Цена новой жизни

      Гермиона вылетела из покоев Малфоя с такой силой, что звук захлопнувшейся двери отозвался в её ушах гулким раскатом, подобным погребальному звону.       Казалось, этот звук пронизывал её до самых костей, обволакивая холодом. Коридоры, одетые в приглушённое золото и ледяной мрамор, растягивались перед ней бесконечным лабиринтом. Каждое её движение отзывалось ощущением, будто стены сжимались, дышали ей в затылок, наполняя пространство давящей удушливостью.       Её пальцы, впивающиеся в ладони с отчаянной силой, оставляли полумесяцы алой боли на бледной коже. Однако она не чувствовала этого, ибо внутри неё клокотало нечто куда более мучительное — безудержные волны паники, ярости и безысходности, сплетающиеся в хаотический клубок, раздирающий её на части.       Каждый шаг отдавался гулким эхом по холодным плитам пола. В её голове всё ещё звучал его голос — ровный, исполненный ледяного спокойствия, обволакивающий словно сталь, столь убийственный, что ей хотелось кричать.       Слишком поздно, Грейнджер.       Я позаботился об этом, Грейнджер.       Сегодня, через пару часов, все узнают о нас, Грейнджер.       Её дыхание сбилось в едва слышимый шёпот. Она зажала зубы, отчаянно сдерживая вскипающий поток эмоций, и, наконец, выдохнула, словно пуская яд наружу:       — Мудак.       Да кто ты черт побери такой?       Его манера произносить её фамилию — хлёстко, словно это оскорбление, метафорическая рана, вскрытая вновь и вновь его голосом, оставляла её беззащитной перед самой собой.       Гермиона пыталась сдержаться, но её губы дрожали. В глазах щипало, грозясь пролиться слезами, которые она изо всех сил не позволяла вытечь наружу. До боли вгрызаясь зубами в внутреннюю сторону щеки, пока железный привкус крови не проник в её сознание. Эта резкая боль помогла ей удержать остатки разума, вытесняя хаотичные мысли, будто затворяя их за плотной стеной.       Её шаги становились всё быстрее, стены сужались, превращаясь в давящий монолит. Ноги, казалось, двигались сами по себе, неся её вниз, туда, где клокотал мир, чуждый её боли. В груди вспучивалось нечто необузданное, первобытное. Гнев смешивался с беспомощностью, наполняя её разрозненные мысли ядовитыми осколками, которые били изнутри.       На уровне холла её встретила женщина. Она стояла у стойки ресепшена, словно изваяние, с идеально уложенными волосами, подчеркнутыми скульптурными скулами и выразительными глазами. Её взгляд пронзил Гермиону, холодный, наполненный смесью ревности и чего-то ещё — возможно, зависти.       — Вы хорошо провели время у нас? — произнесла она сладким, медовым голосом, но её улыбка, тонкая и натянутая, больше походила на оскал.       Гермиона остановилась, её взгляд, жёсткий, будто лезвие, встретился с глазами женщины. Она медленно откинула с лица прядь волос, липнувшую к влажной от слёз коже.       — Может быть, вы займётесь своими прямыми обязанностями, а не будете выслеживать гостей? — огрызнулась Гермиона.       Не дожидаясь ответа, Гермиона двинулась дальше. Она намеренно толкнула женщину плечом, не оглянувшись, словно пытаясь сбросить на неё часть своего гнева.       Когда морозный воздух ударил ей в лицо, она почувствовала, как ледяные иглы пронзают кожу. Но этот холод был ничтожен перед тем адом, что кипел внутри неё. Её пальто едва держалось на плечах, а ноги, закованные в ботинки, скользили по обледенелой мостовой.       Она шагала вперёд, не разбирая дороги, пока не свернула в тёмный переулок, тот самый, куда он привёл её накануне.       Вспышки воспоминаний сменяли друг друга: его лицо, близкое настолько, что она чувствовала его дыхание на своей коже; его руки, сжимающие её запястья; его голос, ровный и холодный, его мятный запах, который всё ещё витал вокруг, как неизбежность.       