О мраке и белогрудой птице

pov Багра

По прошествии восьми месяцев.

      Пальцы Багры скованы ломающим чувством, когда она выбирает цифры на дребезжащей коробке. Прикладывая к голове прохладную трубку и слушая бесцветное гудение, девушка сползает по стене, обнимая голову руками и едва не сдавливая её. Сквозь камень и дерево стен пробивается лепечущий младенческий голос, заставляя победительницу сжаться, напрячь каждую часть тела. В последний час она бьёт посуду, ломает несколько стульев в доме и почти разбивает экран стоящего в гостиной телевизора. Мокрая одежда липнет на трясущееся в ознобе тело, потому что Багра на долгие минуты подставляет его под ледяной душ. Крик из соседних комнат стихает вместе с тем, как звук на другой стороне связи переменяется свидетельством ответа. — Тебе повезло, что я всё ещё не обрезал провода в этом доме, — хрипит в смехе чужой голос. Сквозь телефон Хеймитча почти не удаётся узнать. Но слыша его, победительница единственный раз ударяется лбом о колена и до боли жмурит глаза. — Они не угрожали, — единственное, что заключает Багра, смотря пред собой горячим взглядом, от которого под пеленой слёз картина живого распадается снова и снова, ослепляя её. — Они просто пришли.       От трясущей злобы скрипят зубы, отчего иногда девушке кажется, что она может их раскрошить. Её руки наливаются сталью и холодом в памяти о том, как тяжело и твердо было ледяное тело Морганы на её руках. Воспоминая жгучи в минутах утра, в которое жители дистрикта продолжали оборачиваться на неё, провожая взглядами к отчему дому. В тот час Багра всё ещё не знает, что её в нём никто не ждёт. Мастер со своей женой и младшей дочерью оказываются похоронены под разрядами пуль в своих постелях посреди ночи. — Знаешь, могу посоветовать бутылку, — предлагает Хеймитч, замыкая молчание. Его голос звучит неожиданно задорно, отчего девушке нестерпимо хочется его обругать. — Жаль, привести свой самогон не могу. Ну понимаешь, не позволено это. — Мы не увидимся на следующих Играх, Хеймитч, — честно объясняет Багра. Она ожидает иное и думает, что справедливее прочего будет указать на то, что парень предупреждает её однажды. Но девушка верит, что понимает правила верно, и забывает только то, что пишутся они в Капитолии. — Они меня туда теперь не пустят. — Даже не желаю знать, чем ты их так разозлила, — едва связь передаёт последнее слово, под стенами дома вновь звучит младенческий крик, от которого тело оковывает судорога. Победительница едва не обдирает руку о дерево стены, когда надеется подняться. — Какие дивные звуки. Скажу тебе честно, никогда не хотел бы услышать. — Я уже не могу слышать его плач, — признание в дрожащих губах звучит скованным и неразборчивым. — Иногда я хочу…       Иногда, когда Саша не перестаёт плакать часами, Багра едва не выворачивает себе руки и всегда стремится как можно скорее положить его на кровать от того, насколько сильно и всепоглощающе её желание хорошенько его встряхнуть, чтобы ребёнок наконец замолчал. Загоняя себя в густое отвращение, она не перестаёт думать о том, что его можно было бы накрыть подушкой, чтобы заглушить младенческий рёв. Девушка хочет только, чтобы это закончилось. Желает, чтобы оно ушло и оставило её в тихих мятежных ночах. Однажды, пока мальчик не успокаивается сквозь дневные часы, Багра кормит его, туго пеленает и уходит из дома, блуждая по Деревне победителей почти час. Она возвращается к тишине, едва не набегу обнаруживая, что ребёнок не шевелится вовсе. Он рождается недоношенным и слабым, и девушка своим воем почти собирает всю округу, пока растирает и отогревает его, исходя мольбами о том, что больше никогда подобное не допустит, если только мальчик закричит вновь. — Мне кажется, что я схожу с ума, — Багра не перестаёт скрести ногтями дерево, когда встаёт, опираясь на стену. — У меня ничего нет, кроме этого ребёнка. И я хочу, чтобы он исчез тоже. — Мальчик? — неожиданно уточняет Хеймитч, подцепляя какое-то слово, пока она бредёт к дверям коридора. С телефоном отойти не получится, его придётся оставить. Но девушка не может заставить себя нажать злосчастную кнопку, когда победитель говорит вновь. — Не наказывай его за то, в чём он не виноват. Об этом за тебя ещё успеет позаботиться Капитолий.

pov Сенека

      Воротник одежд излишне туг, пока юноша идёт в стенах президентского дворца, а его самого сопровождает представитель охраны. Ночь длинна за ежегодным собранием семей-основателей Капитолия и важных государственных деятелей Панема. Этот год первый, в который юноша посещает вечер не один, но он не знает заботы о своей спутнице, чем нередко поражает окружение. Его дома ждёт дочь. После того, что случается в дистрикте-7, врачи говорят, что его нервное состояние ухудшается и нуждается в лечении. Первые недели он не может спать, в колючем ужасе ища для рук любое занятие, которое способно его отвлечь. Ему должно отдать ответственность своему отцу, обвинить, но Сенека не может. Это он убивает их. Из-за него их расстреливают. Это понимание по венам распущено, когда рука служащего указывает ему на открытые двери веранды, приглашая к балкону. У резных каменных столбиков поставлены всего два стула, а на столик между ними возложена корзина с белыми розами. Рядом стоит проектор, передавая ночную трансляцию, ныне запущенную на телевиденье. — Сэр, — приветственно ступая внутрь и улыбаясь, Сенека складывает руки за спиной, видно отвлекая мужчину от чтения. — Сенека, присядь, — откладывая чтиво себе на колени и похлопывая по ним книгой, президент Сноу склоняет руку ко второму стулу. — Поговори со стариком, — возлагая руки на подлокотники, юноша предполагает, что может оспорить выбранное слово. Лицо мужчины по другую от него сторону всё ещё хранит цельные черты, пусть и кожа норовит провалиться в морщины. Он хранит в себе живую силу и власть, никто не мог бы это отрицать. Его здоровье их не покидает, хотя цвет отступает от волос. — Мог бы я рассказать о чём-то интересном? — Нет, но ты мог бы объяснить мне кое-что, — Сенека не позволяет голове дёрнуться. Он остаётся расслаблен. Радушие на лице президента одинаково для тех часов, в которые он оценивает успехи и судит неудачи для поставленных задач. — Мне чрезвычайно любят хвалить твою сообразительность. Постарайся подумать прежде, чем ответишь. Как ты думаешь, почему мы забираем этих юношей и девушек из дистриктов? — вознося взгляд, юноша определяет, что не ошибается в вопросе. Рука президента выдёргивает из корзины один из белых бутонов на короткой ножке для рассмотрения. Запах роз распускается вокруг. Рассудительный взор обводит цветок так, будто в него можно уложить целый порядок Панема. — Почему привозим их детей на Арену? Почему, скажем, мы не проводим Игры среди ребятишек из Капитолия? — Чтобы напомнить дистриктам о том, что они начали восстание, — утверждает Сенека. Этому обучают даже самых маленьких детей. Такова история. — Чтобы напомнить, что они сами выступили против мира. — Так в чём же разница между этими ребятишками? В чём разница, — нарушая молчание, выделяет Сноу, — между ними и детьми Капитолия? — В ответственности, которая лежит на дистриктах, — легко выговаривает юноша. Этот долг пред Капитолием непростителен. Голодные игры хранят напоминание о нём, сдерживают неповиновение и утверждают порядок. — В контроле и силе, которые удерживает Капитолий. — И что же произойдёт, — рука президента тянется к проектору, нажимая одну из кнопок. Изображение переменяется, являя запись, — когда в дистрикте родится ребёнок, который решит, что он имеет право на подобную силу.       Сенека не сразу понимает, на что смотрит. Он не может узнать и полагает, это похоже на рынок. Держа связки с дровами, люди идут по дороге, подходя к лавкам и обменивая редкие монеты на товар. Пальцы сжимаются на подлокотниках, когда юноша находит её. Он замечает одну из девушек, ищущую для себя кусок мяса. Ветер играется со смолью волос на её плечах. Те же прядки дёргает кулачок ребёнка, спрятанного за перевязью на груди Багры. — Год прошёл, — сжимая губы, Сенека кивает. Он заключает быстро — младенец излишне мал. Ему должно быть не меньше четырёх месяцев, и он с трудом выглядит хотя бы на два. Юноша пытается определить, что сказать будет правильнее. Одно его неосторожное слово убьёт их обоих. — Он может быть чей угодно. Она красивая и обеспеченная девушка, я бы не стал считать себя единственным мужчиной, который хотел бы её компании. — Сенека, мы оба знаем, чей этот ребёнок, — собственному положению не отведён стыд, но юноша чувствует, что его щёки горячи. Это незначительное упущение для него. Но оно будет стоить всё для Багры. Её положение сейчас является предметом Игры, и то не перестают перемещать на доске. — Так и скажи мне, как ты думаешь, что мы должны с ним делать? — Вы должны сделать его ответственным, как и каждого представителя дистриктов. — Это было бы закономерно, — президент Сноу несколько раз постукивает по обложке книги пальцем, после откладывая её на столик, поворачиваясь к своему собеседнику. Сенека не решается опустить голову из-под его взгляда. — Но если девчонка из дистрикта-7 может позволить себе сбежать с кровью Крейн, чего мои советники могут ожидать от мальчишки, которого взрастят с ожиданием, что ему полагается больше, чем другим? — Никто не поверит ему, — отрицает юноша. — Никто не поверит, кем он является. — Но она поверит, — ставя запись на паузу, рука Сноу отодвигает проектор в сторону, подталкивает вполне и указывает на непозволительное для них допущение. — Почему бы не забрать его? — предлагает Сенека, осознавая, что искать решение надлежит ему. Ошибётся, и то выберут за него. — Отдайте его одной из наших семей, мальчик никогда не узнает ни о ней, ни обо мне. — Люди ему расскажут. Если не о ней, то о Вас, господин Крейн, — обращение переменяется, и с ним президент осматривает его иначе, — и тогда на пороге вашего отца будет стоять парнишка, претендующий на влияние и состояние семьи Крейн. — Тогда легче просто убить его, — вытягиваясь на стуле и не решаясь взглянуть на замершее изображение, Сенека смотрит себе под ноги. Ладонь расправляет незначительную складку на брюках. Он знает, какую идею от него желают слышать. Ни бедность или голод определяют дистрикты. Их отмечает только шанс того, что они могут быть выбраны для Голодных игр. Этому мальчику ещё не исполняется и половина года, но его судьба уже оказывается предрешена. Он будет играть. — Или устроить несчастный случай. Младенцы хрупки. — Мы же не звери. Есть гораздо более деликатные методы, — отмечая, как президент Сноу встаёт, Сенека поднимается следом, не скашивая взгляд на всё ещё горящую трансляцию. — Если эта девушка верит, что может скрыть младенца в дистрикте, он вырастет там. И однажды ей придётся объяснить ему, почему она выбрала для него такую жизнь. А тебя, кажется, — улыбка на губах мужчины является истинно добродушной, когда он оборачивается к открытым дверям веранды. — Ожидают на вечере.       Когда лестница провожает юношу к первому этажу президентского дворца, для беседующих гостей его лицо остаётся неизменным. Они не видят перемены и не отметят отсутствие. Чуждые всполохи чувств, видится, замечает только Ксавьер, который справляется о возвращении своего сына и поправляет лацканы своего костюма, когда Сенека задевает мужчину плечом. Ненависть горяча под кожей. Едва он произнесёт слово, они оправдают своё решение. Жизнь мальчика не будет поводом их волнений, потому что теперь он для них ничего не значит. Юноша не позволит себе поднимать один бокал за другим, но ему необходимо закурить. Прежде, чем он направляется к улице, Сенека находит среди гостей светлую блестящую голову долговязого парня, похлопывая чужого наследника по спине. Серебристая мантия покачивается на ней, стоит тому направиться к коридору вместе с другом. Он на несколько лет опережает Сенеку в Академии. — Что ты натворил в этот раз? — неминуемо спрашивает Плутарх, заглядывая под руку. — Ничего, что можно исправить. Сейчас это уже не имеет значения, — прохладный воздух встречает их на ступенях дворца, когда Сенека тянется в карман прежде, чем разворачивается к парню. — Мне нужно, чтобы ты рассказал мне, что необходимо для того, чтобы быть распорядителем Голодных игр.

