старков больше, чем от меня требуют, не так ли? — возводя брови, юноша различает эту каплю раздражения, которым на мгновение озаряется лицо Плутарха. Он не привыкает к непринуждённости, с которой без интереса и расположения взирают на его мудрёные замыслы и великолепные сценарии. Мужчина ожидает зреть пред собой замученного правительственной властью мальчишку и ударяется о беспристрастность, которую Александр хранит для всего, что не является частью его личного умысла. — Что бы вы ни искали во мне, мне интересно только, сколько урона понесёт ваш маленький замысел, если я откажусь сотрудничать? — Урон принадлежит и тебе, Александр, — наклоняясь вперёд, замечает Плутарх. Положение распорядителя отводит ему иное, но он не ищет жестокости в этом сотрудничестве. Он верит, некто обещает ему эту помощь, и не привыкает к отказам. — Ты мог бы нам надлежаще посодействовать в том, чего мы все хотели бы добиться… — Нет. Не продолжайте, — юноша просит равнодушно, не тая страх пред высокой озадаченностью. Плутарх видно имеет скудное терпение к тому, чем ему не удаётся эффективно управлять. Мужчина выдыхает шумно, расправляя смятые рукава топорщащейся рубашки. — Не утруждайтесь. Вам должно быть известно, почему я не наделён условиями, чтобы вам помогать. — Мы знаем. Но удастся ли тебе преуспеть в приказах президента Сноу или нет, наше дело коснётся всех победителей. — Именно поэтому, — отделяет Александр, — я не могу Вам помочь. Вы не знаете, как обращаться с ними и не сможете уберечь всех. Но возможно, я был бы способен ответить на вашу просьбу, если бы вы нуждались в ином, — улыбка является на губах, едва Плутарх вытягивается на своём месте. Это верно обозвать торговлей. Юноша знает риск того, о чём его просят. Вера президента Сноу и признательность Капитолия хрупки пред неосторожностью, которую победитель не может допустить, проходя через годы работы. — Вы должны понимать, если ваш маленький замысел удастся, однажды в этом городе меня спросят о том, чего Вы добиваетесь. И я отвечу им честно. Я расскажу, как сильно Вы нуждались в моём сотрудничестве, — вид Плутарха переменяется, когда правдивость слов его настигает. Он думает, что предлагает Александру то, от чего ни один победитель не будет способен отказаться. И юноша не делает для этого убеждения исключение. Он хочет этот шанс для победителей, и он ищет его, посему они поступят иначе, нежели сторона главного распорядителя способна диктовать. Мужчина согласится на это, потому что ему это тоже выгодно. — И я отказал Вам, потому что чту порядок Панема больше, чем ваши радикальные идеи. Но возможно, Вы пришли ко мне за чем-то другим — за тем, с чем я был способен Вам помочь. В свой первый год в положении Главного распорядителя Вы хотели сделать Третью квартальную бойню незабываемой для жителей Панема, и Вы продумали всё до каждой мелкой детали. Вы знали, какие союзы хотел бы видеть Капитолий. И Вы знали, чьи смерти будут особенно будоражащими для публики. В этом, — указывает Александр, складывая руки на коленях и ясно рассматривая, что этот замысел встречают радушно, — я мог Вам помочь. И мне не было известно, что вместе со Старков Вы решите захватить мою сопровождающую, мою невесту, — юноша не боится настаивать перечисляя. Вероятно, сторонники данного заговора не ожидают, что некто посмеет просить. Но если они располагают силой, что способна поднять Алину с Арены живой, то его условия не станут препятствовать их замыслу. Они надеются надавить на величину ненависти и непримиримости с режимом Капитолия, и не учитывают то, что юноша в равной мере является частью этого города. — Возможно, Вы похитите их, как возьмёте в качестве заложников и сына министра, и детишек самой Старков. Поверьте, иначе Вам не удастся повлиять на меня или заполучить её саму. Что бы ни случилось на Арене следующей Бойни, скажем, я буду обманут Вами. Но я выполню требование президента Сноу. Моё и ваше желание великолепно расправиться со Старков и теми победителями, что окажутся рядом, ему не вредит. — Будь моя воля или будь на то решение Крейна, Александр, — низко смеясь, Плутарх поднимается, чтобы направиться к стоящему на ближайшем комоде графину и пустующим стаканам. Юноша не оборачивается на его спину, когда слышит, как разливается вода. — Ты бы не пропадал на этой Арене. Большое упущение спускать подобную одарённость на ежегодные Игры. — Что ж, раз даже ваша воля здесь ничего не значит, господин Хевенсби, Вы способны понять, почему я Вам отказываю.