Гермиона аппарировала на опустелую улочку у своего дома, и тишина ночи рухнула на неё, как неумолимый груз забвения. Она медленно пересекла порог, как затравленный зверь, сбрасывая пальто и обувь.       Её шаги, глухие и бесцельные, вели её туда, где она надеялась найти хоть толику облегчения.       В ванной она сорвала с себя одежду, швырнув её на пол, словно это была змея, которой она боялась прикоснуться. Ледяной душ обрушился на неё с силой, пробирая до костей.       Поток воды скользил по её телу, вызывая мурашки, но она не замечала этого, продолжая яростно тереть кожу, до красных полос и ожогов, будто стараясь стереть невидимое клеймо.       Она пыталась смыть запах, прикосновения, воспоминания. Но не могла. Всё это неустанно жило в её памяти, как зараза, разрастающаяся в её разуме. Каждое движение рук, каждый вдох под шум воды сопровождались бесконечным шёпотом, эхом, её собственным проклятием.       Смыть его запах, стереть его прикосновения — эти мысли крутились в её голове, как мантра.       Тебе всегда нравилось думать, что знаешь обо всём и обо всех       Его голос был ядовит, словно ртутные капли, просачивающиеся в её сознание, отравляющие её до последнего вздоха. Она сжала зубы, но не смогла удержать поток горьких слёз. Они смешивались с ледяными струями, стекая по её лицу, оставляя после себя липкую горечь.       Тёплая тяжесть его тела рядом, шелест дыхания, его кожа, податливая и такая теплая.       Зачем он это сделал?       Почему?       Что он хотел этим сказать? Что он изменился? Что он, спустя годы унижений, вдруг решил, что может притвориться другим?       Или, может, это была жалость?       Жалость?       Горький смех сорвался с её губ, разрывая тишину, как треск ломающегося льда. Её плечи содрогнулись, но это был не смех. Это был крик отчаяния, бессилия.       Эта мысль о его жалости была невыносимо унизительна, как и всё, что он делал. Как и всё, чем он был для неё.       Не стоило уходить, — подумала она, чувствуя, как гнев перерастает в нечто более тёмное, более страшное. — Нужно было остаться. Взять палочку и заставить его почувствовать то же, что чувствую я.       Круцио?       Слово, подобно раскату грома, прозвучало у неё в голове. Оно было почти осязаемо, как шипы, разрывающие её сердце. Она вдохнула резко, но воздух обжёг её грудь.       Руки машинально продолжали скользить по коже, оставляя красные следы, как немую мольбу избавления. Она терла себя всё сильнее, будто стремилась стереть не только его прикосновения, но и саму себя, ту, что чувствовала. Ту, что ошибалась. Но она возвращалась снова и снова, как наваждение.       Он причинял мне боль всю мою жизнь,— шептала она, её голос был едва слышен за шумом воды. И продолжает это делать. Просто раньше я могла бороться.       А теперь... Это похоже на жалкое, бессильное брыкание.       Жалкие попытки быть сильной версией себя.       Она презирала себя с яростью, не поддающейся измерению, за каждую вспышку слабости, за каждый миг, когда желание, как густой яд, растекалось по её венам, отравляя рассудок и парализуя волю.       Это чувство, этот невыносимый отпечаток — тепло его прикосновений, тяжесть его пронизывающего взгляда, ощущение его кожи под её пальцами — всё это поднимало в ней хаотическую бурю противоречий. Гнев, жгучий и первобытный, сменялся обидой, клокочущей в её груди, а за ней поднималось отвращение.       Но самым страшным было нечто иное, то, чему она не могла дать имя, но что неумолимо росло внутри неё, как корни ядовитого растения, проникшего в самые потаённые уголки её разума.       