•

      Искусственный водопад шумит за стеклянными дверями кабинета, когда его двери разъезжаются. Взгляд Сенеки бежит по светящимся на экране строкам, он перечитывает их снова. Ему придётся оставить архитектуру, если юноша желает добиться положения распорядителя. Их протоколы строги, а попытка купить должность вызовет подозрения о том, с какой целью он надеется занять данное положение. Никакой просчёт или случайная ошибка более не будут дозволены, Сенека не может это допустить, если он не хочет видеть, как его собственный ребёнок умрёт на этой Арене. У него есть время. Одиннадцать лет понадобится для того, чтобы дитя стало уязвимо для Жатвы. И уже через четыре года Сенека завершит обучение. Но сейчас юноша не может рассчитывать на то, что его жизнь будет принадлежать чему-то иному, кроме дел компании и его семьи. Улла ждёт его. И Багра, и этот младенец нуждаются в нём, даже если Сенека никогда не соберёт в себе смелость хотя бы пытаться сожалеть. Девушка эти чувства не примет и будет права, когда убьёт его собственными руками. Но сейчас юноша поднимает голову к другой. Каблуки туфель ударяются о полы, когда Елизавета останавливается перед ним. Её волосы искрятся медовым цветом в свете кабинета, и она приносит с собой особый запах, который теперь никогда не утихает в стенах их апартаментов. Улле он не нравится, она никогда не перестаёт воротить нос, чем часто Сенеку смешит. — Что это? — поднимая планшет с открытым на нём документом, Елизавета почти не вчитывается в него пред тем, как кладёт устройство пред собой на край стола. — Наше брачное соглашение. — Ты не можешь его расторгнуть, мой отец никогда это не допустит, — замечает девушка, складывая на груди руки. Она не лжёт. Никто не стал бы отрицать, насколько этот брак выгоден для мэра. Он будет стараться его сохранить, даже если ему придётся переступить через тело своей несчастной дочери. — Я не собираюсь его расторгать, я обновил его, — объясняет он спокойно, не понимая нужду девушки защищать себя. Её неудовлетворение не является предметом его решений. Сенека не желает эти страдания. Он никогда не лжёт ей в том, чем является этот брак, и чем его хотел сделать Ксавьер. — Ты можешь выбрать себе в любовники кого угодно. Мне об этом знать необязательно. Ты можешь завести ребёнка, если пожелаешь. Я буду видеть тебя рядом с собой только в нашем доме и на официальных мероприятиях, где ты, я и Урсула будем представлять нашу фамилию. — Если я заведу ребёнка, ты признаешь его? — не пытаясь опустить взгляд к документу, вопрошает Елизавета. Её ногти едва не впиваются в кожу собственных предплечий, отчего Сенеке хочется просить её присесть. — Зачем я признавал бы его? У меня есть наследница, — юноша отстраняется к спинке кресла, зрея то, как его жена вскидывает руки и оборачивается резко, отчего полы под ними скрипят. Если однажды это будет дозволено, Сенека мог бы разделить свою долю между Урсулой и его младшим ребёнком от Багры. Но после того, какой ужас навлекает на них решение Ксавьера, юноша не намеревается колоть имущество для девушки, выбранной для него родителями. Вины Елизаветы в этом нет. Но Сенека не примет другого ребёнка теперь, когда его собственный вполне может стать предметом ежегодной Бойни. — Ты не можешь говорить, что эта девчонка имеет прав на эту семью больше, чем я! — Она моя дочь, — разводя рукой над столом, обозначает Сенека. — Ты связана со мной только законом. Этот брак является контрактом. Пред свадьбой тебе было объяснено, что я не храню, — отделяет он умышленно, — и не буду хранить пред тобой сердечные обязательства. — Значит, — низкий смех девушки прокатывается по кабинету. Она поворачивается к своему мужу вновь, запрокидывая голову точно мечтательно. — Я могу выбрать кого угодно. И ты даже откупаешься от меня, — замечает Елизавета, забирая для себя планшет и вновь отходя от стола. — И что хочешь взамен? — Я выделяю для тебя деньги, чтобы ты могла обеспечить себе жизнь и удовольствия вне этого дома. Я вижу, что ты пытаешься сделать, Елизавета, — выдыхает Сенека, опуская взгляд к своим рукам. Он не хочет оценивать её усердие в том, как сильно она надеялась переменить настроения в их апартаментах. Ему жаль её. Девушка не будет знать нужды, но отец продаёт её в брак непохожий на то многое, что она когда-либо себе представляет. — Тебе не нужно заставлять себя быть матерью для моей дочери, тебе она не нравится. И тебе не нужно пытаться угодить мне, потому что ты надеешься, что я мог бы полюбить тебя. Это не произойдёт. — Твоя мать поступила правильно, — подхватывая электронное перо и не отрывая взгляд от экрана, Елизавета переносит на него подпись. — Когда отослала эту девушку отсюда. Так в этом браке будет хотя бы двое несчастных. — Моё несчастье не должно являться предметом твоих забот. И я не стану обсуждать с тобой ни ту девушку, ни решения моей матери. — Но по закону они являются и моими решениями тоже. Думаешь, твоя дочь легко отмоет с себя грязь, которая передалась ей от матери? — сдавливая в ладони прохладный край стола, Сенека забирает устройство и кладёт его пред собой, голову не поднимает и не пытается встать, когда Елизавета направляется к дверям кабинета. Так говорит обида, и он не собирается на неё отвечать. — Полагаешь, никто в Капитолии её не рассмотрит? Эти люди годны только на то, чтобы горбатиться на благо Панема. Я могла бы помочь ей, знаешь? — любезность сладка в поющих словах. — Помочь скрыть собственную природу. — Моя дочь не будет знать стыд за то, кем она является. Она капитолийка, — ровнее устраиваясь в кресле, утверждает Сенека, рассматривая девушку исподлобья. — И даже ты не скажешь ей иначе. — Зеркало скажет ей иначе.

•

Спустя несколько лет после того, как Багра покидает Капитолий.

      На парковочном этаже Сенеку уже ожидает автомобиль, когда он застёгивает на себе куртку пилотов. Сегодня они готовят один из завершающих курс полётов, после которых со следующим сезоном Голодных игр их допустят к наблюдательной работе на Арене. Забирая подготовленный чемодан и вешая через плечо сумку, юноша уже покидает закрытый гардероб, когда девочка выбегает к нему под ноги. Вещи приходится оставить, чтобы подхватить её на руки. «Радость моя» — так он её зовёт, щёлкая вредничающую девочку по носу, пока та не перестаёт перебирать ногами воздух. Он старается не оставлять её на попечение смотрителей и учителей, берёт с собой на работу и часы за учёбой проводит тоже с Уллой. — Папа, — обнимает она его за шею и знает, что вернуться ему удастся только через несколько дней. Это Сенека ей обещает. — Я буду летать. — Летать? — переспрашивает она, мгновенно успокаиваясь и в удивлении часто моргая. Девочка почти повисает на отце, требовательно надеясь, что он расскажет больше. Однажды он возьмёт её с собой для того, чтобы посмотреть редкие планолёты и пересечь целый Панем. — На большой железной птице. О тебе позаботятся, — касаясь губами лба дочери, Сенека гладит её по голове. Она храбро переносит любую разлуку, но особенно в эту ночь оставить её непосильно тяжело. — Не хочу, — упрямится Улла, вертя головой. Её волосы разлетаются в разные стороны, щекоча юноше лицо. — С мамой, — просит она отца, вцепляясь руками в ткань его куртки. Девочка быстро начинает хныкать, так что Сенека ставит на её пол, крепко обнимая. — Хочу быть с мамой. Где она? — Скучаешь по ней? — справляется он, похлопывая девочку по спине. Юноша смеётся, когда девочка начинает часто кивать, едва не ударяясь подбородком о его плечо. — Я тоже скучаю.