pov Алина

      Вибрации потрясают прохладный под ладонями стол, когда позади Алины закрывается дверь Штаба военного совета. Она растирает горячие щёки ладонями, когда холод стен дополняет звенящая тишина. Девушка накрывает уши ладонями, надеясь затаиться, уберечь себя от горя признаний. Звучащие сквозь трансляцию мольбы всё ещё проносятся вокруг, окутывают, не позволяя забыть то, какой голос принадлежит ужасу. Его опутывают трагедии, бесчеловечное творение которых вновь заставляет Алину захлебнуться, удавиться жутким представлением. Она чувствует себя удушенной мыслью о лжи, которую Александру надеются внушить. Болезненность его лика уйдёт, пленяющие браслеты снимут, но он никогда не забудет разрушающий нрав истин, которые ему навяжут. Серая безжизненная краска над устройством зала привечает, стоит девушке запрокинуть голову, немо попросить о решении, что могло бы усмирить плескающиеся в груди чувства. Доля триумфаторов несчастьем на кровавом полотне вышита. Алина не желает ничего от этих жертв, лелеет только шанс того, что её замысел — убедить власть Тринадцатого вызволить победителей, будет достаточен для того, чтобы успеть. Кто-то должен вернуться за ними. Кто-то должен успеть.       Всякий репортаж и заявление Капитолия обращаются незначительными. Девушка не верит ни одному из них, видя, каково нутро правды, укрытой за явленными на экранах прекрасными зрелищами. Она вновь переживает пытку, беспощадному нраву которой отведено с Александра кожу снять и все его внутренности расковырять, чтобы вложить желаемое в руки его мучителю. Ничто не оправдывает такую судьбу. Алина её не принимает. Она берётся за голову, немо повторяя, что никакой лжи не отводит подобную цену. Александр смотрит на неё, являя естество человека, кто выступает за пультом распорядителей. Так почему же закон Панема бережёт и милует Сенеку Крейна, а юношу-победителя заставляет страдать? Капитолий никогда не дарит ему уважение, Александр выслуживает свою значимость сквозь страшное глубинное унижение. Образ того в теле леденящими мороками жестоких чувств замирает. Сейчас Алина не находит для юноши злость, только разделяет его терзание, которое им обоим всегда принадлежало. И он… Он помнит о её доброте, право на что победитель крошит в собственных ладонях.       Не переставая отстукивать мыском ботинка неровный ритм, Николай сидит на краю стола, неустанно замирая в личном размышлении. Этому допросу часть от каждого из них принадлежит, как и от Багры её отрывают. Но Ланцов, вероятно, намеревается распланировать своё собственное проникновение в Капитолий, что могло бы вызволить его любимых. Алина первой вызовется добровольцем для этой миссии. Девушка тянется к правде непримиримо. Она не является единственной, кого президент Сноу ожидает в роскошном доме в Деревне победителей. В правде того образ неиссякаемой беспощадности отступает от облика Александра, скрывается. Он желает только жить, и он продаёт это Капитолию, облачает свой нрав и Игры естеством монстра, являя народу столицы обожаемые яростные спектакли. — Вам необходимо организовать спасательную операцию, — неудержимые нотки витиеватой колючей хитрости пробиваются через любезность выражения, с которым Николай нависает над фигурой Плутарха, когда мужчина возвращается за стол.       Кнопки под его ладонями издают статичный щёлкающий звук. Иного возвышающийся позади победитель-профессионал заставит притаиться, отпрыгнуть. Но капитолиец не отводит ему внимание, незамысловато поглядывает назад, точно Ланцов является только докучающим мальчишкой. — В данный момент мы ищем возможность, — Плутарх несильно наклоняет голову набок, смотря пред собой на несколько мерцающих схем. Изображения сбоку походят на переплетающиеся разноцветные лучи. Мужчина выдыхает наигранно изнеможённо, явно отмечая, что юноша позади него ни на малую долю не меняется в своём положении. Он не отступит. Лёгкость его улыбки знакома и в тот же час чужда. Николай тоже унижен. — Как только она представится, президент Коин сделает всё, чтобы за неё ухватиться, раз таково ваше условие выполнения долга. — И Вас всегда это устраивало? — фыркает Алина, ставя обе руки на стол, поднимая себя, чтобы взглянуть на Плутарха. Волосы падают ей на лицо. Мороки злобы клубами прокатываются по её телу, заставляют дрожать в очередном слове. Она не станет искать оправдания для судеб, отводимых победителями подобными капитолийцу людьми. — То, как вы продавали этих победителей, точно породистый скот. То, как вы позволяли насиловать их… — Мисс Старков, — вынуждая девушку выпрямиться, мужчина вскидывает обе ладони, стремительно разворачиваясь на своём стуле. Он почти берётся за сердце, истинно не выражая предпочтение тому, какие понятия Алина выбирает. Лицо Николая являет дерзкую вызывающую ухмылку. Он долго ждёт того, чтобы кто-нибудь сделал это заявление пред Капитолием. — Моя фамилия отвечает за высший образовательный сектор. Можете быть уверены, — просит Плутарх, оборачивая очередное выражение в вычурную твёрдость. Ему необходимо, чтобы она вдохновила людей бороться против несправедливости и надругательств, на которые щедра власть. Но рождённый гнев является стыдом каждого, кто не избирает помочь или помешать. Мятежники и повстанцы никогда не найдут лучший Панем, если народ Капитолия не может подарить им хотя бы раскаяние. — Я не имею никакой причастности к данным непростительным решениям. Я уверен, те, кто намеревался данной системе помешать, в Капитолии непременно находились, но разобраться с ними было так же легко, как и вот скажем, сменить ведущего первой дневной программы на телевиденье. Мы потратили несколько лет на то, чтобы развернуть сильную подпольную организацию в Капитолии, но даже она без вашей помощи не будет всесильна. — Почему вы боитесь, что Коин об этом узнает? — указывая пальцем на чёрное полотно экрана, Николай ступает вокруг Плутарха.       Эхо слов Багры всё ещё звучит для них обоих. И Ланцов не ищет значения в правде бывшего распорядителя — она для него неважна. Он проживёт с последствиями чужого безразличия ещё много лет, но сейчас они не могут позволить себе быть равнодушными к тем, кто всё ещё пленён терзаниями в руках Капитолия. — Я не боюсь правды того, что президент Коин непременно заинтересуется данной записью, — стоит мужчине обвести ладонью круг, поверхность стола погасает под его жестом. Действие непринуждённо. С тем же Алина могла бы ожидать, что Плутарх упадёт на облюбованное место и примется вновь рассыпаться жалобами на то, что в дистрикте-13 большой редкостью является именно кофе. — Это её долг — брать во внимание всё, что способно нам помочь в этой революции. Но причина наших незначительных опасений в том, что Вы, мисс Старков, — девушка косится невольно, не находя обожание для того, как мужчина подчёркивает её имя, словно на неё в этот час тоже возлагают преступление, — попросили о политической неприкосновенности господина Морозова. Вы поставили Коин в редкостно деликатное положение относительно того, кого выбрали защищать. Если в Тринадцатом узнают, что вы поручились за представителя семьи Крейн, ваша сделка может находиться под угрозой. Я объясню, — поднимая ручку со стола, Плутарх сдержанно разводит руками. Алине удаётся только взглянуть на Николая в надежде, что правда для него более понятна. В Тринадцатом правительству нравится для всего находить лишённые толка трудности. — Объявлять амнистию людям, которые ещё могут совершить преступления, это значит позволить им делать и творить всё, что вздумается, а после позволить уйти безнаказанными. Как вы можете представить, оборот денег, который контролирует фамилия Крейн, достаточно велик. Как Вы думаете, куда его направляют? — На вооружение, — отзывается Николай из-за фигуры Плутарха. Догадывается ли он сам или черпает правду от Давида, Алина не способна различить. Она накрывает лицо ладонями, когда садится на стол. Дистрикты обеспечивают Капитолий роскошью: питанием, одеждой, мебелью и драгоценностями. И власть отплачивает Панему огненным градом. Его нашлют на каждый кусок земли, на которой посмеют укрыться те, кто отвернётся от руки правительства. Голос Плутарха продолжает звучать для победителей. — Этот процесс не остановится, в Панеме горит война. Мы с Вами, — мужчина протягивает ладонь в сторону Алины, — знаем, что руки Александра никогда не лежало на этих деньгах. Но зачастую борьба не заботится о подобных обстоятельствах, даже если её жертвами становятся невиновные молодые амбициозные мальчишки. Конечно, сейчас для нас наиболее выгодно заполучить сотрудничество господина Морозова. Я постараюсь придумать, как мы могли бы убедить в этом Коин, и как лучше могли бы преподнести данное. — Вы поскупились упомянуть, что ваш дорогой друг жив, — не храня гнев, Алина огрызается, смотря на свои колени.       Никто в Капитолии не был наказан за то, что на Арене 74-тых Голодных игр полную ночь раздирают парнишку из дистрикта-2. Никто не страдает за маленькую Руту, умирающую на руках Старковой. И никто не теряет за то, что у неё, и у Мала навсегда отбирают их худую жизнь. — Возможно, Вы мне не поверите, — вздыхая, Плутарх встаёт из-за стола, направляясь к одному из закрытых металлических ящиков. Складывая руки на груди, Николай не сводит с него взгляд, едва в Штабе военсовета звучит пищание электронного замка. — Но Сенека Крейн в своей сути редкостно очаровательный человек. Он бы Вам понравился, если порядок не распределил вас на разные стороны этой революции. — Вы действительно можете с ним связаться? — осведомляется Ланцов, пока поперёк его слов звучит шуршание незримых для них бумаг. Скоро в руку Плутарха ложится нестандартная чёрная папка. Её рассмотреть не удаётся, когда та ложится к боку мужчины. — Я могу с ним связаться прямо сейчас. Но сделать это так, чтобы это не убило самого Сенеку или кого-то из его детей гораздо сложнее.       Одну из дверей Штаба вновь открывает солдат, призывая Алину спрыгнуть со стола. Она сомневается, что представители местного правительства услужливо взглянут на то, как она обращается с важнейшим имуществом Тринадцатого. Но строгий видный шаг проводит внутрь только Женю. Она намеревается направиться к Плутарху, но останавливается скоро, рассудительным взглядом справляясь об Алине, а после о Николае. Сперва победительница гадает, могла бы она спросить Сафину о чудовищности допроса? Может ли она говорить об изнанке чужой жизни и гнусных издевательствах? Но после девушка понимает — в Александре есть малое от того, что Женя не знает. Она является его первой союзницей в Капитолии, и он отплачивает ей жизнью, которую дарит им с Давидом. — Ах, вот эта часть полагается мне, — утверждает женщина, протягивая руки Плутарху. Он кладёт на её ладони папку, обтянутую плотной чёрной тканью, призывая Сафину возвышенно улыбнуться. — Ты совсем не умеешь с ним обращаться. Он целиком предназначается нашей птичке.       Привлечённая вслед за Николаем Алина уже ступает к ним, когда Женя оборачивается. Узнать тонкую золотую подпись на приятной ткани не оказывается трудным. То не является очередным безликим собранием бумаг — это альбом Цинны. Во многие из проходящих дней победительница говорит самой себе, её стилист непременно подержал бы это. Он был бы счастлив работать с ней в Тринадцатом и видеть, что его вера в неё не была напрасной или потерянной. Но никто не говорит о нём, никто не вспоминает имя Цинны. И Алина хранит только воспоминания о нём, пока одна из наиболее дорогих стилисту вещей хранится в Штабе военного совета. Альбом тяжёл, когда она берёт его в свои руки. Ладонь Жени мягко ложится на её лопатки. Она намеревается проводить к одному из стульев, но победительница отходит на шаг, наклоняя голову и крепко прижимая вещь к груди. Она надеется, что сможет вспомнить запах его мастерской, почувствовать слабый аромат новой бумаги, материалов, горящих нитей и краски. Тринадцатый предаёт память о Цинне земле раньше, чем Алина получает шанс спросить о его судьбе. Узнаёт ли Женя, что её победительница, вероятно, является последней, кого стилист получает шанс видеть? Разведывают ли в дистрикте-13, что мужчину забивают прямо перед их спасительницей? Она в глубокой ночи всё ещё зреет густые капли его крови, бегущие по стеклу под пальцами, когда лифт начинает поднимать её на Арену. Правительство отбирает у Панема память о нём, забирает право Цинну оплакать. Алина не таит уверенность, сохраняется ли в Капитолии хотя бы малое от его нескончаемо прекрасного труда? Возможно, его целиком уничтожают. Она не замечает, как приходит к противоположной стороне Штаба, отдаляясь от всех. Слёзы незримо скатываются к её ногам, теряясь в камне и стали. — У тебя было так мало времени с ним. Меньше, чем у кого-либо из нас, — Женя не оставляет сторону победительницы, чтобы убрать липнущие к горячему лицу волосы и ободрить, невесомо оглаживая тыльной стороной ладони щёку.       Женщина аккуратно собирает её волосы сзади, когда Алина возлагает альбом на край стола, отворачивая первую тяжёлую страницу. Её пальцы дрожат над бумагой, когда взгляд ложится на мягкие разводы акварели, сотворяющие её собственное лицо: румянец и веснушки, вложенные в него рукой Цинны. Волосы на портрете наделены тёмным каштановым цветом, что теперь выглядит незнакомым — утраченным. Мужчина вверяет истину однажды, что белый бесцветный образ никогда не является его выбором, а становится требованием телевизионных команд, потому что Капитолий нуждается хотя бы в малой для трибутов отличности, с которой зрители запомнят победителей. Но Цинна посвящает каждую страницу девочке, которую однажды в город-столицу провожает дистрикт-12. Очередной эскиз, обрисованная фактура и явленное сочетание тканей, небольшие закрепленные на страницах куски материала и палитры цвета… Их вдохновение рождено Алиной, когда не находится того, что она могла бы дать своему стилисту взамен за его понимание, уважение и доброту. И теперь Цинна создаёт для неё броню — чёрный костюм с элементами золотистого металла, изогнутой формой нагрудника и длинными облегающими рукавами. Он продумывает каждую деталь: находит в ботинках и поясном ремне место для оружия, прячет внутри специальные защитные пластины. Девушка не упускает ни один лист, ища на каждом личные заметки, скромные подписи ко всему, что сотворяет рука Цинны. Он пишет для неё, заверяя памятно, что ставит на её победу. Мелкий аккуратный почерк являет спрятанное у корешка послание:

«Никогда не переставай творить».

      Повторяя строку одними губами, Алина отстраняется, когда единственная капля с её лица скатывается на бумагу, оставляя грязную кляксу. Ей хочется броситься, пытаться её убрать, чтобы не портить драгоценное изделие Цинны. Но ничто её не уберёт. Оставленная солёной слезой звезда навсегда запечатлевает себя под очередным словом. Стилист рисует для неё множество солнц. Их полные образы и половинчатые восходящие дуги — свой символ, отпечатанный на костюме. Победительница является для него вдохновляющим светом. И Цинна верит, что эта сила могла бы осветить это переломное время для народа всего Панема — провести их к будущему свободному от тирании Капитолия. — Цинна заставил меня пообещать, — рассказывает Плутарх, рассматривая рисунок брони вместе с Алиной. Улыбка принадлежит всему, что создано Цинной. — Что ты не возьмёшь в руки этот альбом, пока сама не выберешь эту революцию. «Потому что он знал, какова будет её цена», — девушка утверждает для себя одной. Вес того, в чём нуждается Панем, её раздавит. Цинна понимал это лучше других, потому что искра революции принадлежит его рукам, но Алина Старкова навсегда останется его музой, вдохновляющей на выбранную стилистом борьбу. Он умирает за неё. Он умирает за идею того, чем она может стать. И Александр однажды верит в то же. — Не скажу, что вы планировали давать мне выбор, — выдыхает победительница. Она соглашается на это сотрудничество раньше, чем дистрикт-13 возлагает то на её плечи силой. — Предполагаю, — вступает Женя, подхватывая уголок листа. Она спрашивает Плутарха, ища подтверждение своему подозрению. — Он передал его вам после объявления о квартальной бойне? — подтверждение звучит монотонно. Сафина приподнимает альбом слегка, вкладывая тот Алине в руки вновь, вынуждая подарить ей взгляд. Её слова нежны, и в тот же час обёрнуты стройностью личного долга. Женщина вручает этот труд благу своей победительницы, а не привлекательным нравам переворота. — Ты можешь забрать его, он принадлежит тебе. Они уже подготовили для тебя форму, — Женя не упускает хрупкую усмешку, играющую на губах девушки, стоит ей покоситься на Плутарха, высмеять навязанную спешку. — Я видела её. И Давид для тебя очень много смастерил. Ты будешь самой красивой, сильной и защищённой мятежницей из тех, что когда-либо знал Панем, — обещает Сафина. Но никто не озвучивает правду, восстаний их континент видит немного, а любая их сила умирает во власти Капитолия.