Я трогала член Драко Малфоя       Эта мысль, как затянувшаяся рана, жгла её, заставляя стиснуть зубы до боли. Она зажмурилась, стремясь погасить пламя воспоминаний, но это лишь сделало их ярче, как будто они были выгравированы на внутренней стороне её век.       И он был твердым       И тут, словно зловещий шёпот из бездны, вновь раздался голос. Когда-то она принимала его за свою совесть, за тот строгий, неумолимый внутренний голос, что заставлял её идти вперёд, преодолевая страхи и сомнения.       Но теперь она знала: это не совесть.       Это было нечто уродливое, мерзкое, извивающееся в её сознании, как чудовище, подтачивающее её изнутри. Что-то тёмное, сродни ему самому, с его ледяными серыми глазами и платиновыми волосами.       — О, тебя смутил его член? А как насчёт тех ночей, когда ты мечтаешь о нём, погружаясь в сон? Это не вызывает у тебя смущения, верно?       — Ты ведь не наивная овечка Гермиона.       — Ты ведь уже видела его во всей...своей красе, когда позволяла ему трахать себя рукой, когда его указательный палец проникает внутрь с пошлым влажным звуком, когда начал вводить второй палец, продолжая толкаться и расширять эластичные стенки, когда разводил узкое нутро, чуть сгибая фаланги, которые дотрагивались до той самой точки, когда лоно судорожно сокращалось, обнимая его пальцы, когда увлажнённая слюной рука направляется к жаждущему соития члену.       — О, тебя смутил его член? Идеальный до такой степени, что от одного только вида нутро стягивает предвкушающий спазм.       — Может для того, чтобы заставить тебя кончить, хватит и его пальцев, которые будут дразнить твой клитор?       Нет.       Она стиснула зубы, но не могла заглушить этот мерзкий, ехидный звук, словно он был частью её самой, вросшим в её сознание. Он кричал ей в лицо, насмехался, поддразнивал:       — Его член должен скользить по вывернутым губам с непристойным хлюпаньем, наслаивая плёнку смазки на всю длину.       — И повторять это движение.       — Снова и Снова.       — Чтобы пульс подскакивал. Чтобы из недр груди вырывалось хныканье. Чтобы закатывать глаза, выламываясь от дикой похоти, чуть ли не впадая в горячечный бред. Чтобы обрамить его плоть у самого основания, оглаживая проступившую вену. Плотно сомкнув кулак. Чтобы ввести плоть выше, скрывая натянутую головку и размазывая выступившую из выемки прозрачную каплю.       — Чтобы умолять о большем.       — Чтобы чувствовать, как его плоть пульсирует, разливая внутрь тёплое и вязкое семя.       — Чтобы трахал и целовал одновременно.       Она прижала ладони к вискам, тщетно пытаясь заглушить раскатистый, издевательский смех, звучащий в её голове. Этот голос, словно разъедающий её изнутри яд, становился всё громче, разрушая последние бастионы её самообладания.       Гермиона ненавидела себя. Ненавидела ту часть своей души, что с жадностью цеплялась за его образ. Она ненавидела слабость, что тлела в её сердце, вспыхивая огнем при каждом воспоминании.       Ей было мало его присутствия, мало его касаний, и он знал об этом.       Да, ей однозначно не следовало уходить. Она должна была остаться.       Круцио? Нет. Этого недостаточно.       Нужно было остаться и найти у него кухонный нож. Вонзить в его грудь.       — И повторять это движение.       — Снова и Снова.       — Чтобы почувствовать, как его самодовольное лицо исказится от боли. Чтобы стереть эту его маску равнодушия. Чтобы ощутить, как лезвие кухонного ножа пронзает его грудь, как холодная сталь встречает сопротивление плоти. Чтобы металический флер заглушил этот мерзкий запах мяты. Чтобы видеть вывернутые ошметки его фарфоровой кожи. Чтобы убедиться, что у него есть сердце. Чтобы окрасить его белоснежную постель в красный. Чтобы алые капли падали на белый ковёр, оставляя неумолимые, вечные следы.       — Чистая кровь. Его кровь.       — Кап. Кап. Кап.       