•

      Панели управления, радары и навигационные карты мигают пред ним, пока Сенека считывает данные с компьютеров. По связи не перестают передавать команды. Их курс обучения совмещен с подготовкой разведывательных отрядов миротворцев, которым предстоит патрулировать небо над Панемом. Их корабли небольшие и разработаны для одного пилота, превосходя остальные в скорости и неуловимости. Увидеть или услышать их в небе почти невозможно. Несколько нажатий кнопок способно вывести на экран тепловое изображение местности, отчего отыскать человека даже среди ночи не было бы трудно. К наступлению темноты проходит уже четыре часа, в которые экипажи наблюдают спящую землю дистриктов. Вернутся в Капитолий они только к утру.       Работа распорядителей во многом заключается в исполнении и составлении сценариев, и Сенека не находит более превосходную возможность для того, чтобы это умение подтвердить, когда он выходит на курс к северо-западной части Панема. Современные корабли способны пересечь всю страну за часы, что позволяет ему сократить время, которое понадобится для того, чтобы осуществить задуманное. Сенека достигает пересечения границ Первого, Четвёртого и Седьмого дистриктов, когда вводит код доступа, отключая автоматическое управление и блокируя каналы связи, полностью исчезая с радаров и переставая отвечать запросам из Капитолия. Планолёты способны быть одинаково неуловимыми друг для друга. Гудение затихает вокруг, когда юноша убавляет тягу, из-за чего корабль резко начинает снижение. Это не дозволено протоколами, но специально разработанная форма не позволит разбить судно. Он будет скользить по воздуху и сможет легко замедлиться над землёй, не привлекая наземные установки миротворцев. Если разведывательные мисси найдут корабль раньше, чем Сенека к нему вернётся, для них случившееся предстанет аварией и экстренно необходимой посадкой корабля. Поисковую операцию пошлют уже через несколько часов после потери связи, но искать будут намного дольше, потому что специальное покрытие и поверхность судна не позволяет планолётам быть видимыми для человеческого глаза и тепловых радаров.       Местность ровна только со стороны четвёртого дистрикта, но для посадок она не пригодна, из-за чего Сенека цепляет крыльями несколько деревьев. Повреждения подойдут и польстят задуманному сценарию и несанкционированной посадке, но уже за них ему придётся выплатить сотни тысяч, чтобы закрыть нанесённый планолёту ущерб. И даже тогда бюджет семьи Крейн не будет знать скудность. Большой двигатель затихает. Одно касание раскрывает дуги металлического ремешка, и Сенека снимает электронные часы, оставляя на внутренней стороне запястья только вживлённую в кожу плату. Ей полагается считывать текущие в его организме процессы и отслеживать состояние здоровья. Подхватывая гладкие металлические углы, мужчина дёргает небольшое устройство. В боли его голос потрясает кабину пилотирования, но раньше, чем кровь с его запястья начинает капать на пол корабля, Сенека бросает на него электрическую плату, давя ту под ботинком. По ней его легко отследят. И если сигналу удастся пройти, тот укажет, что юноша всё ещё находится на корабле. Он быстро завязывает на запястье тугой медицинский ремень прежде, чем подхватывает взятый в Капитолии чемодан и ударяет по кнопке, открывающей главный люк.       На электронные карты опираться нельзя, и смотря на шумящий впереди лес, Сенека разворачивает пред собой бумажную. Неподалёку отсюда находится железная дорога, соединяющая Четвёртый и Седьмой. Выходить на неё капитолиец не станет, но она приведёт его в дистрикт. Для пронизанного электричеством забора находится нехитрая уловка, которая производит замыкание на небольшом участке металлической сети. Расположение Деревни победителей в Седьмом надёжно защищает его от необходимости выходить на улицы дистрикта. Сенека привозит с собой и редкое, но скромное устройство, напоминающее музыкальную коробочку. Оно наделено всего одной кнопкой. Её нажатие включает волны той частоты, которая нарушает действие окружающих устройств. Его используют в Капитолии, чтобы защитить закрытые собрания от утечки информации. Даже если дом Багры прослушивают или к нему приставляют камеры, звук и их картинка будут наполнены помехами и искажениями.       Деревянные полы поскрипывают, когда Сенека закрывает за собой дверь дома. Он изучает его план за несколько дней до того, как его отделение вызывают на воздушную миссию, так что теперь расположение коридоров и комнат не является для него чужим. Ковёр заглушает его шаги. Воздух внутри дома прохладен, а в его стенах стоит мрак, хотя Сенека предполагает, сигнал не должен был повлиять на подачу электричества. В гостиной пустое кресло стоит перед телевизором, по экрану которого бегут чёрно-белые помехи. Устройство выглядит настолько древним, что Сенеке приходится усомниться, что его уловке вовсе полагалось сработать. В недавно потушенном очаге всё ещё светятся искры, и от него исходит тепло. Опуская сумку на пол комнаты, мужчина в темноте придерживается стен, направляясь к арке кухни. Всё указывает на то, что Багра всё ещё находится в доме, когда он к нему подходит. Окуная себя в тёплый запах пищи, Сенека не успевает подойти к большому пустому столу, когда позади него раздается кряхтенье, заставляя замереть.       Оно человеческое: высокое и детское. Звук походит на икание верно. Поворачиваясь неспешно, юноша не сразу понимает, откуда тот исходит. Но после он заглядывает на поднимающуюся ко второму этажу лестницу. Металл в темноте искрит ярко. Тень рисует силуэт девушки, обводя его чёрным, пока одна из её рук прижимает ребёнка к груди, а вторая держит длинную рукоять лесного топора. Сенека знает единственное, он не желает быть чужим этому дому, видя пред собой только матерь, защищающую своё дитя. И юноша не лжёт себе, она замахнётся с этим оружием и сейчас. Он почти не видит её лицо, рассматривает только блеск глаз. — Если ты привёл за собой миротворцев, — указывает она прежде, нежели Сенека делает шаг, и неминуемо заставляет испустить воздух. Её голос не меняется почти, лишь становится ниже, так он судит и верит, что до сих пор его звучание не забывает. — Лучше скажи об этом сразу. Так я не стану растрачивать время пред тем, как убью тебя. — Я бы подал тебе для этого топор, если бы он уже не лежал у тебя в руке, — поднимая открытые ладони, сдаваясь, шепчет юноша, не ища для себя следующий вдох. — Но прошу, повремени с решениями. — Теперь ты просишь повременить, — низко проговаривает девушка, пока осторожный вкрадчивый шаг проводит её со ступеней. Видеть её болезненно. Другие утвердят, два года меняют мало, но Сенека зреет — они подменяют всё.       Он не двигается, пока Багра не проходит мимо, направляясь к гостевой комнате. Топор всё ещё крепко лежит в её руке, пока она не приставляет его к креслу. Не отпуская ребёнка, она подкидывает дрова в камин, сухое дерево стремительно подхватывает огонь, всполохами освещая лицо. Когда она разворачивается, юноша сомневается, что ей потребуется оружие, чтобы убить его, если Багра сочтёт это нужным. Но стягивая перчатки, Сенека поднимает пред собой руки. От них не рвутся, но к ним не идут. И даже это доверие является незаслуженным. Он подходит первым, осторожно кладёт ладони на плечи девушки, придерживая её. Эта неприязнь в глазах, застывающая во всполохах огня боль — они все принадлежат ему, юноша это знает. Ей некого винить. Ей некого наказать. И ей некому отплатить. И его руки дрожат на её спине, стоит Сенеке подвести девушку к своей груди и заключить мальчика на её руках между ними. Она дрогнет в его ладонях, когда он прижимается к её лбу своим, и прикрывает глаза. — Тебе не следует здесь быть, — голос Багры шепчет бранно. — Тебе не следовало приезжать и принимать этот риск, и ты подвергаешь ему нас троих. Уверена, Алисия должна была тебе разъяснить причины. — Не имеет значения, в какие причины верит моя мать, — прижимаясь к щеке девушки, Сенека говорит над её плечом. Ему так сильно хочется потянуться к мальчику, чья спина прижата к его груди, но он себе не позволяет. Ребёнок пока неприкосновенен, но его мать ранена. И ответственность за то принадлежит только Сенеке. – Ты думаешь, я никогда не знал, для чего ты подошла ко мне в тот вечер перед Играми? Ты делала то, что ожидалось бы от трибута в твоём положении — ты пыталась выжить. И даже если бы в ту ночь я бы не остался с тобой, я бы всё равно поставил на тебя, потому что тебе не требовалось многое, чтобы убедить меня в своём намерении победить. Тебе легче верить в то, что тебе необходимо было прикладывать старания, чтобы удержать моё расположение и защитить себя. Но я, — Сенека вдыхает прерывисто, сжимая губы и жмурясь, стряхивая горячие капли слёз, — пригласил тебя в свой дом, потому что желал. Я платил снова и снова, не потому что хотел сделать тебя обязанной мне, а потому что надеялся, что мне удастся уберечь тебя от рук других. — Ничто из этого не было настоящим, — суровый тон голоса забирается под кожу, колет изнутри, отчего юноша до боли сжимает зубы, но велит себе отстраниться. Блеск светлых глаз обнажает слёзы, вид которых ненавидим всей сутью. — Потому что в один день лживого слова твоей семьи было достаточно, чтобы я нашла свою расстрелянной в собственных постелях. Они казнили пятнадцатилетнюю девочку, Сенека, — горечь разливается вокруг, стоит Багре отвергнуть его руки, отойти. — За преступление, которое я никогда не совершала, — капитолиец надеется сказать то малое и незначительное, что не сгладит боль, но девушка обращается к нему раньше. — Ты бы этого не допустил… Но при этом ты стоишь здесь и трясёшься, — не повышая тон, Багра присаживается перед креслом, опуская на него ребёнка и накрывая того шерстяным одеяльцем. — Потому что знаешь, если об этом разговоре узнают, меня накажут, а ты останешься неприкосновенен. — Почему ты не рассказала о нём? — заставляя Багру резко подняться, Сенека делает шаг назад. Он не обвиняет, но надеется знать, почему они упускают единственное, что могло бы переменить их положения в то время. Рассматривая это намерение, девушка садится на подлокотник кресла подле своего топора. — Это ничего бы не изменило. Алисия явно имела иные планы на моё существование. Не смей оправдывать их, Сенека, — рыча она перебивает его прежде, чем юноша тянется к возражению. Ему хочется утвердить, они бы поступили иначе. Но Багра права. У него уже есть наследница, а Алисия могла бы надеяться исключительно на то, что Уллу подменят только его с Елизаветой наследники. — Если бы твоя мать знала об этом ребёнке, она поступила бы так намного быстрее и особенно тщательно позаботилась бы о том, чтобы он никогда не родился. Думаешь, хотя бы моя девочка их устраивает? Разумеется, они хотели бы для тебя наследника. Да только теперь они скорее решат сместить кровь дистриктов, чем позволят ей наследовать ваше благосостояние, раз для тебя находят более достойную спутницу.       Образ голоса становится колок и хвор. Он звучен вполне, отчего скоро наперекор треску камина в стенах дома раздаётся сонное лепетание, заставляя Багру вздрогнуть и поморщиться. Сенека выглядывает за её фигуру, где ребёнок переворачивается на спину, вытягиваясь в кресле и перебирая руками под одеялом. Минуты отведены тому времени, в которое их голоса будят его. Юноша легко может расслышать вздох, который срывается с уст его матери, вслед за чем она прикрывает глаза и кивает ему в дозволении. Всего несколько шагов отделяют его от изножья кресла, у которого Сенека поднимает ворочающегося и сонно моргающего мальчика на руки, сажая его у своей груди и опускаясь на пол. Капитолиец шипит протяжно, баюкая и придерживая голову ребёнка. — Можешь забрать его, — вспыхивает Багра, разводя руками и быстро от них отворачиваясь. — Забери его хоть навсегда. Он постоянно кричит, плохо спит и болеет. Он несчастен здесь. — Ты знаешь, что это невозможно, — тихо выговаривает Сенека, целуя ребёнка в макушку и похлопывая его по спинке.       Условия определяют всё. И то, чего им удаётся достичь с Уллой, теперь проделать невозможно. Но юноша слышит, как тяжёл и невыносим этот год здесь. Это его ошибка и его вина. Вероятно, он не ошибается, когда определяет, что Багра любит этого мальчика. Но он никогда не должен оставлять их одних друг для друга. Груз этого норовит надломить спину. И капитолиец видит это в том, как даже сейчас, прикрывая глаза, девушка ищет отдых в редкие спокойные мгновения. Ей необходимо то, что Сенека волен забрать этот труд с её рук. Он хочет. И юноша сердечно желает знать право заурядно забрать мальчонку в Капитолии. Но он не может. — С Уллой не было так тяжело. И Александр… — Потому что ты не была одна, — Сенека выворачивает руку слегка, протягивает её назад, чтобы придержать локоть Багры. — Ты справляешься… Ты справишься.       Едва не дёргаясь на полу, он не может уловить то, что заставляет девушку в грубом жесте обернуться к нему. Юноша не сразу замечает, что его пальцы покрываются подсыхающими разводами крови. Капли стекают с раны на его запястье, пачкая предплечье победительницы. Хватая его за руку, она не сразу находит причину, пока не вздёргивает его рукав, находя ремень, который перетягивает кровоточащее запястье. Кончики пальцев начинают неметь. — Идиот, — ругается Багра через плечо, спускаясь с кресла и направляясь к коридору дома. Один грозный тон и трагичность положений не позволяют Сенеке рассмеяться. — Ты мог остаться без руки.       Мальчик на его груди не перестаёт вертеться и скоро упирается руками, вытягиваясь и едва не ударяясь тёплым носом о лицо и челюсть отца. Он его — капитолийцу не требуется спрашивать, чтобы это признать, пока его пальцы перебирают скромные прядки чёрных волос на макушке ребёнка. Он сонно моргает, сползая на колени Сенеки и пытаясь вывернуть голову, рассмотреть, находится ли всё ещё в своём доме. У маленького Александра — его глаза и личико, что почти лишено строгих сильных черт его матери. Юноша вновь кладёт его к груди, покачивая, когда мальчик, зовя маму, начиная плакать. Ему не приходится завидовать ребёнку, открывающему глаза на чужих руках. Но он успокаивается быстро и, чувствуется, начинает жевать воротник куртки, когда Багра возвращается с тёплой водой, чтобы остановить кровотечение и перевязать его руку. Садясь в кресло, Сенека мог бы позаботиться об этом и сам, но девушка бьёт его по ладоням, пока юноша пытается тянуть руки. Теперь она не упустит возможность надавить на его рану. — Как моя девочка? — спрашивает Багра тихо. Взгляд она не поднимает, туго прижимая бинт к его запястью. Голова капитолийца дёргается к брошенному неподалёку чемодану. Он привозит для неё несколько фотографий и съёмок вместе с проектором и лекарствами из Капитолия. — Быстро растёт. Всё больше становится похожа на тебя и не перестаёт звать, — признаёт Сенека, надеясь, что в истине найдётся хоть малая доля утешительного. Но лицо девушки почти не меняется. Она только поджимает губы, вероятно, пытаясь рассудить, как много значит один жалкий год, который был отдан им. — И всегда ждёт, что ты приедешь вновь. — Она ещё слишком мала. Она забудет меня. — Я не могу это позволить. — Ты должен, — настаивает Багра, бросая остатки тряпок и бинтов в камин. Капитолий выбирает для неё это забвение, убирает от обозрения народа записи с интервью и стирает из жизни столицы, где она когда-то ходит. Но Сенека не признает, что она это заслуживает. Он не смеет, даже если победительница сама об этом просит. Он сам не способен её забыть. — Иначе она будет несчастна. И ты должен защищать её, Сенека, пусть даже от собственной матери и особенно сильно от женщины, которую ты зовёшь своей женой, кем бы она ни являлась. — Елизавета никогда бы… — Ты наивен, — заключение остаётся произнесено на губах девушки для неё одной, будто она неожиданно теряет вкус к тому, чтобы ругать его.       Сенека может стерпеть и большее. Он ожидает злость и крепость рук, с которой его надлежит хотя бы ударить. Юноша встаёт вслед за тем, как Багра проходит пред камином, держа руки на груди и обнимая себя не то в холоде, не то в жгучем одиноком чувстве. Избегая шанс того, что капитолиец её к нему подведёт, Багра занимает освобождённое кресло. Оно стоит для неё, как и дом принадлежит ей. И Сенека не знает меры для того, как сильно хочет, чтобы у неё было больше. — Эта девушка вышла замуж за одного из самых богатых, — надменность скользит в речи Багры, и от неё хочется забавляться, — влиятельных и завидных мужчин Капитолия. И вместо того, чтобы обожать её, ты бегаешь к другой и растишь её ребёнка. Она быстро тебя возненавидит. И однажды от этой ненависти кто-то пострадает. Ты не можешь допустить то, что это будет твоя собственная дочь, — не отступает девушка, протягивая руки, чтобы забрать себе Александра. В гостиной очаг распускает тепло, когда Сенека присаживается рядом с победительницей, всё ещё держа ладонь на спине ребёнка. Он будет пытаться найти способ освободить этого мальчика от Жатвы, но если ему не удастся, их сыну придётся играть. — Они забросят его в Игры, — тихо произносит Сенека, неминуемо заставляя Багру встрепенуться. Ребёнок на её руках начинает кряхтеть, и юноша просит только о редкой для него возможности не тревожить сон. Того однажды может не быть вовсе. Девушка, видится, истинно сейчас рассматривает форму, которую выбирает капитолиец. Её взгляд тяжёл, отчего он опускается на колено, склоняя голову над подлокотником. Сенека не ошибается, иного решения не будет для этого ребёнка. — Они заставят его играть. Ты должна подготовить его, — просит он. Юноша рассматривает изменение и не обманывает себя. Посмей он сейчас протянуть руку, Багра позаботится о том, чтобы оставить на ней ещё пару увечий. И даже тогда это не окупит её боль. Это никогда не будет стоить трагедий, которым Капитолий её подвергает. — Ты должна дать шанс ему выжить. Мы не можем позволить ему погибнуть на той Арене. Я буду распорядителем… Я попытаюсь дать шанс ему там. Это телевизионное шоу, ты знаешь об этом. Если не будет способа предотвратить его выход на Арену, я создам сценарий, в котором он победит. Я переберу их все, если потребуется. Есть ли это справедливо по отношению к другим трибутам? Разумеется, нет. Но что вообще справедливо в Голодных играх? — Мне необходимо идти, — признаёт Сенека, когда тишина вокруг становится густой и гнетущей. Если он рассчитывает верно, у него есть всего несколько часов пред тем, как корабль обнаружит разведывательная миссия. И юноша успевает сделать то, что правильно. Он предупреждает Багру о том, что грядёт. Нет большего, о чём он мог бы просить. — Ты уходишь, — поднимаясь, девушка бросает между ними лишённое красок выражение, когда капитолиец почти достигает дверного порога. Он едва собирает в себе крепость, чтобы устоять, когда тень омрачает её лицо. Приближаясь в широких шагах, Сенека вновь останавливается напротив Багры. Прикоснуться к ней тяжело, ладони проскальзывают невесомо по изгибу плеч, ложась к основанию шеи. Она не намеревается уступать, как не делала и никогда. — Да. Я не смогу вернуться, — юноша не мог бы лгать. Даже то, что ему удаётся проделать сегодня стоит года труда и подготовки. Иной риск был бы непозволительным. — Мы не увидимся. — Убирайся, — кивая на коридор дома, требует Багра. Она остаётся почти недвижимой под теплом его рук, словно одна эта милость может её отравить. — Я надеюсь, твоя мать никогда не найдёт спокойный сон. Передай им от меня как можно любезнее пожелания всего наихудшего.       Девушка любит повторять, она никогда не является ласковой для тех, кто избирает приблизиться. Сенека является. Но сейчас он способен понять и безнравственность, и последнюю грубость, и жестокость. Они все принадлежат Багре, и юноша их разделяет. — Они пришлют кого-то, чтобы проверить, что меня не было здесь, — объясняет он последнее, оборачиваясь на привезённые вещи. — Спрячь это как можно лучше и будь осторожна. Они не должны ничего найти, я обещаю. Наиболее критические указания выполняются специальным отрядом, сейчас я отслеживаю его деятельность. Если тебя в чём-то заподозрят, я узнаю об этом раньше, чем они направятся исполнять приказ. Я не позволю причинить вам вред. — Его уже причиняют.