•

      Правительство Тринадцатого продумывает всё задолго до того, как дистрикт и задуманная им революция обретают голос. Они учитывают каждое обстоятельство, и для них Алина Старкова является заключительной необходимостью — оболочкой, в которую необходимо вложить послание для всего Панема. Над разработкой плана информационной атаки на Капитолий работает специальная команда. И она представляет необходимость снять ряд агитационных роликов, чтобы после транслировать их для населения целого Панема. Давид многие дни отводит возможности пустить сигналы через каждый дистрикт и заполучить для Тринадцатого доступ в информационную сеть Капитолия, отчего местные инженеры не перестаю говорить о его способах модернизации. Они называют это большим основательным ударом, что поможет движению революции победить в этой войне. Исполнять его отведено Алине, хотя в костюмах, заготовленных речах и фальшивых картинках она не находит ничего схожего на борьбу. Но ей вкладывают в руки шанс затмить пропаганду, что не перестаёт литься с экранов Капитолия, отравляя жителей каждого дистрикта и тех, кто до сих пор не присоединяется к борьбе. Вес его необыкновенно тяжёл. Плутарх не перестаёт говорить о везении, повторяя, что если труд Давида будет успешен, однажды им удастся транслировать послания и для самого Капитолия. Но правительство узнает об её выступлении, как только весточка попадёт хотя бы в одну из передач Панема. И тогда их сомнения в том, кто возглавляет и поддерживает эту войну, умрут навсегда.       Для создания роликов отводят специальную студию, в стенах которой для Алины загнанно срывается сердце. Пока она стоит на чёрном пьедестал, за ней располагаются только не имеющие конца сплетения проводов и специальные треугольные пластины. На них после будет накладываться то изображение, которое выберет съёмочная команда. Победительнице обещают, она не будет одна. О макияже позаботятся стилисты, для неё подберут необходимую одежду и образ, специально заготовят речи и сюжеты, отчего девушке как никогда сильно кажется — она никогда не покидает Капитолий. Полковник Батар — Толя, говорит, что оружие врага способно быть особенно эффективно против него самого. И Алина желает спросить только о том, где проведёт себя грань пред нуждой людей в восстании, когда они сами вложат себе в руки жезлы, с которыми правительство их губит?       К началу заготовленной программы дистрикт-13 одаривает победительницу особым сюрпризом. «Подарком» зовут то, как ей приходится найти команду Цинны — своих стилистов из Капитолия, на полу камеры избитыми, явленными в смрадном полуголом виде. Представители Тринадцатого вывозят их из Капитолия уже после начала Третьей квартальной бойни в опасениях того, что случается Цинной. Управление рассчитывает, что помощники могут сделать большой вклад в дело революции и то, чем является Алина. Плутарху кажется, Цинна несомненно желал бы, чтобы у неё была возможность работать со старой знакомой командой. Но девушка неизменно не ошибается в предположении, её стилист никогда не допустил бы, чтобы с его помощниками обращались в подобной мере гнусно. Их преступление кажется ей очевидным и закономерным. Тройка капитолийцев всего лишь отваживается украсть еду, набить карманы хлебом и прихватить излишнее, чего так не любят допускать в дистрикте-13. Пища здесь скудна, рассчитана на каждого до последнего грамма. Истинная глупость ожидать, что привыкшие к вольной роскоши пиршества капитолийцы будут стойки пред заурядным голодом. После наказания они едва могут идти или хотя бы говорить и ещё сутки проводят в госпитале, неизбежно нуждаясь в надлежащей заботе врачей.       Покой вырывают из груди с тем часом, в который Алина провожает стилистов сквозь металлические туннели и лестницы. Тринадцатый готов отвечать на разумность её требований, потому что такова нужда их миссии. Но власть в дистрикте принадлежит решениям местного правительства, никто не вкладывает её в руки девочки-мученицы. Она не отдана даже высокопоставленным союзникам из Капитолия, а столичное происхождение здесь никого не пощадит и не убережёт. В Тринадцатом ценится только то, что приносит пользу. Без неё механизм жизни быстро перестанет работать. Но сила будет принадлежать слову Алины, не так бы утвердил Александр? Она боится быть правой, страшится не ошибиться в том, как они оба смотрят на мир Панема. Память об их разговорах напоминает победительнице — она не ошибается в нём. И сам юноша никогда не смеет недооценивать её, даже если ему самому придётся это увидеть из стен Капитолия.       Любовные отношения принимают решение не упоминать, Алина настаивает на этом. И если дистрикт-13 посмеет на этом настоять, она только пожелает найти для себя иное лицо революции. Девушка не позволит вновь сделать их любовь кровавым флагом для всего Панема. Она не перестаёт погружаться в мысль о том, что теперь каждый её шаг может ранить Мала. Капитолий использует его вместе с Линнеей и Зоей для того, чтобы заморить Алину и Николая. Среди солдат говорят, что возможно, скоро у них будет шанс подобраться к пленным ближе, но пока они обязаны быть осторожны. Истина скверна, каждый пред победителями боится озвучить страшную правду. Никто не защитит захваченных трибутов. Правительство решит казнить их в следующее утро, и Алина узнает об этом, только если президент Сноу отведёт для неё подобную милость.       Не желая видеть его наполненные отравой глаза, ни в одну из наступающих ночей девушка не засыпает сама. Она приходит в госпиталь, чтобы получить лекарства. Победительница сидит на кровати и не перестаёт смотреть на спящих детей, заверяет себя в их безопасности, когда таблетки погружают её в бесцветный незапоминающийся сон. В Тринадцатом никто не хочет позволять ей видеть кошмары. Это, верно предположить, тоже обзовут непрактичным — излишним истощением для голоса революции.

•

— Народ Панема, мы сражаемся! Мы не сдаёмся! И мы отстоим справедливость, — речь густа на устах, когда Алина вздыхает. Её голова падает к груди с ожиданием того, что исправление Плутарха вновь зазвучит сквозь громкоговорители.       В кабине перед ней разворачивается только стекло, являющее собственно отражение. Оно двойное, чтобы команде было наиболее удобно наблюдать за девушкой, а она не могла отвлечься на тех, кто взирает на неё по другую сторону. Но Алина всегда окружена их голосом: новыми идеями, предложениями и поправками. У неё изнывают пальцы от тяжести лежащего в руке стержня. Ему в исходном изображении предназначено быть флагом. И избегая гомонящее звучание электрических переплетающихся голосов, победительница вновь рассматривает себя. Золото укрепляющих накладок почти не блестит в скудном освещении. Ноги девушки обведены чёрной тканью и строгой крепостью высоких удобных ботинок. Её грудь и спина прямы под нагрудником, руки выглядят изящными, а в ладони лежит лёгкий лук — муляж. Ей нравится броня, потому что Цинна сшивает её для Алины, и от того никакая ткань не ощущается чужой. В ней она не чувствует себя так, словно в любое мгновение может развалиться. И победительница не перестаёт торопиться, когда Женя предлагает его надеть. Но сколь много пользы можно породить, читая заготовленные строки и притворяясь, будто Алина взаправду проводит дни в боях наравне с погибающими повстанцами? Капитолий бомбит их дома, и она — девушка-солнце, обретёт большее значение, если умрёт там с ними. Собственный вид предстаёт истинно глупым. Перед ней работают вентиляторы, разбивая волосы пускаемым ветром, что мог бы властвовать на выжженных лугах дистрикта-11. Ожидается, в некоторых записях будет необходимо представлять, будто победительница стоит в боях бок о бок с протестующими. Земля под их ногами покрыта мёртвыми телами товарищей. — Алина, ты меня слышишь? — призывает её Плутарх, вновь окружая механическим голосом. Теперь, когда им постоянно приходится работать вместе, мужчина особенно часто пытается ей угодить и подбирает наиболее гладкие слова для очередной попытки с ней договориться. — Вас тяжело не слышать, — ворчит девушка, слегка встряхивая головой.       Она улыбается единственный раз, когда видит себя в стекле. Привезённых из Капитолия средств оказывается достаточно для того, чтобы вернуть её волосам естественный цвет. Её команда проделывает большую работу для того, чтобы подобрать точный родной оттенок и управляется быстро, пока снова намывает. Но не удаётся избежать впечатления, следующее требование Плутарха ободряет. — Попробуем ещё раз, как обговаривали. А после можешь спускаться в павильон.       Повторяя безмолвно каждое озвученное в последние часы замечание, Алина расправляется с речью на одном дыхании и стремительно сбегает по высоким ступенькам, почти падая на металлическую ручку двери. Та двигается под её весом с размеренным гудением. Заключённая в металл комната — съёмочный павильон, в точности сходит на Штаб. Впрочем она так же холодна и душна подобно всем остальным. Пред стеклом наклонена обширная приборная панель, занимая всё пространство стола, за который способен сесть десяток человек. Давид является одним из них, в обыкновение работая вместе со съёмочной группой, придумывающей декорации для очередного ролика. За их спинами всегда находится Плутарх, держа в руках заготовленные планы и множественно перечёркнутые бумаги. Каждое его решение подвергается профессиональному сомнению Жени, чем она нередко раздражает чужих помощников. Зрея её, погружаясь в гудение приборов, Алина оказывается встречена новым, совсем неприятным отрывистым звуком, что теперь окружает девушку. Кто-то одиноко хлопает в ладони, потрясает молчание. В дальней стороне Центра некто склоняется над небольшим контрольным экраном, смотря повтор записи, которую удаётся сделать. Покачивая в ладони палку, победительница едва узнаёт лицо мужчины. Оно заостряется вместе с телом, отчего увидеть легко, Хеймитч значительно теряет в весе. На его коже теперь проступает некрасивый желтоватый оттенок, а из-под выбранной скромной шапки торчат такие же бесцветные клочки выгоревших волос. Назвать его вид здоровым не поворачивается язык. Невзирая на повторное принудительное протрезвление годы пьянства отнимают у мужчины года, отчего Алина не способна совладать со страхом того, что здоровье их с Малом ментора продолжит ухудшаться. — Вот так, друзья мои, — водя пальцем перед экраном, заявляет Хеймитч. И доля стыда не умиряет его тон. Он является в эти стены совсем недавно, иначе никто бы не растрачивал время, чтобы выслушать это представление. — И терпят крах революции. Такой клич только пьяного впечатлит, уже поверьте, — Хеймитч слегка запрокидывает голову, спрашивает видно самого себя. — А я уже говорил, что это плохая идея? Не сработает. Привет, солнышко, — улыбка мужчины тепла, когда он выходит под свет ламп, находя только одну победительницу значимой для своего внимания. — Привет, Хеймитч, — тихо говорит Алина, слыша, как Николай останавливается позади неё. Он кажется, усмехается, стоит только ментору окинуть взглядом его присутствие. Помнится, в последнюю их встречу Ланцов пытается мужчину на клочки разорвать. — Тебя трезвым здесь никто не узнаёт. — Что ж, я выгляжу не лучше, чем себя чувствую. Я только спрошу любезно, — Хеймитч наклоняется, чтобы выглянуть за спину смотрящих и обратиться к Плутарху. Представитель Капитолия остаётся глубоко непотревоженным, хоть и зрелищу видного удовлетворения не выказывает. — Перед тем, как мы начнём, можно ко мне, пожалуйста, приставить телохранителя. Вот скажем, одного из ваших здоровяков. А то я боюсь к этому парню за спиной вашей девочки-революционерки на шаг подойти, — Фульвия Кардью, слышится, излагает обещания того, что «господин Ланцов» непременно будет благоразумен в условиях общей цели. Её слова услышаны командой, но Хеймитч продолжает взирать на свою победительницу. — Будешь играть в молчанку, солнце? — Зачем мне это? — хмыкающий звук скатывается с губ. Но грудь переполняется непережитым разочарованием. — Я ничем тебе не обязана. Как и ты, оказывается, не был обязан сделать единственное, в чём мы нуждались. — Боюсь, всё-таки, — голос ментора звучит знакомо. Алина отчего-то не желает его слышать, хочет закрыть уши руками. Мал мог бы быть здесь вместо неё. Он мог бы никогда не выйти на Арену. И теперь он страдает, потому что кто-то не выбирает его. Но победительница поручается за его спасение. — Нужда твоего паренька была совершенно иной, даже если ты не хочешь это признавать. Он всё ещё жив, мы должны сосредоточиться на этом. — Всё настолько плохо? — оборачиваясь, девушка шепчет под грудью Николая. Едкое слово могло бы заставить её желать ударить парня в грудь, но верное замечание принадлежит не ему. Хеймитч не намеревается то сдерживать и ещё многие решит озвучить. — Да, солнышко, всё прямо трагично. — Я не перестаю разгадывать, — Ланцов наклоняет голову слегка, разделяя этот разговор между двумя. — Верит ли в этой комнате хоть кто-то в то, что этот спектакль может вдохновлять. — Я хочу Вам напомнить, ребятки, — не унимается Хеймитч, являя на лице Николая зубоскалящее выражение и зовя Алину развернуться. Никто не спешит ему препятствовать, и никто не гонит за двери. Женя, видится, советуется с Плутархом, поглядывая на бывшего ментора. — Что если мы со всей этой затеей не справимся, то Голодные игры в следующем году будут просто незабываемые. Если доведётся, учтите моё пожелание, я хочу застать их в земле. Но вот вы все, — мужчина делает круг на своём месте. Его рука неожиданно указывает на победительницу. — Определённо не хотите потерять это дарование теперь, когда она едва начала говорить. Можете верить мне, — Хеймитч кланяется наигранно. — Добиться этого было почти невозможно. Но нам придётся придумать что-то лучше этих искусственных огней и маленькой девочки, стоящей на горе погибших, если мы хотим выиграть эту революцию.