Её ноги подкосились, и она рухнула на холодный кафель. Вода стекала с её волос, капая на плитку в ритме её сбившегося дыхания. Гермиона взглянула на свои дрожащие руки, будто впервые увидела их. Они казались чужими — орудиями, которых она боялась, но которыми готова была воспользоваться.       Драко Малфой. Хладнокровный. Совершенно незыблемый. Слишком безупречный, слишком идеальный, чтобы быть реальным.       Без единого заклинания, без единого взмаха палочки он превращал её мир в руины.       Ему будет недостаточно просто боли. Боль — это слишком мимолётно, слишком просто. Её гнев жаждал большего. Она хотела видеть, как он ломается. Как его непрошибаемая уверенность трескается, как фарфоровая маска, обнажая пустоту.       Его власть была бесшумной, невидимой, но оттого ещё более сокрушающей.       Хотела наблюдать, как его самодовольство растворяется, как развеянный пепел, а презрение, которым он привык питать своё превосходство, оборачивается против него, жаля его же душу. Хотела, чтобы он почувствовал себя таким же бессильным, каким заставлял чувствовать её.       Вода стекала с её волос, холодными каплями падая на плечи, и мир, казалось, замкнулся на звуке этих капель, которые били по плитке, как отсчёт времени.       Выходя из ванной, она накинула халат, запахнула его на себе и побрела на кухню. Движения её были механическими. Её ноги, казалось, двигались сами по себе, едва слушаясь хозяйку.       Пара небрежных нажатий на кнопки, и густой, горьковатый аромат кофе наполнил пространство. Чашка в её руках подрагивала, когда она обхватывала её пальцами, пытаясь найти в этом тепле хоть малейшую опору.       Часы на стене упрямо отсчитывали минуты, сообщая, что до выхода оставалось всего полчаса.       Её охватывало нежелание, почти физическое, заставляющее замирать на месте. Не хотелось идти. Не хотелось встречать их взгляды, прожигающие, слышать этот едкий, отравляющий шёпот за спиной.       Чертовы стервятники.       Теперь всё знают, — эта мысль эхом разлилась по её сознанию, тяжёлой, как удар колокола. Она даже не заметила, как начала отрицательно мотать головой, будто это могло избавить её от мучительного голоса. Но он возвращался, настойчивый, ехидный, напоминая о себе с язвительной усмешкой.       — Ты всегда думала, что можешь быть сильной, Гермиона, — прозвучал он внутри неё, тягучий и вязкий, как яд. — А теперь посмотри на себя.       Горечь кофе обожгла её губы, но не смогла заглушить более жгучую, терзающую изнутри боль. Она поставила чашку на стол с таким гулким звоном, что он разнёсся по комнате, словно эхом вторя её внутреннему надлому.       Пальцы судорожно стиснули край стола — последняя попытка удержать себя от того, чтобы закричать, разорвав тишину.       Он был её тайной. Её запретным плодом. Он был её позором. Но в то же время — её страстью, от которой она не могла избавиться, как от наваждения. Она ненавидела его за это. Ненавидела до такой степени, что это чувство душило её, вырываясь наружу отчаянным, почти звериным рычанием.       Её тайна теперь больше не принадлежала ей. Он отобрал и её. Он всегда всё отбирал.       Она осушила кофе одним глотком, обжигая горло, и направилась в спальню, чтобы переодеться.       Строгий чёрный костюм, который подчёркивал её изящную, почти эфемерную хрупкость, придавая ей вид закованной в броню. Это была маска, иллюзия силы, скрывающая трещины, что, казалось, проступали на её душе. Чёрная рубашка, застёгнутая до самого ворота, оставляла лишь тонкий намёк на мягкость — ту самую, которую она больше не могла себе позволить.       Этот облик был совершенен в своей холодной лаконичности, но внутри неё царила зияющая пустота. Она была наполнена тревогой, горьким, подспудным гневом и тлеющим чувством безысходности.