pov Александр

      Сидя на высоком стуле в кабинете своей матери и наваливаясь локтями на край стола, мальчик заносит карандаш над выцветшим листом бумаги. Третий год школы требует того, чтобы он знал, чем отличаются разные виды деревьев, которыми так богат их лес. Вероятно, их старая преподавательница будет ожидать, что дети принесут к следующему утру несколько рисунков, подписанных заученными названиями. К дубу подрисуют жёлуди, а ёлки покажут через их нелепые острые макушки и тонкие иголочки… Александру не нравится, и вместо размазанных набросков он наполняет страницу отличными словами — теми, что ему известны о каждом из деревьев, кормящих дистрикт. Стол пред ним для мальчика всё ещё велик из-за чего ему приходится класть на стул подушку, так что сейчас его ноги болтаются над полом. Дверь перед ним — в другой стороне кабинета, закрыта намеренно, чтобы его мать могла поверить в то, что он взаправду не слышал её зовущий тон. Свет в лампе никогда не дрожит, но поворачивая металлическое колёсико, Александр не перестаёт делать его ярче. С наступлением зимы ночь всегда приходит в дистрикт слишком рано, так что зачастую в утро и начало вечера улицы Седьмого уже обделены светом. Лес того не знает и вовсе, и если сегодня мальчик не будет достаточно убедителен, то пред шансом наесться в ужин он вновь будет вытолкнут с порога затемно. Каждый день они с матерью уделяют больше часа вечернему бегу в снежных просторах, которые лежат за Деревней победителей, так что иногда Александр с трудом волочит ноги к родному дому.       Когда он вновь выглядывает в пугающий мрак окна, в стенах дома стучит, в чём легко удаётся различить шаги своей матери. Вероятно, она уже надевает изношенные жёсткие ботинки и скоро направится к уличному коридору, где не окажется готового к прогулке мальчика. Приближающийся к кабинету топот делает догадку правдивой, так что распахивая вокруг себя несколько книжек, ребёнок падает головой на стол, едва не сминая под ладонями бумаги и неудобно укладывая щёку на брошенный карандаш. Он крепко зажмуривает глаза. — Александр, тебе следовало уже снять уличную одежду с батарей, — наставляет строгий голос матери из-за закрытого порога. То, как резко дёргается ручка, едва не заставляет вздрогнуть. Но мальчик удерживает себя неподвижным, когда дверь распахивается. — И стоять у крыльца.       Принесённый в комнату холодный сквозняк бежит по ногам, стоит женщине замолчать. Скоро стены наполняются звучанием её глубокого дыхания, воем ветра и тонким электрическим треском. Александру кажется, он может знать, что она недовольна. И он может предугадать щедрую долю поучений, с которыми родительница осудит его лень и пренебрежение. Положение нисколько не удобно, и в каждую секунду ребёнку кажется, что он может сползти со стола. Но мальчик не двигается, пока отрывистый шаг ведёт его мать к столу, и надеется, что его веки не дрожат, когда прохладная ладонь убирает волосы с его лба. Он чувствует себя глупо. С чего бы родительнице верить его уловкам? Пожалуй, ему надлежит подняться и бежать за одеждой раньше, чем он разозлит её ещё сильнее. Слышится, она закрывает одну из книг. Карандаш скатывается на пол, а Александр едва не падает, стоит женщине слегка развернуть стул мыском сапога. Его голова ложится на её плечо, когда она приседает, чтобы поднять его на руки. Пока мама несёт его сквозь коридор, мальчику хочется прижаться к ней, обнять её и обхватить руками шею. От неё остро пахнет хвоей, специями и морозным лесом — то же он знает дома, ныне не желая оставлять тепло родительницы, пока она поднимается по скрипучим ступеням лестницы. Вопросы не перестают являться в голове Александра. Не тяжело ли ей? И удобно ли держать?       Ему кажется, на них ложится тень, когда женщина проходит с ним в одну из комнат, одним щелчком кнопки включая напольную лампу. Она садится прежде, чем укладывает мальчика в кровать, накрывая его покрывалом, так что ребёнок мгновенно сжимается у своей подушки. Ладонь матери ещё несколько мгновений лежит на его голове, совсем незаметно перебирая пальцами волосы. Она касается губами его лба и уходит стремительно, отчего ему хочется побежать за ней и просить остаться, пока он не уснёт. Александр думает, это последняя глупость. Через пару часов у него заурчит в животе, и если он не уснёт, ему всё же придётся выйти, чтобы найти тёплую еду в кухне. Его родительница предпочитает говорить, что однажды Александр будет ей благодарен, а все проведённые в упражнениях часы обретут значение. Но пока чаще всего мальчик надеется только, что в очередной день он встретит её такой: ласковой, милосердной и тёплой. Он надеется снова и снова, что не является для своей матери ненавистным и обременительным.

pov Багра

Время, когда Жатва впервые выбирает Александра. После его отбытия в Капитолий.

— Ты ведь знаешь, что у меня свои двое детишек имеются? — хохот Хеймитча правильнее обозвать нервным. Мужчина всё-таки вырывает из стены в Двенадцатом телефон, из-за чего звонить ему теперь приходится через сопровождающих и менторов других дистриктов. Впрочем, Багра разделяет его решение, но попытки связаться не оставляет. Едва ли находится много тех, кто интересуется их жизнями. — Теперь будет трое, — не уступает женщина, топчась у трубки дома. От менторов Седьмого нет толку, и она не могла бы доверять им больше, чем верит единственному победителю из дистрикта-12. — Присмотри за ним, Хеймитч, как бы ни закончились Игры. Мне больше некого просить.

pov Сенека

В то же время в Капитолии.