pov Александр

      Александр находит эту жизнь терпимой, достаточной вполне. До сих пор ему тяжело удаётся понимать неограниченность еды и тепла, обилие горячей воды и сладостного комфорта, извечно обещанного Капитолием. Но в городе эти блага не знают необычности или редкости, они являются тем, что привычно каждому гражданину столицы. И юноша почти не замечает часы, отведённые тому, как дом убирают, блюда подготавливают, а в гардеробы вывешивают вновь чистую подготовленную одежду. Не возложи правительство на него работу, жизнь в столице казалось бы Александру бесцельной, лишённой смысла. К чему необходимо существование, состоящее из безликого отдыха? В нём стремление капитолийцев к извращениям обретает новую форму. Они ничего не привносят мир и быстро теряют вкус к вещам бесконечно схожим друг на друга. И юноша предполагает, президент Сноу давно ждёт шанс запереть его в очаровательной клетке — там, где мальчишку-победителя было бы легче контролировать.       Но он не ограничен камнем стен. И в раннее утро Александр вновь уходит в возведённый у дальней стороны особняка сад. Он занимает место у одного из деревьев или особенно часто садится на склон берега перед одним из прудов, пока гладкие камни хрустят под его ногами. Синие, золотистые и красные — разноцветные спинки и плавники рыб переливаются особенно сочно, когда кроны деревьев пропускают лучи высоко восходящего солнца. Юноша никогда не встречает подобный вид. Они плескаются и выпрыгивают из воды у порогов, вновь скрываясь под прозрачной толщей. И к наступлению ночи у освещённых фонарями деревьев эти рыбы начинают светиться. Сенека встречает Александра в саду к началу дня, редко удерживаясь от напоминания о том, что его матери тоже нравилось проводить часы в этом месте. Но юноша знает, что его родительница ищет в нём. Очищенный воздух Капитолия мало схож на тот, что принадлежит лесам дистрикта-7. И трава здесь не хранит следы диких животных, а деревья не поют с бегом ветра. Но задний двор напоминает им обоим о месте, что взращивает и вскармливает их.       Сенека говорит, что привезти в резиденцию лошадей не было бы затратно, но он даёт Александру обдумать решение. Юноша понимает сам — для них здесь нет места… Нет простора, где они могли бы гарцевать и укреплять свои ноги. Нет пригодного корма и нет подходящего стойла. Победитель не мог бы запереть лошадей у этого дома, пусть и желание приласкать их морды необыкновенно сильно.       Александру, как и его отцу, запрещено покидать территорию резиденции, поэтому почти полный день он проводит в обществе Сенеки. Этому должно быть утомительным, но даже в часы, в которые мужчина работает, он предпочитает видеть Александра в своём кабинете, предлагает помочь ему в задачах правительства, всегда спрашивает о чём-то, хотя юношу никогда не учат судить о делах многомиллионных цветущих деловых империй. Иногда он способен почувствовать себя лишь мальчишкой, сидящим на коленях отца и мешающим его заботам. Но Сенека никогда не перестаёт предлагать научить его чему-то — он подмечает всё, на что ложится суждение Александра. И отдельно мужчина обещает, что обязательно обучит его водить автомобиль, когда Панем вернётся к миру, и они смогут покинуть занятый дом. Озвучить то, как сильно способно перемениться лицо страны, победитель не решается. Он только держит вещи собранным для часа, в который эта сказка закончится. Иное никто ему не подарит. Юноша не будет этого ждать.       Он ожидает, Ксавьер и Алисия непременно захотят на него взглянуть, посмотреть на плод собственных решений, нацеленных на то, что губит его мать. Но они не являются у ворот резиденции. И Сенека однажды упоминает, что неоднократно отказывает им в визите. Он называет их отношения деловыми и, различить легко, никогда не прощает их за то, чему они подвергают жизни его женщины и сына. Но мужчина не прячет Александра, когда в резиденцию приезжают бизнес-партнёры или гости дома, пусть и он не намеревается отвечать глупости и едкому интересу чужих расспросов, с которыми смотрят на победителя.       Александр обнаруживает, как бы глубок ни был его сон, когда солнце заходит над Панемом, он открывает глаза в каждый час, в который за дверью его спальни слышатся шаги. Он учится их различать. И перед тем, как юноша садится в кровать в следующую ночь, он привыкает дёргать ручку один раз, второй и третий, проводя за ней минуты в нужде убедить и заверить себя в том, что дверь не поддаётся намерению отворить. Елизавета чрезвычайно обожает напоминать о своём присутствии, но Александр оценивает осторожность её действий. Они незначительны, скрыты за тем, что окружающие не заметят. Иногда её ладонь пробегает по спине, стоит женщине пройти сзади. И она любит пренебрегать пространством, если им доводится встретить друг друга в коридорах дома. Но юноша выдержит это, если данная мелочность есть единственное, чем она надеется отравлять его жизнь. Удаётся заметить, мучить Сенеку ей нравится так же сильно, как и издеваться над самим Александром. И отличие находится исключительно во власти, которую Елизавета имела над товаром, отданным ей для покупки. Она не способна стоять пред обожанием и голодом, и они делают её слабой пред шансом взять себе больше, утешить себя сильнее и унизить другого. Елизавета не наделена правом сотворить это с Сенекой.       Улле принадлежит меньшая доля этой ненависти и щедро от равнодушия. Они разговаривают друг с другом только в редкие ужины, и она не хранит стеснение пред намерением спросить у женщины совет, чтобы после поступить по-своему. Урсулу в доме Александр видит меньше прочего. Теперь, когда сезон Голодных игр завершается, она учится управлению в семейном бизнес-центре вместе с Ксавьером, чтобы принять права Сенеки, если государство их ему не вернёт. Девушка не уступает себе и в обилии личных встреч, хотя победитель о них почти не спрашивает.

•

      Ужину в резиденции отведено время, в которое на Панем уже опускается глубокая темнота, оголяющая наиболее яркое свечение городских огней. Вокруг дома растянуты дорожки небольших фонариков, являющих горящие изогнутые нити, сияние которых распускается за широкими колоннами дома. Ночью здесь поют небольшие декоративные птички с вытянутыми клювами и зелёными брюшками. Частое порхание их крыльев окружает дом, зеленеющие ветви в высоких вазах покачиваются с колыханием тёплого ветра. Елизавета упоминает неизбежно, она сожалеет о том, что в резиденции не находится место для бассейна, в котором они могли бы искупаться. Она ожидает, что Александр одарит её вниманием, но он в молчании только накалывает на странную двузубчатую вилку ростки спаржи. Масляные капли на его тарелке распускаются вместе с сиреневатыми разводами винного соуса.       Ему вполне удаётся заставить Сенеку беспокоиться, когда мужчина обнаруживает, что его сын не имеет предпочтения в еде. Александр ест всё. Но десерт для него теперь подают к каждому приёму пищи. Видится, Сенеке нравится видеть его в окружении маленьких тарелочек с шоколадными трюфелями, пористыми бисквитами и обёрнутыми в глазурь сочными ягодами. Пока в руках остальных покачиваются стеклянные бокалы, юноша предпочитает чай, ароматный запах которого расходится в открытом зале. Улла этот вечер проводит с ними, её голос не перестаёт звучать за столом, даже когда приборы и большие блюда уже уносят. — Какая удача, — скрашенные вином губы Елизаветы растягиваются в улыбке, когда она отводит слово Александру, глубже садясь в своём кресле у дальнего угла стола. Её щёки ярко красны в пьяном удовольствии. Складывая пред собой руки, Сенека прислушивается к её словам. Но вероятно, никто не найдёт в них те, которые от Елизаветы могли бы не ожидать. — Что эти противные царапины удалось убрать с твоего лица. Было бы большой безвкусицей испортить тебя подобными неприглядными шрамами. — Не ты ли первой восхищалась изобретательностью распорядителей, когда они выпустили пересмешников? — речь Уллы вальяжна. Её тёмные глаза блестят в свете люстр, а подведённые насыщенным синим цветом ресницы дрожат, когда девушка поднимает на Елизавету взгляд. — Алисия была весьма внимательна к деталям в том, как сильно вам понравились эти Игры. — Возможно, я только переоценила чужую репутацию, — женщина хмыкает заурядно, являя разочарование. У неё отбирают право выразить то пред Александром. Но он зреет, что чувство предназначается ему. Елизавета душит себя невосполненным самолюбием, когда юноша бросается к Алине, едва птицы начинают слетаться вокруг неё. Но женщина не настаивает на большем и скоро поднимает тяжелый хрусталь, наполненный играющим напитком. Его отдают Урсуле. — Передай брату бокал. Видеть, как он сидит с пустыми руками, совсем невыносимо. Раздели с нами удовольствие, Александр, — Елизавета одаривает любезностью.       Но победитель не смотрит на неё, он отмечает затейливое выражение Уллы. Разгадать нетрудно, она просит его сделать глоток, чтобы женщина перестала их мучить. Юноша привыкает отказывать в напитках, не предпочитая терять трезвость. Но вероятно, он истинно докучает Елизавете тем, что никогда не бывает в её обществе щедр на слово, а внимание оказывает только своему отцу или сестре, отчего теперь прихоть её недовольства спиртовой горечью разливается в горле. Ножка бокала норовит лопнуть и рассыпаться осколками в ладони от того, насколько претящей является идея об угождении. — Только посмотрите на нас, — смеясь протяжно, Елизавета обводит под своим взглядом стол. Выпрямляясь у своего места и поправляя запонки на рукавах рубашки, Сенека сопровождает её речь холодной пристальностью. Выражению женщины отведено привлекать внимание. — Мы сидим все здесь подобно одной большой любящей семье. Это так волнительно. — Что тебя связывает с этой семьёй, кроме пары документов, Елизавета? — заставляя Уллу подавиться излюбленным ликёром, спрашивает Александр, отставляя хрусталь в сторону.       Он двигается ближе к столу, ища для себя кусочек безе, что мог бы убрать оставленное алкоголем жжением на его языке. Юноша не находит приятного в разливающемся по груди тепле, с которым жар приливает к щекам. Возлагая руку на грудь, Урсула запрокидывает голову, заливаясь смехом. За этим столом, пожалуй, не найдётся ни один человек, с которым Елизавета связана любовными узами. И Александр не верит, что ошибётся, если утвердит, что никто из них не возжелает женщину остановить, если она решит уйти. Он не опускает голову и не пытается покинуть собрание теперь, когда его утверждение становится для неё оскорблением. Может, юноша чужд этому дому, но по его венам течёт та же кровь, что принадлежит и Сенеке, и Урсуле. Ни одна технология не сможет это изменить. Но всего пара подписей вольна забрать у Елизаветы фамилию. Её губы сжимаются, а острое недовольство прокатывается в заостряющихся чертах. Кажется, сиди Александр рядом, она вполне могла бы облить его из своего бокала. — Тебя легко любить, маленький брат, — Улла театрально смахивает со своего лица слёзы. — Ты забавный. — Что ты желаешь услышать от меня? — Сенека разводит рукой, когда Елизавета разворачивается к нему. Женщина не успевает спросить, но он не гадает об ожиданиях, которые она для него хранит. Мужчина отбрасывает салфетку в сторону. — Разве он спросил неправильно? Мы все гадаем о причинах, почему ты до сих пор терпишь эти стены, хотя свои апартаменты любишь сильнее. — Двадцать лет жизни, Сенека, — протяжно выводит Елизавета. Фарфор чаш гремит, когда её рука ложится на стол. — Двадцать лет жизни меня связывают с твоим невыносимым обществом.