***

      Министерское утро раскрывалось в обволакивающей симфонии звуков — голоса служащих сплетались в разноголосый хор, шаги по отполированному мрамору отстукивали ритм, а пергаменты шелестели, как крылья беспокойных птиц.       Но для Гермионы этот будничный гул был сродни нескончаемой пытке: каждый звук пронзал её разум, раздирая на части тонкую оболочку самообладания и оставляя болезненные отметины на её измученной душе.       Она двигалась через толпу, как через густую вязь осколков, каждый из которых норовил впиться в плоть. Каждый взгляд, обронённый вскользь, казался прикосновением ледяного ножа. Даже стены, молчаливые хранители ведомственных интриг, словно судили её своими невидимыми глазами.       Она пересекала вестибюль, каждый метр пути напоминал движение по минному полю: достаточно одного неверного шага, чтобы всё рухнуло. Спины оборачивающихся коллег, едва уловимые движения губ, украдкой направленные взгляды — всё это било по ней, оставляя на душе новые рубцы.       Она пыталась сохранить осанку, высоко подняв голову, но внутри неё кричало отчаяние, жаждущее спрятаться, исчезнуть, раствориться.       Двери лифта раздвинулись с металлическим скрежетом, и звук этот, как разряд молнии, пробежал по её нервам. Лифт стоял перед ней, холодный и неприветливый, будто пасть гигантской стальной твари, готовой поглотить её.       Гермиона остановилась на мгновение, ощущая, как к горлу подступает тошнотворное чувство клаустрофобии.       Но настоящий удар пришёл изнутри, из глубин её сознания. Всплывший голос, такой насмешливый, до боли знакомый, заполнил её разум:       — Слишком поздно, Грейнджер, — тянул он с ленивой издёвкой. — Я позаботился об этом. Сегодня все узнают о нашем необычном союзе.       Мудак.       Стиснув зубы, Гермиона отмахнулась от этого голоса, как от назойливого насекомого. Но слова застряли в её голове, звеня язвительным мелодией, отравляя каждый вдох.       На этаже отдела магического правопорядка она столкнулась с новым витком испытаний. Томас Картер, неизменно дерзкий в своей самодовольной наглости, уже поджидал её у рабочих столов. Его манера держаться, лёгкая развязность позы, блеск в глазах — всё кричало о том, что он готовится к нападению, смакуя предвкушение, словно охотник, принюхивающийся к добыче.       — Гермиона, — протянул он с наигранной теплотой, делая шаг вперёд. — Спасибо за приглашение на свадьбу. Это было так... неожиданно.       Его слова, замаскированные под любезность, жалили, как невидимые иглы. Гермиона ощутила, как в глубине живота вспыхивает гнев, подобно внезапной вспышке молнии. Однако она умело подавила его.       — Многие удивляются, знаешь ли, — продолжил он с кривой усмешкой. — Как ты... добилась этого.       Насмешка в его тоне была невыносимо резкой, как звук когтей по стеклу. Гермиона почувствовала, как её пальцы сжимаются в кулаки.       — Если ты рассчитываешь на аплодисменты за свои попытки остроумия, Томас, то вынуждена разочаровать.— Её голос был мягок, но слова метили точно в цель, как стрелы. — А теперь иди работать. Считай это приказом твоего начальника.       Её тон, одновременно спокойный и беспощадный, сработал мгновенно. Картер побледнел, его улыбка угасла.       Чуть поодаль стоял Вильям Гибсон. Его взгляд, вперившийся в Гермиону, был подобен прожектору, обнажающему всё сокровенное. В его глазах читалась странная смесь эмоций: лёгкое удивление, осуждение и, самое мучительное, слабое, но неистребимое восхищение.       Он не произнёс ни слова, пока она проходила мимо, но его взгляд говорил громче всяких слов: «Мы недооценивали тебя». И всё же нотка сомнения скользнула в его выражении — словно даже он не мог поверить в правдивость статьи Скитер.       Ведь если бы не официальные приглашения на свадьбу, отправленные из дома Малфоев с их узнаваемым гербом, никто в Министерстве не воспринял бы это всерьёз.       Тихие шёпоты и смех эхом разносились среди её коллег. Теперь коридоры Министерства гудели, словно растревоженный улей. Все обсуждали одно: Малфой женится на...       Шумок смеха пробежал среди коллег.       — Что касается моего брака с Малфоем, — продолжила она, поднимая подбородок выше, — это не тема для обсуждения в стенах Министерства. И если кто-то из вас осмелится шептаться об этом за моей спиной, предупреждаю: я узнаю.       Её голос, как сталь, прозвучал безапелляционно, оставляя после себя тягостное молчание.       — У нас у всех есть работа. Если вам нечем заняться, я найду для вас дополнительные задачи.       Она повернулась к Гибсону, который всё ещё наблюдал за ней с непроницаемым выражением.       — Если вы закончили сомневаться в моей компетенции, мистер Гибсон, — сказала она с непоколебимым спокойствием, — я бы предпочла вернуться к своим обязанностям.       Закрывшись в кабинете, Гермиона почувствовала, как напряжение обрушивается на неё тяжёлой волной. Она медленно опустилась в кресло, закрывая лицо руками. На столе лежал свежий выпуск «Ежедневного Пророка».       «Бывший Пожиратель Смерти и Героиня войны решают связать себя узами брака!»       Её сердце болезненно сжалось. Внутри статьи, словно отравленные дротики, прятались строки Риты Скитер. Каждый абзац, каждая фраза, наполненная ядовитой насмешкой, били по остаткам её достоинства.       Там были и намёки на их общее прошлое, и злословие о возможных мотивах.       Её руки дрожали, сжимая подлокотники. Всё, что она хотела сейчас — это закричать, бросить что-то в стену, выместить свою злость. Но она лишь прошептала сквозь стиснутые зубы:       — Чёрт бы тебя побрал, Малфой.       Она ошибалась, Драко Малфой не был её слабостью. Он был её проклятием.