      С началом ночи большой экран на одной из стен кабинета всё ещё транслирует подготовленную запись проходящей Жатвы, пока Сенека за столом составляет очередную симуляцию. У него есть доступ к подготовленной Арене — основа для множества исходов. Звеня бусинами и цепочками в своих волосах, Улла проносится в зал подобно хлёсткой волне, вставая посреди комнат и перематывая для отца трансляцию. — Но он слишком маленький, чтобы играть! — девочка почти не обращает внимание на занимающую скромное кресло Елизавету, не внимая и тому, как женщина морщится от её громкой речи, но Сенеке она не мешает. — Такие никогда не побеждают. А нельзя ли подменить выбранного трибута? — Нельзя, Урсула. — Ты мог бы хотя бы в этот раз делать плохо свою работу? — любезно просит его дочь.       В этот год положение мужчины является неподходящим. Без кресла главного распорядителя он не имеет полного контроля над ходом Игр. Очень скоро он объяснит девочке, почему нуждается в каждой доле влияния, которое может оказать на Арену. Но этот разговор не предназначается для общества Елизаветы. — Тебе необходимы новые наряды к этому сезону теперь, когда ты можешь задерживаться на вечерах, — подтверждает женщина, стоит девочке сесть рядом с ней, забраться на спинку свободного дивана. — Мы выберем что-то вместе. — Я хочу выбрать что-то сама, — упрямо настаивает Улла, косясь с облюбованного места. Манера неприличная, но девочка не допускает её в обществе, и то есть единственное, что является предметом забот. Эта разборчивость в дающихся советах и наставлениях не принадлежит одной Елизавете. Урсула ответит тем же и отцу, если он решит выбрать за неё. Но женщине присуще всё воспринимать острее, нежели оно есть на самом деле. — Не забудь и позаботиться о своём теле, — оставляя своё место, напоминает Елизавета, заставляя Сенеку поднять голову. Девочка видно осматривает себя, не в тот же час понимая, что для неё подразумевают. Под майкой её руки и плечи чисты, хотя модификации сейчас особенно востребованы. Елизавета ими не пренебрегает и отмечает нередко, что пустой тон кожи делает образ Урсулы серым. — Иначе люди решат, что мы не можем соответствовать своему статусу. — Она лишь хочет, — с закрытием дверей поднимая руку, Сенека ожидает возмущение, которое последует за тем, как резво его дочь вскакивает вслед за покидающей их женщиной. — Чтобы ты была готова к Открытию. — По-моему она считает, что я ничем не отличаюсь от рабочих на той площади, — держа пульт, рука Урсулы обращается к экрану, где кадр останавливается на том, как рука Багры всё ещё лежит на плечах её сына прежде, чем Жатва выбирает его имя. — Ты — Крейн. Ничто не способно это изменить. — А что же до неё? — неожиданно вопрошает Улла, не оставляя изображение. Ей известно о Багре от тех редких фотографий и видео, которые Сенека для неё сохраняет. Видеть её лицо в государственных передачах они начинают вновь всего тремя годами ранее, когда Александр впервые приходит на Жатву. — Кто она?       Мужчина не способен рассказать дочери больше. Его память не угасает, но сквозь последние тринадцать лет в его руки ложатся только малые осколки того, чем является жизнь Багры. И Улле от того достаётся меньше всего.

pov Александр

Во время закрывающей церемонии Голодных игр.

— Вы смышлёный молодой человек, господин Морозов, — с поздравлением заключает президент Сноу, возлагая на голову мальчика корону. — Качество достойное победителя. Меня окружает немало смышлёных людей, Вы с ними очень похожи. — Благодарю, моя мать тоже остра на ум, — говорит мальчик, ровно держа голову. Он не дерзит, только отказывается признавать сходство, которое ему надеются вручить. Александру оно не принадлежит, и он его не желает. Но старик пред ним, приходится убедиться, знает иное. Он указывает верно, однажды мальчик тоже это примет частью заложенного порядка. — Полагаю, у нас это разлито по крови.

•

      После завершения Игр победу Александра празднуют в Президентском дворце, где всем не терпится с ним наговориться. Гости не перестают его трогать, передавать от рук к другим и делать фотографии, так что скоро мальчик теряется в обилии их разноцветных неказистых безвкусных образов, каждый из которых кажется ему уродливым. Множество капитолийцев предлагает ему попробовать различные напитки, но Женя строго наказывает не позволять себе делать и малого глоточка, чтобы быстро не опьянеть или случайно не вскружить себе голову лёгкими веществами. Александр надеется, как только завтра Цезарь возьмёт у него последнее интервью, он сразу отправится к поезду, чтобы вернуться в дистрикт-7. Женя не перестаёт убеждать его, что победитель является её самым большим дарованием и делает всё правильно. Но когда вечер отсчитывает несколько часов, он устаёт улыбаться и едва находит в себе силу, чтобы заставить себя вновь начать очередной бессмысленный разговор. Подобранная для него одежда — блузка с треугольным вырезом на груди и узкие брюки, с каждой минутой ощущается более неудобной. Большинство капитолийцев кажется ему глупым, они все говорят о бестолковых вещах: вкусах, моде и отличиях между несколькими видами морепродуктов.       Но скоро один из них — тот, кто одет в тёмно-серую форму охраны, просит Александра пройти за ним. Внутри дворца, когда его подзывают к одной из боковых лестниц, он не мешкает пред возможностью улизнуть с празднества, обнаруживая, что проход почти никто не использует, а последующий коридор совсем обделён людьми. Рассматривая высокие стены из белого мрамора, полные белых роз вазы и богатство картин на стенах, Александр обнаруживает, что находит мало красивого в этой роскоши. Он гадает вдруг... Президента видят в начале торжества, но присутствует ли он до сих пор на празднике или его покидает, чтобы направиться ко сну от старческого возраста? Музыка сквозь окна и удалённую сторону дворца слышна только едва, когда охранник открывает одну из высоких белых дверей, излишне звучно дёргая ту за ручку и указывая победителю пройти внутрь. Комнату закрывают с тем же мгновением, в которое Александр заходит в неё обеими ногами. Отдаляющиеся шаги не удаётся расслышать — значит, его отсюда легко не выпустят.       Внутри звучание уличного ликования становится более отчётливо, словно мальчик вновь покидает дворец. Причины того обнаруживаются быстро — в стенах распахнуты ведущие на балкон двери. Их стекло переливается в разлитом вокруг здания свете фонарей. Тот отражается на каменных скульптурах, поставленных по обеим сторонам пустующей комнаты. Александр остаётся не один. У перил стоит мужчина, чей чёрный блеск волос рассмотреть оказывается совсем нетрудно. Его кожа бледна, как и у некоторых капитолийцев — тех, кто не решает раскрашивать свои тела различными цветами. Как и наставляет мама, его не тяжело узнать. Мальчик видит Сенеку Крейна в тренировочных залах Центра, где распорядителям полагается наблюдать за трибутами. Смотря на него во время подготовки, Александр всегда отворачивается быстро, не ведая, почему ему столь не нравится мужчину видеть. Может быть, причина в сходстве. Серый цвет его глаз слишком близок к тому, что мальчик видит в зеркале, а изящные черты лица и расслабленный исполненный честолюбием взгляд излишне напоминают собственные. Ему известно малое о том, какие годы сопровождают победу его матери. Он знает только, что она в Капитолий никогда не возвращается. Смотря на его представителя, Александр не может примириться с истиной, что тот является его отцом. Может быть, он красив и привлекателен. Но неужели кто-то из капитолийцев не кажется Багре напыщенным и недалёким? Победитель с трудом способен представить, что кого-то из них его мать может любить или хотя бы терпеть. — Тебе нравится этот яркий пурпурный цвет? — заставляя задрать голову, неожиданно спрашивает Сенека, слегка встряхивая рукав своего костюма и поворачиваясь к Александру боком. Он понимает плохо, почему поддаётся нужде вытянуться. — Я предпочитаю чёрный. — Боюсь, я не мог бы заботиться о том, что Вы предпочитаете. — Весьма справедливо, — вдумчиво хмыкает мужчина, улыбаясь. Он разворачивается к юному победителю в полную меру, надетый на него костюм предстаёт мальчику одной из немногих изысканных вещей, которых вечер хранит мало. Он не знает, чего от него могли бы хотеть и, должно быть, походит на деревянного солдатика, пока Крейн рассматривает его. Неожиданно, его взгляд меняется, голова опускается слегка. — Твоя мать объяснила тебе? — природу вопроса Александр понимает быстро, неглубоко кивая. Звучание того, как мужчина пред ним выдыхает, расслышать легко. Его выражение меняется, становится более открытым и располагающим. Сходя со ступеней балкона, Сенека протягивает вперёд руку, жестом подзывая к себе победителя. — Подойди же.       Мальчик делает несколько шагов вперёд, раздумывая над тем, как решат с ним поступить, если он продолжит стоять. Манера нисколько не знакома и заставляет вздрогнуть, когда чужая рука ложится ему под затылок, стоит им с Крейном поравняться в шагах. Он ласков вполне, мягок и чужд в равной мере, пока придерживает голову победителя так, словно надеется лучше его рассмотреть или похвалить. — Не трогайте меня, — передёргивая плечами и поджимая губы, просит Александр, не привыкая к теплу руки. Краска слов Сенеке не докучает и не злит, но распускает по лицу видную досаду, будто необдуманным словом мальчик может его разочаровать. Но руку он убирает, и доводится уловить миг, мужчина надеется возложить ладони на его плечи, скоро пресекая жест. — Я не желаю тебе зла, — ровно говорит он, позволяя разобрать снисходительность тона. Победитель пред ним едва не фыркает, скашивая взгляд. Дивная милость после того, как ему приходится убивать своих соперников на Арене для того, чтобы выжить. — Меня не нужно бояться, Александр, — нечто в тоне Крейна не позволяет устоять в покое. Стараясь выше держать голову, мальчик не перестаёт пытаться смотреть ему в глаза и надеется не казаться слабым. Но рассматривая эту меру, мужчина, чудится наверняка, находит её только забавной. — Завтра всё закончится. И ты поедешь к своей матери. — Вы были там, — гордо и звучно замечает победитель, не выказывая внимания очередному упоминаю родительницы. Должны ли они говорить о ней? Александр вовсе не знает, о чём мог бы спрашивать человека пред ним. — Я видел Вас среди распорядителей. То, как Вы вышвырнули меня на Арену, тоже злом не является? — Ты подменяешь понятия, — победителю чуждо то, как Сенека кивает неглубоко. Он предстаёт рассудительным и понимающим. И он таит ожидания, не позволяя угадать, каким из них ребёнок отвечает. — Я не определяю результаты Жатвы. И я делал свою нелюбимую, — с редким выражением выделяет распорядитель, — работу. То, что ты стоишь здесь, есть самое главное. Не видеть, как ты растёшь, было невыносимо.       В незнакомых чувствах Александр не перестаёт щедро сжимать кулаки. Почему он должен отвечать откровению этого человека? Ему не хочется даже признавать это неладное родство. Десятки детей погибают на той Арене каждый год. И ныне мальчик должен поверить, что одна его жизнь гораздо значительнее многих убитых. Но так не бывает. Он вернётся в Седьмой, и Сенеки Крейна не будет вновь. Его, должно быть, обманывают или проверяют. И сердцем ребёнок страстно желает вестись на эту уловку. — Ты больше, чем всё, о чём я мог помыслить. — Она не могла приезжать в Капитолий, хорошо, — признаёт Александр. Он не понимает, чем его мать заслуживает подобное обращение. Раньше мальчик верит, что один её склад суров. Но теперь он знает иное, предполагает то, что она несчастна. Победитель зреет причину этого горя пред собой. — Но Вы… Вы могли бы видеть её. Вы могли бы видеть меня. — Я не мог, — мужчина выдыхает шумно. На мгновения его взгляд выглядит усталым. Чувство того выковано годами, а не днями заурядной работы. — Есть законы. И они должны соблюдаться. За иным являются последствия. Непослушание наказывается. Ты никогда не должен об этом забывать. Но Улла, конечно, — Крейн улыбается широко, оборачиваясь слегка, словно мог бы обнаружить позади себя ту, кто становится причиной его радушных чувств, — не могла перестать меня упрашивать о шансе познакомиться с тобой… — Я не знаю, о ком Вы говорите, — Александр не уступает порыву отступить, сделать шаг назад от того, как быстро переменяется лицо распорядителя. Он почти сжимается в плечах, не понимая, говорит ли нечто оскорбительное или преступное. — Александр, позволь мне спросить, как много твоя мать тебе рассказала? — Только то, кем Вы являетесь, пред тем, как я взошёл на поезд, — вдыхая глубоко, признаёт мальчик. Ему удаётся различить то, как на плечи Сенеки ложится видное напряжение, и он отворачивается в продолжительных секундах молчания, с которым его голову занимает незнакомое Александру раздумье. Наверное, оно походит на смятение. И отчего-то кажется, что слова победителя для мужчины мучительны. — Она никогда не говорила с тобой обо мне, — осознаёт он, проходясь по мальчику взглядом. Только уголки его губ приподнимаются жалким подобием до того явленной улыбки. — Что ж, вероятно, я это заслужил. У меня есть дочь — Урсула. Всего двумя годами тебя старше. Они с твоей матерью делят много схожего… — Зачем Вы мне это рассказываете? — перебивает Александр, хмурясь в бровях. Он отмахивается широко, не переставая огрызаться, пока направляется к порогу, надеясь обрести удачу с дверью. — Не сомневаюсь, её Вы не выставляли на Арену. Я не желаю с ней знакомиться, — плечи мальчика дрожат в отчётливом звучании того, что Крейн направляется за ним, скоро придерживая за плечо. Не достигая ручек дверей, победитель надеется чужую руку стряхнуть и убрать, чувствуя себя загнанным во что-то скуднее Арены. Соображение является худым, когда он ударяет Сенеку по руке, едва не выворачивая тому запястье прежде, чем осознаёт, что нападает на представителя Капитолия. — Простите, — дёргаясь, Александр почти спотыкается на каменных полах, пятясь к ближайшей стене. Он никуда не сбежит в этом дворце. И от вида того, как мужчина потирает краснеющий на коже след, победителю становится дурно. — Я не хотел… — Александр, — зовёт его Сенека, кивая на место пред собой. Нечто указывает, второй раз он просить не будет. — Подойди, — требование затихает в стенах с парой тихих порывистых шагов. Мальчик беспокойно преодолевает разделяющее их расстояние. — Ты не обязан быть добр ко мне, я это знаю. Но у нас не так много времени, прошу, прекрати растрачивать его на злобу. Посмотри вокруг, — просит мужчина, заставляя победителя вновь взглянуть за полукруг балкона. — Завтра поезд отвезёт тебя обратно в дистрикт-7, я это обещаю. Но теперь всё будет иначе. Ты будешь возвращаться в Капитолий: сначала с Туром победителей, — обещает распорядитель то, что Александр уже слышит от своей сопровождающей, — после с ежегодными Играми. Этот город знает разных людей, они предложат тебе отличные возможности. Мне необходимо твоё сотрудничество. Мы не всегда будем иметь шанс поговорить. Но я смогу присматривать за тобой — обеспечить тем, что будет необходимо. — Очень мило, — хмыкает мальчик, рассматривая чужой галстук и орнамент стен, не находя волю себя заставить смотреть в глаза человеку, которого должен звать отцом. — Я пытался тебя забрать, — неожиданно рассказывает Сенека, заставляя вскинуть голову. Его губы дёргаются в ласковой улыбке, когда ему удаётся привлечь внимание Александра. Распорядитель совершенно не имеет предубеждения к тому, что победитель почти ломает ему руку. — Дать шанс позволить расти здесь — в Капитолии. — Я бы не оставил свою мать. — Ты любишь её, это хорошо. Я тоже люблю. — Я думаю, Вы лжёте самому себе, — высоко поднимая плечи, Александр рассчитывает звучать уверенно и надеется, что его слова убедительны. Он знает свою родительницу. Человек пред ним не видит ту больше десятка лет и, вероятно, не знает, ничего от её подлинной сути. — Её нелегко любить. И я не хочу, чтобы так любили меня. — Её никогда не было тяжело любить, она лишь убеждена, что это сложно для окружающих. И она достойно тебя подготовила, — спокойствие является в чужом взгляде, когда Сенека принимает, что видит пред собой. — Ты почти заставил меня переживать. Но я не ошибался, когда верил, что ей удастся научить тебя выживать. — Вы плохо знаете эффективность её методов, — фыркает мальчик. Волосы падают ему на лоб, когда он вертит головой. Человек пред ним управляет Ареной, на которую его помещают. Разве он может заботиться о том, как одна женщина в дистрикте-7 приучает своего сына к тому, чем для него будут Игры? Не каждый этот метод приятен, не каждый милостив... Багра никогда не попросит о прощении за них, а распорядитель о них не пожалеет. — Я знаю, насколько радикальна она способна быть. — Быть убийцей тоже она Вас научила? — возводя брови, высоко интересуется Александр. Их туфли таят тонкие шнурки. Теми же он убивает несколько своих соперников, о том должно быть известно. — Тогда мы действительно с Вами похожи. — Ты должен знать, что есть люди, которым не понравится, что ты победил, — указывает Сенека, не внимая суровому наблюдению. Вероятно, их время ограничено, так мальчик рассуждает. — Потому что идея для тебя задумывалась другая. Отступление от неё чрезвычайно легко приравнять к неповиновению. Неповиновение свидетельствует о потере контроля. И мы не можем себе её позволить. Есть урок, — замечает мужчина прежде, чем ребёнок вновь может его перебить. — И урок был таков, что жизни дистриктов заканчиваются на той Арене. Но если ты всё ещё жив, значит, урок не был усвоен. Не для твоей матери. Капитолий не оставит это. — Чем людям так не нравится, что я живу? — Ты дистрикт, — заурядно заключает Крейн. Но выражение это не унижает. Правда не мила и ему самому. Распорядитель смотрит на Александра так, будто он взаправду способен быть чем-то более ценным, нежели есть очередной парнишка-победитель. — И ты претендуешь на больше, нежели должно быть позволено дистрикту. Мы не можем допускать подобное, иначе система обрушится. И ты… Ты отличаешься от своей матери. Ты Крейн, — мальчик осаждает растущее внутри возражение, признавая то, что оно не будет услышано или понято. Он Морозов. И таковому принадлежит победа на той Арене. — И за тобой будут следить особенно внимательно. Если ты хочешь что-то сказать, — голос мужчины смягчается, стоит ему заглянуть Александру в глаза, — лучше сделать это сейчас. — Я не знаю, о чём с Вами говорить. И Вас я тоже не знаю, — ковыряя мыском туфель полы, победитель пытается осадить роящиеся вопросы. Их множество не позволяет отыскать один подходящий. На большее им не выделят время. — Вы не боитесь, что нас подслушивают? — Меня послали сюда, чтобы с тобой поговорить. — Разумеется, — Александр ведёт плечом. Он дышит часто, не вынося всё, чем является человек перед ним. Ему хочется уйти и вернуться домой, где Сенеки Крейна не было никогда. — Как я мог забыть, что Вы мой распорядитель, а не мой отец.       Раньше, чем мальчик получает следующее указание, он оказывается стащен со своего места. Александр почти валится вперёд, спотыкается, но выпрямляется вовремя, когда мужчина обнимает его за плечи. Голова ложится на его грудь, вздымается мирно вместе с ней. Мальчик не знает, каким ответом он должен удостоить эту меру. Победитель прикрывает глаза, находя скромное утешение. Ему становится спокойно и в тот же час стыдно. И чувство является щекочущим, пока ладонь Сенеки гладит его от затылка к шее. Наверное, это есть от отца. Но ответа от победителя не требуют, отпускают к дверям, так что Александру хочется спросить, может ли он просидеть с распорядителем дольше, чтобы не возвращаться на торжество. Но мальчик понимает без слов — это всё, чем его могли бы удостоить. Дальнейшего времени не будет, как его и не наградят большим родительским теплом, которого он знает мало. Идя по коридору, победитель морщит нос, когда очередная дама проходит мимо. Чёрный цвет перьев на её платье настолько глубок, что их не сразу получается увидеть. — Задержите его, — просит она неожиданно из-за спины Александра. Представитель охраны останавливается перед ним, указывая развернуться к женщине. Он знает её из новостных передач и государственных программ. Елизавета Крейн является женой Сенеки. — Дай-ка на тебя посмотреть, — изящный шаг неспешен прежде, чем она понимает голову победителя за подбородок, заключая единственное. — Ты лишь мальчишка.