•

      В грядущую ночь Александр не перестаёт поворачиваться на постели, в ранний час прощаясь с неспящим обществом резиденции. В это время жизнь в Капитолии только расцветает, отчего ничто в распорядке дня победителя не является для города привычным. Давно заучивая его нравы, Александр мог бы задержаться: занять кабинет Сенеки, послушать рассказ Урсулы о пропущенной вечеринке или дождаться часа, в который она придёт к отцу за советом в работе. Но юноша позволяет себе пренебречь этим, когда с поздним ужином его состояние ухудшается. Он предполагает, ищет причины в чужой еде, незнакомом устройстве дома и недавней ускоренной госпитализации. Победителю не нравится, сколь лёгкой становится голова, а тепло пульсирует в теле, отчего даже прохлада комнат ощущается особенно ярко — желанно в той мере, которая рождает намерение глотать воздух снова и снова, искупаться в нём. В обилии капитолийских удовольствий, жадных до его дурноты клиентов и крепких напитков Александр уже бывает пьян. Но его чувства на то не схожи. Он полностью отключает свет и мерцание приборов в своей комнате, когда от них начинают слезиться и болеть глаза. Стоит ему уложить голову на подушку, победитель захлёбывается жаром, от которого руки дрожат в необходимости изодрать на себе каждую тряпку, чтобы избавиться от их липкой удушающей тяжести. Переворачиваясь на постели вновь, юноша откладывает футболку на другую сторону кровати и хватается за стакан ледяной воды в нужде хоть в малую меру остудить горячее дыхание. Стекло в ладони лежит нетвёрдо, отчего чудится, стакан через неё в любое мгновение может провалиться.       Покачивающееся чувство не уходит, отчего скоро окружающий мрак приходит в движение, и в прерывающемся дыхании Александр утягивает себя в некрепкий сон. В редкие минуты распахивая глаза, он смотрит на очертание двери. Вероятно, члены дома всё ещё не знают сна. Но может ли победитель выйти к ним? «Дурно» бывает множество раз, и до сих пор ни в один из них он не знает шанс о том говорить или просить о помощи. Юноша, вероятно, мог бы доверить это Люде, но в Капитолии он никогда не знал того, к кому можно было бы идти. Он привыкает не ожидать то, что ему предложат врача или позаботятся о его благе. Александру никогда не снятся сны. Или утвердить доведётся верно, он всегда их забывает, часто ночное время отдавая необходимому его телу отдыху.       Поздний час рассыпается на яркие краски и вспышки цветов прежде, чем Александр возвращается на крышу Тренировочного центра. Ничто в образе Капитолия не переменяется с неудачным извращённым сезоном Голодных игр, о правде чего извещены только редкие души среди населения. В новостях сейчас передают о нехватке продуктов, но вероятно, заурядные жители столицы излишне приласканы благами Панема, чтобы различить в регулируемом недостатке беспорядки на территории дистриктов. Поднимаясь по перекладинам ограждения, Александр занимает перила, свешивая ноги над движущимися улицами Капитолия. Его рука крепко придерживает пояс девушки, когда Алина садится рядом с ним, кладя одну из дрожащих ладоней поверх его спины и умещая на плечо голову. Губы юноши скоро ложатся на место чуть выше её макушки, целуют невесомо прежде, чем он толкает носом несколько прядок её волос, блестящих в ночном мерцании тёплым каштаново-русым цветом. — Ты могла бы жить в этом городе? — Наверное, я не хотела бы, — не поднимая головы, признаётся Алина. — Мы могли оказаться на улице после выпуска из приюта, и я думала, что смогу найти дом там, где решу его построить. Я бы не хотела строить его в Капитолии.       Александр ожидает этот ответ, он кажется закономерным и правильным. И со знанием этого одинаково сильно желание слышать другой. Ему не удаётся над победителем возобладать, и он рассчитывает, если Плутарху удастся её защитить, к концу войны девушка заберёт детей в дистрикт-12 и отправится вместе с Мальеном домой. И если Капитолий однажды отпустит его живым, Александр сможет видеть её там, если однажды Алина соберёт щедрую горсть милосердия в своём большом сердце, чтобы понять его выбор, принять его или простить. Но для того необходимо совладать с нескончаемым упрямством — его победитель ждёт. С тем его встретят, когда девушке покажут последствия того, чего Плутарх мог бы добиться с помощью образа спасительницы из дистрикта-12. Алина будет Александру противостоять подобно половине целого, что никогда не сдастся в этой борьбе сил и людских вдохновений. И противовесом его естеству она не позволит выиграть ему — тому, во что правительство превратит выживших победителей. — Даже пока Двенадцатый не знает свободы от миротворцев, у меня нет лучшего дома. Дистрикт — всё, что есть у меня, у Нины, у Миши… Я ни на что не променяла бы возможность сделать его лучше, дать тепло детям похожим на девочку, которой когда-то была я сама. Пока есть он, есть и я сама, — девушка наклоняется слегка, зовёт отнять у Капитолия внимание и вручить его ей, так что уголки губ дёргаются в улыбке, когда Александр вновь получает шанс видеть её лицо. — А ты? — спрашивает она, часто моргая. Незнакомое чуждое переживание омрачает её лицо, становится осязаемым под пальцами. — Этот город не любит тебя по-настоящему. Он никогда не любил. — Но это изменится, — Александр кивает неглубоко с обещанием. Одна из ладоней Алины соскальзывает ему в руку, пока его пальцы тыльной стороной оглаживают щёку девушки, лаской согревая нежную кожу. — Я позабочусь об этом. Однажды весь Панем изменит своё лицо. Не думаю, что я когда-то имел выбор знать меньшее, нежели есть Капитолий. Я принадлежу ему больше, чем удастся из меня достать. Я хочу увидеть свой дистрикт вновь, но даже без власти Панема он никогда меня не примет. Там нет места, которое уместило бы его. — У меня была мечта… Если однажды для нас не нашлось бы места, я мечтала путешествовать — увидеть весь Панем. До Голодных игр это не казалось возможным, — Алина вздымает плечи слегка, вздыхает. Мгновение зовёт её прильнуть к чужой ладони. — И сейчас это тоже невозможно. Думаешь, она подходит тебе? — Да, Алина. Она подходит. Я мог бы показать тебе Панем.       Куда бы девушка ни пошла, Александр сможет отыскать её там, когда она захочет быть найденной. Но прежде она взглянет на него вновь, пусть и целый Панем не даст им право решать о скорых встречах. Девушка не позволяет смотреть сквозь упрямство. Оно требует названную временем плату.       Александр не видит, какая твёрдость стелется им под ноги, когда держа его руку, Алина спрыгивает обратно на крышу Тренировочного центра, ведя его за собой. Она не перестаёт оборачиваться. Лёгкие слова на её устах обёрнуты милым ворчащим тоном. Он задорен и нежен одновременно. Юноша хочет отпивать от него вновь и вновь, пока тёплые пальцы победительницы обвивают его запястье. — Идём же… Скорее… Мне не терпится взяться за кисть вновь… Я столько хотела бы нарисовать…       Пряча полотно ночного неба, дуги сада изгибаются над ними. Зелень изощрёнными сплетениями обвивает металл, раскидывая густые и сочащиеся краской ветви. Соцветия распускаются пышно, раскидывая яркие ажурные лепестки. Ноги минуют гладкие горшки с поднимающимися в них деревцами. — На мне нет подходящего места, — заключает Александр, пока пальцы Алины бегут по небольшим пуговичкам его рубашки, быстро расстёгивая. Его кожа покрывается оставленными на Арене шрамами и отметинами, выведенными ногтями Елизаветы. Они опоясывают его целиком, создавая историю, укрывая грудь и свидетельствуя о той части существа, от которой победители сбегут только в смерти. — Всё в тебе подходящее, — определяет Алина, смотря на него с колен, когда они оба садятся на ковёр из небольших гладких камушков.       Александр перебирает их полотно ладонью. Его грудь вздымается чаще, а опущенное лицо укрыто неловкостью улыбки. Кажется, люди зовут это чувство волнением. С тем он возлагает ладонь к левому боку, собирая под пальцами скорый бег сердца. Цвета на подхваченной палитре отчего-то все выглядит чёрно-белыми, сливающимися в серых оттенках. Но кисть щекочет щедро, заставляя Александра продрогнуть, едва её кончик ложиться на его плечо. Алина смотрит вкрадчиво, выводя линию, но уступая доброй усмешке она садится вновь, уступая картине того, как юноша учится владеть дивным чувством. Он тому не подчинится. Победитель пытается рассмотреть предмет вдохновения, склоняя голову набок и не переставая девушке мешать, отчего скоро она наваливается своим коленом на его бедро. Волосы накрывают её глаза, и Александр замирает в её руках, отводя юркие пряди Алине за ухо. Он мог бы провести часы, рассматривая то, какую дивную нерушимую связь она прокладывает с тем, что рождается под её кистью. Рука победительницы опускается к его груди, укалывая тонким необычным чувством. Краска перекрывает прерывающиеся линии кармина, когда Александр прикрывает глаза, отдавая чувства ощущению того, как губы Алины ложатся на его плечо. Уста приоткрыты, когда юноша вдыхает вновь, пробегая ладонями по её бокам, подхватывая их, чтобы усадить победительницу ближе. Александр запрокидывает голову, желает взглянуть на неё — возвышающуюся над ним с его бёдер и смотрящую сквозь витиеватый мрак предательства, жгущего её изнутри. Он одному победителю принадлежит. Но он не может, глотая воздух от скользкого недуга, с которым поцелуй Алины тяжелеет на его шее, вынуждая возложить руки на её плечи. Ему никогда не должно отыскать нужду её сдерживать. Александр помнит, девушка пред ним не предназначалась для извращения и липкой пошлости, явленной победителям в Капитолии. — Постой.., — жмурясь в горячем дыхании, Александр бормочет, окунаясь в темноту.       Он не может избавиться, содрать с себя скользящее ощущение, прикосновения губ, которые ложатся на его грудь, доставая из безвольного горла короткие стоны. Поцелуи горящими отметинами въедаются в его кожу, жгут, отчего руки мечутся с нуждой с себя кожу снять. Нечто прибивает бёдра Александра, удерживает их вместе, болезненно трётся о пах, делая разлитое в возбуждении напряжение гнетущим и ноющим. Сипение плескается на губах, когда победитель запрокидывает голову, жадно и упоённо втягивая в себя воздух. Подушки скрипят под его затылком, но веки остаются тяжелы и неподъёмны. Александр никогда не находит подобную трудность в пробуждении. Он поджимает живот и болезненно изгибается в спине, когда лежащая в теле тяжесть становится удушающей, угнетающей для того, чтобы вознести грудь со следующим вдохом. Глаза закатываются, окунаются в мерцающую густую беспросветную мглу, когда юноше удаётся вознести веки. Понимание собственного тела от него ускользает, а контроль над ним становится зыбким. Он не чувствует холод и не падает в жар, захлёбываясь обилием иллюзий, опоясывающих его естество и отвращающих. Локоны волос щекочут линию его челюсти и плечи, а кожа стянута липкой смердящей влагой. Губы горячо вонзаются с поцелуем в изгиб его шеи, прихватывают крепко, пока вновь не опускаются на лицо, языком играя на устах. В неосознанном желании пред глазами играют разноцветные огоньки, напоминая о переливах ночного Панема. С ним Александра встречает сон. Он ощущает себя опьянённым теплом близости, что сгущает нужду вновь вобрать в себя удовольствие.       Звучащий вокруг тихий смех раскалывается на тысячу звуков, рассеивается и вновь собирается воедино. Но он не несёт с собой ласку и утешение. В нём не остаётся ничего от звонкой певучести, которую с собой несёт голос Алины, напоминая победителю о птичьей свободе. Безволие разлитой в глотке тошнотой сковывает горло, Александр чувствует себя запертым в собственном теле. Он не может дышать сквозь тёплый аромат, вязкий воздух наполняет лёгкие.       Ничто не ощущается правильным, когда юноша беспорядочно возносит ладони, скользя пальцами по шёлку ткани. Комната наполняется грохотом и вспышками чужого голоса, стоит победителю скинуть вес чужой плоти с себя. Он не рассчитывает вложенную сил, не может определить даже, двигаются ли верно его руки. Но разламывающиеся звенящие звуки отрезвляют. Во мраке очертания окружающего обретают смутную ясность. Покачиваясь и не находя в ногах твёрдость, Александр видит только светящийся блеск глаз, которыми на Арене на него взирают переродки. Юноша не бросается, он падает на пол, сгребая фигуру Елизаветы за полы халата. Ткань трещит в ладонях, стоит ему толкнуть женщину в сторону. Колени не перестают подгибаться, когда Александр надеется встать. Задавливая крик, он хватает её за шею, ударяя о стену. Застревающий в её горле хрип дрожит под его ладонью. Знание близко, что её трахею должно переломить в собственных пальцах. Так Елизавета не сможет вновь его принудить. Так он не позволит законам Капитолия укрыть её в безнаказанности. — Я не буду вновь обязан тебе временем.       