pov Александр

Время основных событий работы. За несколько месяцев до Третьей квартальной бойни.

      На одном из нижних этажей Тренировочного центра Александра ожидает автомобиль. На сегодняшнюю ночь назначена одна из множества встреч, которые ему не надлежит запоминать. Он вновь надевает на себя новую чистую одежду, отдаёт заботу о волосах и лице стилисту и наносит один из бесчисленных подаренных парфюмов, запах которого кажется ему отвратительным. После он никогда не прикоснётся к тряпкам вновь и вымоет с себя аромат вместе с чужим запахом. Но ныне тонкое гудение доносится из-под дна машины, ему предшествует щелчок — свидетельство того, что покинуть автомобиль Александр сможет, только когда дозволят. Он редко не знает личности своих почитателей и обожателей. Но всегда это означает то, что они являются политиками и высокопоставленными чиновниками. Иные — те, кто заурядно обожает разбрасываться деньгами, редко нуждаются в конфиденциальности. Но юноша находит в ночи несколько отличий. Пока сквозь затемнённые окна по салону бегут холодные огни города, Иван занимает место на сиденье по другую сторону от победителя. Он редко сопровождает его для личных встреч, как того никогда не делала и Женя. Они знают природу этих встреч. И они заурядно выбирают молчать, пусть и Александр не мог бы представить того, на что они способны повлиять. В первые годы после 70-тых Игр Женя заботится о нём, и это большая жалость, которую юноша когда-либо знает от капитолийцев.       Пока он смотрит в окно со своего места в машине, водитель поворачивает вновь. Александр почти не чувствует укалывающее ощущение, что вспыхивает в плече, но он замечает, как дёргается к нему рука Ивана. Когда он ту перехватывает, пластиковая оболочка шприца уже падает на сиденье, а лицо мужчины стремительно теряет форму с тем, как быстро темнеет в глазах. Твёрдость окружающего быстро оставляет чувства, и победитель не знает даже того, падает ли вперёд, или его опускают на диван салона.       Пробуждение обретает тот же резкий и неподвластный нрав: выдёргивает его к сознанию, погружая в приглушённый тёплый свет и обрекая быстро втянуть прохладный воздух. Очертания незнакомой комнаты пред взором двигаются слишком быстро, заставляя Александра зажмуриться. Он сидит, так он угадывает, когда контроль над собственным телом возвращается к нему. Материал кресла неприятен под пальцами. Юноша знает, насколько извращены способны быть пристрастия людей, и он ожидает обнаружить жжение в бёдрах или электрические наручники на своих руках. Но его запястья свободны, а одежда на теле сидит нетронутой. Храня стакан и прозрачный кувшин с водой, пред ним стоит невысокий белый столик, металлическая дуга на котором, кажется, является дурно выдуманной вазой для фруктов. За кушетками впереди поднимается стекло, отделяя вид незнакомых апартаментов. В ушах всё ещё шумит, когда Александр присматривается, отмечая, что свет рябит. Картина волнуется слегка, стоит ему напрячь взгляд. Она ненастоящая, так следует рассудить. Каменные стены вокруг лишены окон, а воздух неестественно сух. В передней части на пол падает свет из уходящего вправо коридора. Тяжёлые шаги, приближаясь, звучат в нём, вынуждая юношу неуклюже подняться. Он едва не садится в кресло вновь, когда Плутарх Хевенсби выходит из-за угла стены, смотря на свои карманные часы. — Двумя минутами раньше, — замечает мужчина, поправляя закатанные рукава рубашки. — Вы чрезвычайно одарены физически, господин Морозов. – Вы, — Александр роняет пустой звук с губ. — Кто бы мог предположить, что у Вас настолько специфичные вкусы. Похищение Вас возбуждает особенно сильно? — Мне необходимо, чтобы ты успокоился, Александр. Ты здесь не для того, чтобы работать. Я хочу, чтобы ты выслушал меня.

pov Багра

В ночь перед 75-тыми Голодными играми.