Александр не видит её лицо, не различает, забирает шанс говорить и отравить его вновь. Он не зреет и, как её рука перебирает по стене, чьи огни бесформенно растягиваются. Женщина задевает что-то, оглушая победителя высоким повторяющимся сигналом. Свет в его спальне вспыхивает тотчас, пока всё окружающее наполняется резким нестихающим воем тревоги. Ладони юноши бросаются к голове, накрывая оба уха. Он падает на колени стремительно, в боли жмуря глаза от яркого сияния ламп. Всё вновь начинает кружиться, заставляя его отползти в сторону, отстраниться от шума, которым наполняется дом. Кто-то не перестаёт дёргать запертую дверь, пока Александр вжимается головой в пол. Дрожащий крик о помощи его потрясает, заставляет дёрнуться, прижаться боком к тому, что является изножьем кровати. До сих пор ему не доводится слышать, как звучит окунутый в ужас и боль звучит голос Елизаветы, как она умоляет о спасении. Она боится умереть, это победитель слышит. И она страшится быть бессильной.       Но порог отворяется в одночасье. Незнакомые голоса накладываются друг на друга, кто-то отдаёт веление отключить систему тревоги. Глаза болят и слезятся в ярком мерцании света, когда Александр пытается их отворить, пока голова наполняется сторонними вопросами. Вероятно, охрана дома ищет то, что представляет угрозу для госпожи фамилии Крейн. Они надеются справиться о её безопасности, защитить. Елизавета собственными ногтями вырезает на коже истину — Капитолий поверит ей, а не мальчишке-победителю. Александр перебирает руками по полу и едва не срывает шторы, надеясь найти опору и то, что поможет подняться. Вокруг стихает стремительно, речи сменяет звучание гурьбы — кто-то протискивается в комнату. — Я поднял бы сам, — собственная глотка сжимается в судороге, стоит расслышать голос Сенеки. Всего мгновением позже юноша различает, как кто-то твёрдо ударяется коленями о пол рядом с ним. — Я помогу Вам встать, сэр, — удаётся различить голос Ивана прежде, чем его руки не позволяют завалиться назад. Пытаясь держаться за его плечо, Александр перебирает ногами по полу, пока мужчина тянет его вверх, беря под руки точно маленького ребёнка. Качающаяся голова заваливается на чужую грудь, едва победитель пытается повернуться к дверям отведённой ему комнаты. — Что здесь происходит? — требовательный тон Сенеки отрезвляет. Он велит выпрямиться, ответить. И юноша убеждает себя, обращаются к нему. Но он видит с трудом и дышит осоловело, когда пытается исподлобья взглянуть на место, от которого исходят голоса. Крейн, слышится, отпускает членов охраны, а значит, не остаётся того, к кому он мог бы обращаться. — Юноше приснился кошмар, — пытая своей близостью, первой говорит Елизавета.       Очертание и бронзовый блеск шёлка её халата пятном расползаются у дальней стены, отчего сперва не получается заметить разводы алой краски. Кровь тонкой струйкой спускается от её лба, огибая опухающий глаз и расползаясь по щеке. Рубиновый красный застревает в ярких колечках её волос. Вероятно, она ударяет голову об угол тумбы, когда Александр сбрасывает её с кровати, и после он сам разбивает ей затылок, когда ударяет о стену. Но память о вложенной силе расползается под пальцами. И ненависть к этому безволию особенно щедра, языками пламени облизывая изнанку груди. — Я только желала помочь. — Скажи ему! — заставляя всё окружающее встрепенуться, победитель гаркает пронзительно. Он не станет искать способ расковырять и обнажить эту правду теперь, когда хозяину дома явлен его собственный омерзительный вид. Елизавета обещает ему расправу, но Александр не ищет страха пред её отчаянными клятвами. Слабость одолевает живот, и он чувствует, что способен согнуться пополам. Низкую речь вспарывает шипением. — Скажи ему, почему я знаю каждый рисунок на твоём теле… Почему я богат деньгами дома Крейн. — Сэр, посмотрите на меня, — неожиданно просит Иван. Он настойчиво поднимает лицо юноши, ища нечто в его взгляде. Его тон извечно угрюм, отчего от него хочется отнять столь необходимую трезвость. — Не бойтесь, Вам помогут, — тише говорит сопровождающий, видно кивая, желая обратиться к Крейну. — Ему понадобится блокатор, — оборачиваясь громкими повелительными тонами, голос Елизаветы перебивает капитолийца. — Парень не в себе, Сенека. Неужели ты не видишь, что он опасен, — нервная интонация заставляет Александра усмехнуться. Страх делает ложь женщины правдоподобной, окутывает азартом выбор того, кому поверит Сенека. — Ему требуется помощь после всего, что ему довелось пережить. — Значит, — выдыхает победитель, нетвёрдо пошатываясь с ноги на ногу, — помощью является то, как ты легла в мою постель, как целовала… — Ты что наделала, дрянь?! — ладони юноши вновь дёргаются к голове от высокого рявкающего звука, с которым восклицает Урсула. Александр слышит, он тонет в кличе, с которым в обыкновение бранится Багра. Когда нечто валится ему под ноги, секунды победитель думает, что зреет образ матери, пока густые чернильные локоны перекатываются по чужой спине. — Я тебя своими руками убью! — Улла толкает Елизавету на пол, вынуждая Ивана отвести юношу в сторону. Никто не спешит им препятствовать, и Александр слышит отчётливо, как женщина требует «мерзкую особу» с себя слезть. — Разними их, пока моя дочь себя не покалечила, — каждое движение выходит кривым, когда он пытается выпрямиться, стоит приказу Сенеки прозвучать рядом.       Под его словом всё приходит в движение подобно отлаженному механизму. Юноша предполагает, что вновь сползёт на пол или укроется у края постели, когда Иван его отпускает, но Сенека кладёт руку сына себе на плечи, переносит его вес на себя. Рождающийся в содрогающейся груди звук скудно походит на смех, но Александр различает забавное в качающейся картине того, что разжалованному миротворцу приходится подозвать нескольких представителей охраны прежде, чем им удаётся поднять Урсулу с пола. Одного из них она наотмашь звонко ударяет по лицу, пытаясь слезть с чужих рук. Она не ищет возни, строгий окрас её голоса кричит обещанием переломать кости и придушить, если ей удастся вновь подойти к Елизавете. Её голос не стихает за стенами спальни, когда юноша кладёт голову на плечо Сенеки, крепко жмуря глаза. — Освободи для меня эту комнату и коридор, — велит мужчина, короткими шагами, двигаясь вместе Александром. — Вызови нашего врача. — Мне нехорошо, — выдыхает победитель, собирая в ладони ткань чужой рубашки, хватаясь за неё.       Ощущение лёгкости обманчиво. И он не находит ничего привлекательного в бесконтрольно переменяющихся цветах и острых звуках. Его сознание пусто, лишено расчётливости и ветвящихся цепочек замыслов, которые Александр хранит для отведённых ему задач в Капитолии. Нечто забирает эти переменчивые доли. — Это пройдёт, — ровное шипение разливается над ухом, пока рука Сенеки лежит меж его лопаток, придерживает, сглаживает распадающуюся от груди мучающую слабостью волну. — Я помогу тебе, — юноша не различает щиплющую боль. Он находит только незначительное давление в плече, с чем опускается поршень шприца. Александр пытается отстраниться, освободить себя от рук Сенеки. Но его тело расслабляется мгновенно, заставляя завалиться вперёд. Голос мужчины всё ещё удаётся отделить от замирающей вокруг тишины, пока он опускает юношу на прохладную постель. Усталость покидает его вместе с навязанным сном, но он выдыхает свистяще в парализованном теле. — Неприятно, знаю. Скоро станет лучше, — глаза Александра кругами блуждают по потолку. Окружая себя сливающимся звучанием речи, он чувствует только, как Сенека кладёт его руки к бокам. — Я рядом. Я никуда не ухожу, — речь мужчины является более обрамлённой. Победитель сжимает зубы единственный раз, когда ощущения возвращаются к своим привычным формам. По груди расходится неладное жжение, когда ткань проезжается по коже. Приходящая трезвость отзывается подступающей к глотке тошнотой. Случающееся обнажает себя настоящим. – В первый раз всегда тяжело. Я должен был выбить из рук тот бокал, — память о прохладном хрустале обжигает Александру пальцы. Он не ждёт яд в своём бокале и ошибается в вычислении. Юноша пытается взяться за руку Сенеки, но избегая необходимость, он подкладывает ладонь под его затылок, позволяя приподнять голову, пока прохладная ткань полотенца собирает жар, вязкость и неприятный запах с его шеи. — Нередкий приём среди молодого общества и очень подлый особенно для того, кто никогда не принимал наркотик. Ничего бы не случилось с тобой, Александр. Я заметил то, что она слишком рано направилась в комнату и почти сразу поднялся к ней. Когда сработала сигнализация, я уже знал, что её нет в спальне. Я бы нашёл тебя. — Что ты мне вколол? — спрашивает юноша, едва под его голову ложится подушка.       Он перебирает пальцами по простыне, пробует вознести руку, отчего скоро та падает на грудь. Звуки отделяют себя друг от друга. С тканью штор поигрывает ветер. В дальней стороне дома говорят. Вокруг бежит едва заметное электрическое гудение. Предметы перестают растягиваться и отдаляться. Александр чувствует, он может повернуть голову. Но сглатывая болезненно, он не желает. Юноша не признаёт стыд. Но он знает стремление людей всё упрощать. — Блокатор. Он почти всегда откатывает действие наркотика. Когда я вошёл в спальню, за твоими зрачками почти глаз не было видно. Сейчас они почти вернулись к норме. Краснота уйдёт через несколько дней. Я знаю, что ты не принимал, — заверяет Сенека, едва звук рождается на губах Александра. Руки мужчины крепко ложатся на плечи, стоит столкнуть ноги с кровати, попытаться сесть. Они направляют победителя, удерживают. — Я не мог думать, что ты принимаешь. — Я хочу чем-то прикрыться, — упираясь локтями в колени и сводя ноги, юноша просит отрывчато. На серой ткани его штанов мокры разводы. Выдох в груди Сенеки слышим и тяжёл. Он поднимается от его постели, первой передавая с пола футболку. Бег минут скор, мужчина приносит Александру тёплый махровый халат. — Тебе нечего стыдиться, это естественно. Станет легче, если ты позволишь провести тебя на улицу.       Юноша кладёт руки внутрь карманов, когда слегка возводит голову, смотря на Сенеку исподлобья. Обвисшие вокруг лица пряди волос застилают его взгляд. Он зреет, сами стены не переменяются вокруг него. И в мужчине пред ним нет отвращения или презрения. Убеждение Елизаветы гадкое и навязанное — его отец никогда не сможет его признать. Он всегда будет стремиться отвергнуть то, что она с ним сотворяет. Но однажды президент Сноу в его доме в дистрикте-7 говорит Александру совершенно непохожие слова. «…Сенека очень интересный человек, но простой в своей сути. Он часто позволяет чувствам шагнуть вперёд него, и это делает его предсказуемым и уязвимым. Таким людям особенно тяжело доказывать свою верность. <…> Рейтинги в последний год упали, никого не захватывают простые зрелища. Пришлось разжаловать одного главного распорядители, на его место собрание выбрало иного. Сенека оказался талантлив в работе — более умел, нежели люди от него ожидали. Всякий дар необходимо оправдывать. Увы, иначе он ничего не стоит. Думаю, Вы хотели бы помочь мне в этом, господин Морозов. Фамилия Крейн сосредоточена вокруг их семьи, детей — отбери одного, и они все ослабеют. Но закон диктует то, что у Сенеки Крейна есть только дочь. И мы с Вами, как и весь Панем, хотим знать, понимает ли он это…»       Но Сенека никогда не позволяет убедить себя в ином. Он играет — обманывает широко и убеждает в том, чего требует порядок Капитолия. Но однажды он обожает женщину, любовь к которой для него не является мерой дозволенного или предметом закона. То, чем становятся их дети, есть выше всего, чем является Панем. И столько же, сколько мужчина воздаёт Урсуле, он обещает дать своему сыну. Сенека ведёт эту игру с правительством намного дальше, нежели до сих пор отведено Александру. Они только преследуют чрезвычайно разнящиеся цели.       Юноша видит это и оставляет потребность бороться. Он кивает невыразительно, позволяя Сенеке выйти в коридор первым. Его свет оказывается излишне ярок. Они подступают к лестнице, когда Иван поднимается им навстречу. Покрытые шрамами руки мужчины оголены под водолазкой с коротким рукавом, а отведённые для службы штаны заправлены в строгие ботинки. — Она пыталась покинуть дом трижды, — извещает он, не ища имя. — Мне пришлось заблокировать двери зала. И мисс Урсула клялась, прошу простить за дословность, — складывая руки пред собой, мужчина подчёркивает незнакомо выразительно, — что вытащит вашу супругу за волосы на ту же Арену, где едва не погиб ваш сын. Сейчас она находится в своём кабинете. — Благодарю, Иван, — оборачиваясь на одной из ступеней, Александр заставляет себя присмотреться. Впечатление обманчиво, Сенека нисколько не умиротворён. — Попроси подготовить несколько наших автомобилей, об остальном я позабочусь сам. И никому не позволяй говорить с ней, пока я не вернусь в главный зал. Это будет долгая ночь.