      Багре следует рассудить, привычки меняются мало. Пусть проходит несколько десятков лет, всё в окружающем вычурно схоже с сальными порядками, которыми Капитолий их одаривает. Одна мода меняется и совершенствуется техника, так что иногда от придуманных жителями столицы удобств надлежит смеяться. Их существование становится всё более бесцельным, отчего зачастую даже по сторонам смотреть жалко. Но сила, власть и благо Панема принадлежат им — то единственное надёжно и крепко не поддаётся переменам. Их жители разделены, как и прежде. Трибуны, улицы и площади полнятся заурядными людьми, пока богатые и силу держащие наблюдают из-за отделённых стёкол и стен, которые во всём говорят о неисчисляемых привилегиях.       Пока они с Александром поднимаются к закрытому балкону, редкие головы оборачиваются им вслед. Они не помнят её, быстро забывают, позволяя себя увлечь новыми более интересными образами. Они не являют им грязь и пятна того, как одна девчонка из дистрикта-7 могла бы распорядиться несметно щедрыми дарами Капитолия. Но некоторые видят — осведомлённые, кто достаточно стар, чтобы помнить слухи. Как вероятно, выворачивают головы и те, кто достаточно властен, чтобы передавать приказы к исполнению. Но Багра их не боится. Она на мерзавцев даже не смотрит, пока идёт между людьми, не намереваясь опускать голову. Трибутам не полагается встречать ночь вместе с ними и, вероятно, так бы они искали шанс выставить её к дверям Тренировочного центра, если бы как и двадцать лет назад, общество победителей не являлось для них дорогой завидной роскошь, которую можно купить. Мальчишка быстро покидает её, не желая разубеждать представителей правительства в своей лоснящейся верности. Пока Багра ищет среди людей, вокруг неё прыскают небольшие фонтаны со сладкой незнакомой жижей, а где-то из бокалов с напитками составлены целые фигуры. Они грохочут, стоит чужой руке подтолкнуть один из них, отчего целый ряд заваливается набок. Кто-то смеётся, другие хлопают в ладони.       Для сомнений никогда не бывает места, её дочери полагается привлекать внимание. Это проказа верно, простейшая забава того, как разноцветная жидкость расплёскивается во все стороны. В иной вечер капитолийцы не побрезгуют в ней искупаться. Но сейчас Урсула отходит от действа в сторону, пока один из гостей говорит с ней о чём-то. Даже теперь когда их разделяют несколько десятков лет, Багра не назовёт её чужой. Улла — её дочь из плоти и крови, пусть и время не оставляет ничего от маленькой балованной девочки, которую женщина однажды ведёт ко сну. Теперь она сама становится девушкой: гордой, амбициозной и влиятельной. Она одета в вечернее платье без рукавов. Спускаясь к ступням Урсулы, ткань являет тёмный сиреневый цвет. Вырез юбки почти достигает бедренной косточки, а на плечах юной распорядительницы лежит ровный рисунок чешуек. Багра никогда не понимала вкус к безобразным рисункам, которые нередко выбирают капитолийцы, но этот узор является ей приятным, нисколько не портящим чужой вид. А может быть, хитрость только в том, что каждая дочь является совершенной для своей матери.       Держа в руке бокал, Улла поворачивается на месте прежде, чем замечает женщину, не мешкая пред тем, чтобы задержать взгляд. Она улыбается сдержанно, не сводя с неё рассудительный взор, когда подносит к губам напиток. Любовь к интригам с кровью натекает особенно щедро. Девушка оборачивается, ищет кого-то взглядом прежде, чем меняет один стакан на другой, стоит Багре выступить перед ней. Интерес сиянием отражается в её глазах. Работа распорядителей начнётся уже в следующее утро, но этот вечер отведён большому торжеству Игр. Багра не могла бы искать для себя жалости на той Арене, но ей хочется спрашивать о том, чем так привлекательна работа распорядителей для девушки, которая могла бы иметь любое положение или не знать труд вовсе. — Трибутам не полагается здесь быть, — в жеманности тона слова играют над кромкой бокала, заставляют присмотреться. Они не гонят, вернее указывают на привлекательность небольшого протеста. Балконы вокруг них знают переплетающийся шум голосов и пристальность внимания, но никто не останавливается рядом, чтобы послушать тайны семьи Крейн. — И что они сделают? Убьют меня? — Багра подносит руку к груди, теряясь в звучании того, как Улла смеётся заливисто и свободно. Смерть женщину на Арене сыщет, а для неё не остаётся тех, ради кого она могла бы хранить в сердце опасения. И её дочери с началом Игр отведено сидеть в кресле распорядителей. — Нет, — разводя бокалом воздух вокруг себя, девушка оборачивается. Её взгляд бежит меж гостями, и среди них Багра находит то, что становится предметом внимания капитолийки. Удовлетворение от картины велико, стоит рассмотреть лица Алисии и Елизаветы. Хрустальная ножка норовит переломиться в пальцах одной из них, а вторая не удостаивает своего собеседника ответом, отчего мужчина походит на открывающую рот рыбу. — Но я вижу, ты доставляешь определённое беспокойство. — Они могут подавиться этим беспокойством, — бесстрастно убеждает Багра. Ей нравится слышать смех своей дочери. Она не знает в своей жизни присутствие матери. Не поэтому ли является счастливой? — Ты мне нравишься, — приподнимая бокал, Улла не теряется в чувствах или мечтаниях, не боится того, что видит пред собой. — Я не помню тебя, но я помню твоё отсутствие. До сегодняшнего дня гадкое чувство. Тебе легко это удаётся — заставлять людей нуждаться в тебе. — Я никогда не хотела, чтобы ты нуждалась во мне. Я ничего не могла тебе дать. И моё отсутствие наградило тебя лучшей жизнью, чем та, которая могла быть отведена, — вознося голову, Багра понимает, что не может заключить в одно скромное понимание всё, чем становится её дочь. И Александр является свидетельством того, что достойное существование Урсулы хранится только в правде того, что однажды женщина её покидает. — Что ж, за это мне должно быть благодарной, — признаёт Улла. Доля отведённого высокомерия рождается в блеске её глаз, пока рука девушки указывает на ту часть зала, где не толпятся гости. — Но теперь я сама могу решать, хочу ли тебя знать.

pov Сенека

Во время завершения 75-тых Голодных игр.

      Плутарх говорит, что исход Игр можно изменить. Но Сенека не знает пристрастия ни к революционным настроениям, ни к заговорщическому порядку проведения Бойни. Однажды он присылает на Арену подарок, который приводит его любимую к победе. И дважды мужчина смотрит на то, как Игры желают расправиться с его сыном. Ныне он рассчитывает только, что ему не придётся видеть их гибель на каждом большем экране Капитолия. Но кажется, сам президент Сноу требует иной одобряемый правительством порядок. И сейчас Сенека не знает, если взаправду способен заботиться о его исполнении. Их законы всегда предстают ладными и закономерными, подходящими для их мира и страны. Но взгляд ломается истинно, когда их исполнение требует особых радикальных мер, каждая из которых предназначается трибутам из дистриктов.       Игры забирают уже десятый день, и столько же Сенека не видит Уллу. Работа требует, чтобы она не покидала Штаб распорядителей, где для них подготовлены комнаты. И мужчина не может позволить себе с ней связаться в знании, что это выдаст предрасположенность, которую он хранит для исхода этих Игр. Её положение сейчас особенно уязвимо. Второй год влечёт за собой нарушение порядка, и надежда велика, Урсула не прикладывает к тому руку сейчас, когда внимание правительства к ним особенно пристально.       Смерть Багры от гибели Александра отделяют только часы. Сенека не смотрит завершение Бойни, для него программа заканчивается со стрелой, угождающей в грудь его сына. Лёгкое оружие, выпущенное рукой девушки, которую он сам объявляет победительницей. Избери распорядитель иное, Игры лишились бы единственного необходимого огонька надежды, приносимой людям их победителем. Бойня рождает одного из них каждый год, и сценарий ставит их в то положение, когда они могут его потерять. Сенека уже знает его с того дня, в который Александр играет против Анники. Тогда он рассчитывает вытащить их обоих, не желая допускать возможность того, что девочка окажется первой в намерении расправиться со своим соперником. Кульминация 74-тых Игр не награждает его временем, но удостаивает превосходной историей, которая могла быть основанием для первого и единственного исключения — победителей из дистрикта-12. То, что им удаётся сделать является предметом ума и большой работы. И тогда Сенека всерьёз недооценивает значение, которое люди найдут в них. Однажды президент Сноу говорит о том, что за них не полагается болеть, и возможно, только с падением Александра мужчина позволяет себе допустить правдивость этого убеждения.       Насколько бы ни были велики обещания и амбиции Плутарха, Сенека не примиряется со лживой мыслью, что двое могли бы вновь покинуть Арену. И даже когда Багра садится на землю, придерживая рану на животе, мужчина не позволяет себе скорбь, зная, что Игры всё ещё удерживают человека, которого ему полагается ждать на пьедестале победителей. Но пушка звучит вновь, отделяя смерть Александра. В их доме в дистрикте-7 не остаётся никого, кому пошлют личные вещи и тела погибших трибутов. Сенека разбивает каждый хрупкий предмет вокруг себя и почти добирается до мебели, пока его не останавливает собственная охрана дома. Проводя последние два квартала года под арестом в своей летней резиденции, он не наделён правом её покинуть. Но едва не раскраивая ладони об осколки стекла, Сенека думает о том, насколько легко было бы отключить силовое поле на крыше фамильного бизнес-центра? Высотное здание насчитывает почти сорок этажей. Сойти с него теперь не должно быть тяжело. Но даже не найди он препятствие в ограничении, которое накладывают на его передвижение, Сенека не примет это решение, пока живёт Улла. Он не оставит девочку одну теперь, когда Панем вновь потрясают Тёмные времена.       Не дожидаясь последнего дня Игр, кто-то из правительственных стражей извещает старшего господина Крейна и супругу распорядителя о его состоянии, вероятно, в опасениях того, что он в действительности решится закончить свою жизнь. Никого из них мужчина не ищет на своём пороге, он ждёт только возвращения Урсулы. Но пред возвращением к работе его родители решают остаться в летнем доме на несколько дней. Визит Елизаветы только утверждает их желание. Их присутствие гадко. Хотя бы Алисию, к примеру, заботит больше, что Сенека совершенно пренебрегает внешним видом, пока поднимает один стакан рома за другим, разменивая пустую бутылку только на кувшин с холодной водой. И слышится, он серьёзно задевает благосостояние отца тем, что отказывается от ужина в очередной вечер, проводя каждый час за работой над проектами. Они не важны. И они никак не отвлекают, не позволяют сосредоточиться. Но они дают дело рукам, пока те не перестают трястись. Четвёртый день после гибели трибутов из дистрикта-7 завершает Игры, и к нему Сенека не находит ни сна, ни необходимости позаботиться о себе. Его глаза красны, а тело холодно в отсутствии пищи. Но хотя бы система контроля за здоровьем не позволит ему извести себя голодом.       Из-под открытых колонн позади него льётся полуденное солнце, пока мужчина занимает место за обеденным столом, держа ладонь на тёплой чашке с кофе. Другая рука перелистывает голограмму новостной сводки. Церемонию закрытия Игр должны провести в эту ночь, а это значит, что к вечеру его родители и Елизавета покинут порог, а Улла вернётся домой в следующее утро. Сенека, вероятно, единственный, кто посылает запрос забрать личные вещи, которые принадлежат Багре и Александру. Он рассчитывает, ему позволят их увидеть перед кремацией.       Чужой тон низок, пока Ксавьер говорит с ним, сидя по другую сторону стола. Старшему мужчине подают завтрак. Он не перестаёт говорить о важности того, что им не позволительно совершать рискованные шаги сейчас, когда Ксавьер уже не молод. Но Сенека знает единственную немилую мысль. Его отцу не пришлось бы переживать о скромных перспективах наследования, если бы он дал своему внуку шанс знать жизнь в Капитолии. И теперь они не могут ждать даже шанс, что им позволят увидеть его тело. Поднося чашку к губам, мужчина не удерживается от намерения поморщится, когда цокающий звук проводит Елизавету сквозь открытые двери зала. Ксавьер приветствует её. В лёгком летнем платье даже в закрытой от чужих глаз резиденции она выглядит великолепно. В последние месяцы они почти не видят друг друга, потому что общественные мероприятия более не требуют присутствия их обоих. От неё редко приходится ожидать молчание. — О, прекрати страдать, Сенека, — жалостливый, наигранно сочувствующий тон проскальзывает позади, стоит женщине пройти за спиной. Ксавьер, видно, разводит рукой, отмечая дурную манеру выпрямится в её близости, посмотреть искоса. Является ли это её личной забавой или нет, мужчина не знает удовольствия от намерения Елизаветы его утешить. — Случилось то, что всегда должно было случиться. Они дистрикты. И они умирают на этой Арене. Не тебе об этом напоминать. Не припомню, чтобы ты оплакивал десятки, — пишет чужой голос с выражением, пока перед Елизаветой ставят стакан и свежий сок, — из них, а они тоже были чьими-то ребятишками.       Сенека не пытается оспорить, не надеется создать иллюзию того, что множество этих судеб на Аренах когда-то значили нечто большее, нежели есть то, чем они являются для Капитолия. Но возможно, теперь ему известны болезни всех тех, кто никогда не дожидается возвращения своих детей. Мужчина никогда не таит мечты о кресле распорядителя, пусть и контролирующее Голодные игры собрание считает его подходящим для этой работы. Они зовут его гениальным. Но Сенека выбирает этот труд ради Александра, разменивая юношеские амбиции на те, что могли спасти его сыну жизнь. И теперь он лишается этого положения, а очередной ребёнок умирает на Арене. Мужчина не двигается на стуле почти, слыша движение машин у ворот резиденции. Он уже устаёт оборачиваться и ожидать очередных указаний. Это тоже проверка. Любая его попытка вмешаться в ход Голодных игр будет расценена как измена. Но складывая руки пред собой, Елизавета заинтересовывается легко, а Ксавьер откладывает приборы, когда на ступени особняка восходит мужчина в синей форме охраны президента, направляясь напрямую в обеденный зал. Сенека уже привыкает его видеть. — Господин Крейн. — А Вам не полагается говорить со мной наедине? — вперёд спрашивает мужчина, ожидая, что его попросят пройти в свой кабинет или пригласят на улицу. — В этом нет необходимости, — чашка стучит о стол, когда дрожащими руками её приходится оставить и уделить внимание правительственному посланнику. Лицо того, как и в каждый прошлый приём, остаётся безэмоциональным. — У господина Сноу есть специальное поручение для Вас, — на губах Елизаветы слышится затаённое играющее звучание голоса. От её суда не укрывается ни одна дурная судьба, отчего ей хочется напомнить, что если Сенеку решат казнить за уязвление государственного порядка, ей не достанется и малая доля от фамильного состояния. — Сейчас мы имеем основание полагать, что от утра, в которое пал последний альянс трибутов, Игры были компрометированы и фальсифицированы, — устройство падает из руки на стол, Ксавьер низко откашливается, стоит его сыну подняться из-за стола, в располагающей мере обращаясь к гостю. Подобные слова не предназначаются широким кругам. Но советник спешит исправиться. — На данный момент они находятся под полным контролем Капитолия. Обстоятельства Вам знать не полагается. На данный день мы допрашиваем трибутов и победителей, — закладывая руки за спину, мужчина не удивляется тому, что посланник пред ним пытается уловить изменение в настроении — любую деталь, которая могла бы уязвить доверие к нему. Сенека складывает заключение быстро. Власти необходимы свидетели того, что случается на Арене. — Они могли бы помочь нам и пресечь покушения на порядок в обществе. Ваша дочь не находится под подозрением. И завтра вашего сына освободят, — прикрывая глаза, мужчина выдыхает неполной грудью. Об обстоятельствах он позаботится позже. Ксавьер поднимается позади, а Елизавета смеётся, низкий переливающийся звук того заполняет зал. И как она говорит? Даже везение можно купить значимостью. Но Сенеке известно, что его сына освобождает только проделанный сквозь последние годы труд. — На данный момент мы храним для господина Морозова определённые обязательства, которые могут потребовать своего выполнения. Пока Александр будет помещён под арест и вашу ответственность. Заберите сына, господин Крейн. И не забывайте о мере дозволенного. — Я могу его увидеть? — убирая ладонь от спинки стула, Сенека справляется сдержанно. Он не позаботится о необходимости вернуть себе надлежащий вид. Ему необходимо только дозволение прежде, чем мужчина направится к воротам своей резиденции, не оборачиваясь на предупреждение отца. — Водитель ждёт Вас у дверей. Мы будем ожидать вашу разумность.

pov Александр

После его пробуждения в больнице Тренировочного центра.

      Александр не знает, на кого смотрит, как и не знал никогда. Сенека Крейн является хитростью, которую он не может разгадать уже многие годы. Юноша даже не наделен правом быть уверенным, что не выставляет себя глупцом, прося о помощи. Он никому не доверяет свою защиту и давно заучивает ни на кого не полагаться. Но насколько велика его собственная воля сейчас, когда через тело брошены ремни, а сама сила в руке неподвластна? Победитель судит, если он ошибается, нет того, что могло бы остановить решение правительства его казнить. Тогда почему Сенека сидит перед ним? Почему приходит? Александр вновь становится мальчиком, которого загоняют за закрытые двери для приватного разговора. Но теперь у него забирают даже право отвечать. Сухость дерёт глотку и язык. Дистрикты наделены малым, но ныне юноша впервые предполагает — у него забирают последнее, не оставляя крупицы прав или воли.       Всё ещё ощущая воздействие препаратов, он находит увлекательным то, как жест Сенеки резок вполне, стоит ему отодвинуть от себя электронный стол. Он вскакивает подлинно, что не удаётся назвать спокойным шагом. Вблизи за стёклами очков доводится рассмотреть — в глазах мужчины лопаются сосуды, словно он уже продолжительное время не знает сон. Он спешен и тороплив, звучность шага заставляет зажмуриться. Александр знает сожаление и совестное настроение, присущие данному человеку. Но впервые он различает в них дрожащее облегчение так, словно впервые в жизни его отец не знает контроль над чем-то или вовсе никогда не надеется более увидеть своего сына живым. Юноша ведёт головой слегка, укладывает её на чужую ладонь, стоит пальцам Сенеки откинуть липнущие на лоб волосы и тепло лечь чуть выше макушки. От этих рук полагается бежать, особенно когда память о допросе всё ещё свежа. Но эта ласка густая, желанная и необходимая. Она въедается в кожу. Александру чудится, она может его успокоить. Он не знает родительского тепла, и Сенека Крейн хранит его столько, что голодному человеку им не тяжело захлебнуться. — Тише-тише, — просит он, осматривая парня, когда тот намеревается подняться. Ремни его не отпустят, но их крепость сгущает загнанное чувство, которое в теле поселяет Арена, так что глаза юноши бегают по окружающему. — Всё хорошо, — убеждает вновь, возлагая ладонь поверх груди, сосредотачивая вздыбленное внимание на себе, — ты справился. Нас с тобой, как оказывается, очень неудобно казнить, — играющая в голосе Сенеки усмешка являет изнеможение. Александр понимает смутно, Крейну не полагается здесь стоять. И видеть его живым тоже не полагается. Истинно легко ожидать того, что президент Сноу не прощает упущение, которое главный распорядитель допускает в прошлом сезоне Игр. Но мужчина всё ещё стоит пред победителем во плоти, и то является частью чужого умысла. — Не говори, не трать силы, — радушное наставление пересечено колющими нотами беспокойства и видной спешки. — Кивни, если слушаешь меня, — серьёзность тона неминуемо зовёт сосредоточиться. Но от яркого света и сухости у Александра слезятся глаза, не позволяя видеть в полную меру. Он моргает часто. — Мне не позволено находиться здесь долго, я сразу же вернусь под арест, как только покину тебя. Ты пробудешь здесь ещё день, — не позволяя сосредоточиться на приговоре, убеждает Сенека. — Завтра тебя освободят и сопроводят к автомобилю. Ни для кого не останавливайся. Не говори, пока не спросят. Иди прямо к машине. Урсула тебя заберёт. — Куда.., — слово сипит, видно заставляя мужчину дёрнуться. Он не перестаёт перебирать волосы сына, пока гладит того по голове, словно в глубоко сердечной надежде Сенека может рассчитывать, что способен забрать боль и любое терзание. — Куда она меня отвезёт? — В наш дом.       Сердцу должно тянуться к обещанию, но теперь, пока тело Александра даже не способно дёрнуться или сжаться от правды, мужчина не упускает то, что лицо его сына сечёт холодное отвращение. Юноша должен сказать ему и объяснить, почему идея о его пороге сколько мила и желанна, столько же и щедра на мерзость. Но как он может обратиться к нему? И способен ли ожидать, что ему поверят? Елизавета особенно страстно любит напоминать о том, что даже если однажды победитель решится искать сострадание, никто ему не поверит. Кто посмеет полагаться на то, что триумфатор Голодных игр мог бы быть униженным женщиной, которая быстро уступит ему в силе? Она кормит его этим стыдом. Никто не приходит со спасением, сколько бы велика ни была её жестокость. И Александр не ждёт спасение сейчас. — Они объявили тебя мёртвым, — продолжает объяснять Сенека. Игры завершаются так, как планируется. Юноша ожидает, что в Капитолии изберут не допустить раскрытия того, что проведение Бойни было скомпрометировано. Это позволяет ему ожидать, что остальные замыкающие его падение трибуты всё ещё живы. — Сейчас я не могу тебе объяснить, что они намереваются делать. Ты хорошо показал себя на допросе, они назначили временный арест. Ты необходим им живым — пока это единственное, что важно. — Кто победил? — губы с трудом шевелятся в вопросе. По подключённым к предплечью трубкам идёт невесомое гудение, отчего Александр ожидает, что скоро его усыпят вновь. — Девочка Ланцовых.       Линнея жива. И она остаётся в Капитолии. Распорядителю должно не понимать, почему лицо победителя не скрашено радостью. За образом славы и статусов девушку не пощадят за то, что планирует Плутарх. Александр чувствует, как веки тяжелеют стремительно, норовят закрыться, и он удерживает пред собой только образ Сенеки. Он не ожидает, что когда откроет глаза вновь, тот вновь будет рядом. — Мы всё решим после. Какие-то просьбы, о которых я должен задумываться, раз теперь я буду видеть тебя чаще? — замечая изменение в работе аппаратов, мужчина убирает ладонь с груди сына, беря юношу за руку. Скромное детское мечтание, что кажется совсем забытым и ненастоящим. Александр мог бы его осмеять, уличить в поддельности. — Мне нужны личные вещи Алины Старковой, — говорит он устами преданного и обделённого мальчишки прежде, чем сознание забирают у него вновь. — И я хочу обратно своих лошадей.