•

      Камень перил холоден, а падающие к земле тени обращают ровные подстриженные полотна травы чёрной далёкой бездной, играющий мрак которой отдаляется от выступающих дуг балкона. Александр вбирает воздух глубоко, на секунду задерживая дыхание, и отпускает его вновь. Он слышит, сад впереди замолкает, затаивается, пряча свою жизнь в безликом шуршании деревьев и далёком беге воды. Где-то скрипят ветви, от звука чего в дистрикте-7 юноша мог бы ожидать встретить зайца или серую лисичку. Но сейчас Александр только позволяет слабым порывам ветра умыть его лицо, охладить. Он обнаруживает истинно дивное знание — переживать эти часы одному оказывается намного легче. Но обстоятельства диктуют иное, заставляя задумываться о чужом присутствии и о восприятии, на которое от людской природы победитель не способен повлиять. Каждый человек рассудит так, как посчитает угодным, а переубеждение его отведено счесть бесполезным. Окружающим особенно привычно верить — они понимают страдания людей, а после жалеют, когда существование возлагает на них ту же беспощадную долю. Переступая с ноги на ногу, Александр находит прохладу камня трезвящей. Убирая волосы со своего лица, оттягивая их, он не оборачивается, не отводит значение приближающимся шагам, пока руки Сенеки не ложатся на перила рядом. Его ладонь протягивает тонкую металлическую электронную трубку, размер которой едва превосходит заурядную ручку. Узнать её доводится только от небольшого горлышка с белым бумажным фильтром. Схожее устройство лежит во второй руке мужчины. — Синтетика, — объясняет Сенека, едва блестящая сталь ложится в пальцы его сына. Он не перестаёт ту рассматривать, изучает. — Но это лекарственный набор веществ. Я использую их за работой. Глубоко втяни воздух, — подсказывает мужчина, стоит губам Александра лечь на фильтр. Искрящийся, напитанный травяным привкусом воздух наполняет его горло, принося нужду закашляться. Юноша выдыхает, позволяя клубкам серого дыма разойтись вокруг него. — Если начнёт болеть голова, ты скажешь мне. — Ты куришь? — Я начал после того, что случилось с семьёй твоей матери, — небольшие лампочки мигают под пальцами Сенеки. Молочный воздух вокруг них стремительно становится густым и влажным. — Это было частью терапии, хотя я, вероятно, имел на неё гораздо меньше прав, чем она сама. — Ты надлежаще осведомлён об этой, — очередное понятие является излишне мягким, комично неподходящим для пущенного по крови яда. Александру в своей сути он противен, — гадости. — Мне тоже когда-то было двадцать, — мужчина ведёт ладонью по воздуху, разбивая собирающуюся дымку. Удаётся различить, подрагивание уходит от пальцев, а взгляд предстаёт собранным, сосредоточенным. Победитель судит вместе с тем, мысли становятся светлее, а ломкая свербящая тяжесть оставляет мышцы. Сенека смотрит вперёд, когда усмехается. — Я никогда не говорил, что с Уллой было легко. Она после шестнадцати начала тянуть руки ко всему, что считала интересным. Я полагал, что делаю плохую работу в необходимости не позволять ей увлекаться. Пыльца, которую Елизавета тебе дала, вероятно, тоже была её. Но Улла поняла губительность этой дряни, когда я привлёк её к работе в компании. — Ты знал? — отпуская струйку дыма, спрашивает Александр, пренебрегая молчанием. Он способен оценить откровение. И он позволяет себе быть убеждённым в том, что его очередное знание об этой семье является обрывчатым. Их с Урсулой юность никогда не обретёт схожесть. — Ты знал о том, что они меня продавали? — Я знал, — ночь становится холодна в безликой простоте слов. Победитель ожидает, этому признанию наречено нечто переменить, но он ничего не чувствует. Он не различает ненависть, перебирая под подушечками пальцев хлёсткое равнодушие к тому, чем владеет давно. Юноша не встречает трусость. И ему нравится то, что поворачивая голову, Сенека не боится взглянуть ему в глаза. — Когда твоя мама победила, я был осведомлён о том, что, возможно, президент Сноу позволит её купить. Или отдаст как награду. Я никогда не принуждал её, Александр. — Ты не обязан объяснять это мне. — Ты был очень мал, когда победил впервые, — мужчина не наделяет юношу правом различить в его лице притворство. Сенека смотрит на него со странным родительским обожанием, которое Багра никогда не позволяла видеть. Понимание легко, он дорожит сохранённой памятью. — У тебя было детское лицо, очаровательный мальчишечий голос и совершенно непредсказуемый для меня нрав. Я надеялся, мы могли бы сотрудничать. Но я не предвидел то, что ты совсем меня не знал. Я бы тебе чужим, и ты мне не доверял. Мне пришлось работать одному. Я видел, как люди смотрели, и слышал, как они говорили. Я знал, к чему это обожание было способно привести. И тебе было всего лишь четырнадцать, — злоба колет, пронизывая чужое сожаление. В него вложено мало от пустой совестливости, но ненависть к личному бессилию плотна в воздухе. Презрение пускает рябь по выражению Сенеки, когда он хмыкает со следующим заключением. — Мне обещали подождать, пока ты станешь старше. Я провёл месяцы, ища идеи того, как мог оградить тебя от этого. Я пытался выкупить тебя, хотел предложить финансирование больше, чем чужая похоть могла бы дать. Мне отказали, — отделяет мужчина. Выгода в его деньгах велика, но система видно находит большее в угнетении мальчишки, которого она опасается. — Я договаривался и искал людей. Но заинтересованные настаивали. Ты никогда не должен был это пережить, я не хотел для тебя этого. И твоя мать не хотела. Я должен был заботиться о тебе здесь, даже если не мог быть рядом. Я рассматривал многие варианты. Иван даже однажды, — Сенека слабо вертит головой, стоит Александру развернуться к нему, — предложил покалечить тебя, чтобы ты никогда не смог быть пригоден для этих визитов в Капитолий. Но я не смог и не позволил бы ему — не хотел решать, что было бы хуже для тебя. После твоих вторых Игр я стал искать заинтересованных: подкупать или запугивать, чтобы они не смели к тебе подойти. Некоторые не дожили до шанса тебя встретить, — обстоятельства Сенека не уточняет, но юноша ищет их сам, никогда не допуская мысль того, что семья Крейн поливает улицы Капитолия кровью ради него. Александр не знает этого, никогда не слышит о врученных чужим рукам деньгах или устрашённых мерзавцах. Родитель делает это для него, никогда не возлагая на себя белое убеждение, что юноша мог бы быть обязан ему добрым отношением или признательностью. — Но… Я мог добраться не до каждого. И не все желали отказаться от идеи тебя. После твоего рождения я пообещал Елизавете, что не буду искать интерес в её жизни, и она сможет устроить её, как пожелает. Я разрушил её мечту об этом браке и семье. И мне следовало быть внимательнее, когда она отступила. Я никогда не мог допустить мысль, насколько сильно это заставит её возненавидеть меня, и как много от этого гнева будешь знать ты. Я отказал ей. И она нашла того, кто отказать не мог. Оказалась сполна одарена, чтобы должным способом скрыть это от меня и от тех, кто мог бы искать. — Я это знаю, — истина тиха на устах. Эта часть Александру известна, и теперь Сенека тоже это видит. Но победитель ждёт, ищет, пытается избрать слова, которые могли бы явить в другом человеке непринятие, обнажить то, что ему противно зреть, что он видит пред собой в собственном сыне. — Она уже доносила это мне. Неоднократно. Ей очень нравилось говорить со мной о тебе и упоминать, насколько я могу быть приятнее и удобнее, чем ты.       Он не знает своего отца как юношу, о котором рассказывала бы Багра, — вместо того многие года он знает его как человека, о котором хотелось говорить Елизавете. Но Сенека не обманывает себя в том, чего Александр мог бы добиваться. Пусть он не отвергает эту Игру, он в ней не уступает. — Мне известно, что я не стану хорошим человеком для тебя, — тень укрывает глаза мужчины, когда его ладонь опускается на плечо. — Я не сделаю достаточно, чтобы окупить эти годы твоей жизни. Ничто не сможет. Но я никогда не пренебрегал способом спасти тебе жизнь. Я не пренебрегу им и сейчас, если потребуется. Я возьму все средства, чтобы сделать это существование лучше для тебя. — Я не считаю тебя плохим человеком. Для будущего Панема ты не удобен. Но ты не плох для меня. — Как давно? — вопрос скромен, когда Сенека немного возносит голову. Юноша мог бы упустить его значение, не понять, но разгадать то оказывается нетрудно. Он находит привлекательное в том, что мужчина не боится спрашивать, не ищет способ избежать этой правды или спрятать её. — С того дня после 70-тых Игр, когда я пожал тебе руку в президентском дворце, — Александр хмыкает, когда закуривает вновь. Его плечи вздымаются высоко. — Ты когда-нибудь был с ней? — юноша не пытается вертеть головой, чтобы лучше рассмотреть, чем является ответ. — Всё удовольствие досталось мне. Я мог бы считать незначительным её соблазн, так я поступал с каждым своим обожателем. Тем для меня похвастают ещё десятки людей в Капитолии. Но для Елизаветы это всегда значило больше, чем могло бы удовольствие. Иногда я спал на полу у её постели — там, где ей нравилось держать меня больше всего. Без подушки, без одеяла, голый… И ни одной живой душе в этом городе не было дела до того, что наши покупатели делали с нами, — Александр чувствует, рука на его плече становится тяжела, сжимается слегка и убеждает, что кто-то всегда искал способ позаботиться о нём. Но необходимость искать эти решения в одиночестве уже никогда не оставит его жилы. Этому учит его мать, и юноша усваивает этот урок особенно тщательно. — Я никогда не нападал за пределами Арены. Я убивал животных, но я никогда не нападал на другого человека. И с ней это никогда не было возможным. Я всегда думал, ты расскажешь мне что-то, что сделает её более понятной… Более основательной и последовательной. Но это я был тем, кто слушал все её откровения. Пока я был в больнице под Тренировочным центром в год своей первой победы, ты знаешь, какую операцию они провели? — вынуждая Сенеку присмотреться, Александр ищет ответ решению принятому над его безвольным телом в год, в который планолёт впервые поднимает его с Арены. И его собственного отца за величину нелепого преступления никогда о том не уведомляют. — Они стерилизовали меня. — Это обратимо, — не боится заявить Сенека, являя слова, которые для четырнадцатилетнего мальчика никогда не звучат. Ему не объясняют это, когда-то давно убеждая, что от изменений в собственном теле он никогда не избавится. Александр видит, его отец не склонен к обильным извинениям. Он вкладывает их в дела, которыми мог бы восполнить проявляемое сочувствие. — Это надругательство… Мы исправим его, я тебе обещаю. — Я потратил их, — улыбаясь в лицо мужчине, признаёт Александр, видно вгоняя его в сомнение, непонимание того, что становится предметом откровения. Победитель ожидает, Сенеке отведено право рассмеяться. — Я потратил все твои деньги. Всё, что она когда-либо вложила в мои руки. Когда я получил свои первые, я хотел пообещать, что однажды верну тебе их и не стану использовать. Но потом они понадобились мне. Они стали необходимы для того, чем я жил с другими победителями. Этот кровавый денежный круг закончится на мне, чтобы у следующего поколения детей было лучшее будущее, чем когда-то знали мы. — Я дал бы тебе в два, в три, в четыре раза больше, и тебе никогда не пришлось бы делать то, что она требовала. — Она ведь не понесёт наказание, верно? — Считайся ты капитолийцем, по законам Панема её могли бы арестовать и судить за то, что она сделала с тобой, пока ты был ребёнком, — ладонь Сенеки ободряюще похлопывает ношу по груди. Слова оказываются горьки. — Но так как ты являешься представителем дистриктов, не думаю, что даже моё заявление станут рассматривать. Но она не уйдёт безнаказанной, я это не допущу. — Что ты намереваешься делать? — сводя брови, Александр ищет исход, что мог бы устроить их обоих. Законы его не защитят, а Капитолий никогда не отведёт Елизавете наказание. Но уставы города подчиняются людям, представительство кого победитель зреет перед собой. — В худшем случае я удостоверюсь, что к утру мэр Капитолия потеряет своё кресло. В лучшем он до него не доживёт, — лицо Сенеки оказывается прорежено сомнением, когда юноша вкладывает в его ладонь свою электронную трубку. Но то же он не отводит своему заявлению. И теперь вдалеке Александр зреет движущиеся огни машин, приближающиеся к границам резиденции. Мужчина не лжёт ему в том, что эта ночь будет долга. — И есть место, в которое нам следует отвезти Елизавету. Улла мне в этом поможет. Пожалуй, я прислушаюсь к своей дочери. Она весьма изобретательна. — Ты спокоен. — Я спокоен, потому что так я достигаю лучших результатов, — возлагая руку на лопатки юноши, Сенека направляет их обоих к ступеням балкона. — Позволь я себе иное сейчас, я бы уже сидел в автомобиле, следуя перед кортежем, которым мы доставим Елизавету на Арену Третьей квартальной бойни, пока штат распорядителей всё ещё не ликвидировал переродков. Но поступи я так, к следующему вечеру я был бы казнён за нарушение ареста. Я не утоплю себя в её желчи. И я не позволю ей утащить тебя за собой.

•

      Растирая ладонями лицо, Александр вновь садится на край постели. Нежная ткань хрустит, за время их отсутствия кто-то меняет простынь и одеяло, оставляя на их месте чистые. Юноша не просит об этом, но обнаруживает, что под его рукой материал более не является противным. Чистый свежий запах висит вокруг. Лампу на другой стороне кровати поднимают и ставят обратно на тумбу, возвращая комнате прежний вид. Сенека спрашивает о том, не хочет ли Александр её сменить в нежелании проводить в ней ночь снова. Но победитель отказывается. Он уснёт здесь. Светлые стены не хранят кровь Елизаветы, и само время быстро забирает её запах. Александр несколько раз поднимает подушку, убеждаясь, что оба альбома Алины лежат под ней, прежде, чем ложится и по шею туго накрывает себя одеялом. Кружащее чувство тяжелит голову, заставляя зажмурить глаза. Оживляя желание выполоскать рот, на языке сгущается кислота, что рождена наркотиком и дымом. Тело потрясает озноб, и в намерении себя отвлечь Александр кладёт руку под подушку, давя кончиками пальцев на уголки альбома. Он повторяет их имена вновь. Линнея, Зоя, Мальен — они содержатся где-то в городе и ждут того, что поможет и освободит их от власти. Люда, Багра, Давид, Хеймитч, маленький Кьеран — никто из них сейчас не подвластен жестокой воле Капитолия. С ними теряются несколько неозвученных образов, заставляя Александра обнаружить на их месте пустоту. Рассуждение некрепко, одному из неизречённых имён принадлежит важность возложенных к голове альбомов. Но память подсказывает отвергать.       Александр не закрывает за собой дверь, ожидая тот час, в который Сенека догоняет его в коридоре и скоро появляется в проходе, направляясь к главной панели управления. Экран загорается на стене, когда мужчина встаёт к сыну спиной. Александр всегда пытается заглянуть под его руку и рассмотреть наборы команд и действий, которые Сенека вводит. Но сейчас холодное чувство встряхивает его тело, и победитель до треска сжимает ткань одеяла в кулаке. — Я запру дверь к тебе. — Она была заперта, — напоминает Александр, пробуя короткие отрывистые слова.       Смотреть на свет более не оказывается болезненным, но он замечает, как рука его отца замирает над сенсорами. Он позволяет ему это раньше и не рассчитывает только то, что юноша желает огородиться от члена его собственного дома. И женщине-капитолийке удаётся доказать победителю. Всё в этом городе принадлежит только ей. — Теперь Елизавета не сможет ей воспользоваться, — голос Сенеки ровно звучит в стенах комнат. Его тихая усмешка заставляет Александра распахнуть глаза. — Я только что забрал у неё доступ от систем, которые авторизованы под моим именем. Если ты сможешь поспать, — руки мужчины лежат в карманах брюк, когда он поворачивается к сыну, — то когда ты проснёшься, её не будет в этом доме, — шанс спросить о намерениях норовит ускользнуть, стоит Сенеке отступить к стороне коридора. Время скоро начнёт катиться к утру, но юноша не различает в родителе изнеможение или тягу к пустому отдыху, он видит только твёрдость решения. Победителю знаком этот вес ответственности. — Я сделаю всё, чтобы защитить тебя, Александр. — Сенека? — зовёт юноша, замыкая молчание, в котором его отец намеревается уйти.       Он ожидает, что Александр заговорит вновь, но этого не случается. Мужчина скоро обнаруживает причину обращения сам, когда победитель являет из-под одеяла мучимую ознобом руку. Её дрожь различима, так что скоро Сенека присаживается на край постели. Он поднимает часы с тумбочки, накидывая их ремешок на запястье юноши и несколько раз ударяя по экрану, показывая переменяющиеся цифры и объясняя их значение. Одни отведены ритму сердца, вторые определяют температуру, начиная десяток основных показателей здоровья. — В порядке, — обозначает Сенека, отключая небольшой экран. — Но потрясёт немного. Это пройдёт через ночь. Это нормально болеть после того, что ты пережил. Утром тебя осмотрит врач. — Я не люблю болеть, — Александр выглядывает из-за одеяла. Он упускает то, что отражает поистине чудное забавляющееся выражение на лице его отца. Этой ночи отведено быть омрачённой трагичными красками. Но они все утихают. — И тебе необходимо идти. — Есть дело, которое необходимо решить, — соглашается Сенека, вновь останавливаясь у порога. — Я не буду настаивать… Я больше не являюсь твоим распорядителем, но теперь я твой смотритель. Если ты захочешь, ты мог бы не звать меня по имени. — Я не знаю что-то больше твоего имени, — произносит для себя самого Александр прежде, чем дверь в его спальню закрывается.