***

      Рабочий день в Министерстве угасал медленно, как затухающее пламя лампады, оставляя за собой лишь тени на обшарпанных стенах коридоров.       Пространство, ещё недавно напоённое суетливым шорохом пергаментов и стуком торопливых шагов, постепенно обеззвучивалось, как старый холст, утративший яркость красок. Оставленные на столах бумаги лежали, словно забытые воспоминания, уже утратившие свою значимость.       Но в кабинете Гермионы, как и прежде, горел свет, упрямо противостоящий сумеркам.       Дело Пентхорна, непрекращающееся, вновь завлекло её в пучину нескончаемых забот. Документы, россыпи сухих фактов и цифр, громоздились перед ней, как хрупкие башни, готовые рухнуть в любой момент.       Презентация, которая должна была состояться вскоре, требовала её полного сосредоточения, хотя разум уже истощился, а воля была на грани слома.       Коллеги, подобно хищным птицам, кружили вокруг, не упуская возможности клюнуть её колкими вопросами. Их любопытство, вплетённое в тонкую ткань притворного сочувствия, било по её натянутым нервам, как барабанный бой. «Малфой? Ты? Неужели?» — звучало отовсюду. Вопросы осыпались, как град, — в коридорах, у её стола, даже на лестничных пролётах.       Она отвечала холодно, сдержанно, пряча свою усталость под маской равнодушия, но каждое слово этих расспросов отдавало в ней болезненным эхом.       Она не рискнула выйти в столовую, зная, что там её ожидают те самые стервятники, жаждущие раздробить её на осколки. Голод, напомнивший о себе резкой болью, отступил перед безысходной усталостью, которая тяготила, как свинцовый пояс, не давая сделать ни шага за пределы кабинета.       Теперь, оставшись одна, Гермиона откинулась на спинку кресла, устало закрыв глаза. Её мысли были спутаны, как узлы на старой сети, а эмоции вспыхивали и гасли, словно свечи на ветру.       Перед ней, на столе, лежало кольцо.       Этот изящный символ обречённости, вручённый ей Малфоем, стал её спутником.       Она носила его не на пальце, а повсюду: в кармане, в сумочке, иногда даже под подушкой, как запретный талисман.       Но надеть его?       Никогда.       Это кольцо казалось ей не украшением, а клеймом.       Сколь часто она хотела избавиться от него, швырнуть в бурный поток или утопить в глубине камина. Но что-то удерживало её, словно невидимая цепь, сплетённая из её страха и сознания его истинной цены.       Она знала, что даже если бы продала всё своё имущество, все свои мечты, все сбережения из Гринготтса, всё, что у неё было, — она всё равно не смогла бы покрыть его стоимости.       Иногда ей казалось, что кольцо обретает власть над ней. Если его не было рядом, её охватывала липкая паника, словно вязкий туман, поднимающийся из глубин души.       Её руки машинально искали его: проверяли карманы, шарили в сумочке, лишь бы вновь ощутить под пальцами этот ледяной металл, который, казалось, становился продолжением её самой.       Сейчас оно лежало перед ней, мерцая в мягком свете лампы, будто насмехаясь над её слабостью. Она смотрела на кольцо, и её душа, уже израненная до предела, содрогалась от противоречий.       Надень его, — раздался в её сознании шёпот, тягучий, будто яд. Он звучал настойчиво, обволакивающе, как империо, которому невозможно противиться. Оно твоё. Покажи им, что он твой.       Она сжала руки, пытаясь сопротивляться, но внутри всё разламывалось на тысячи осколков. Её пальцы, подчиняясь какому-то внутреннему импульсу, потянулись к кольцу. Холод металла обжёг кожу, заставив её вздрогнуть, но она всё равно подняла его, с затаённым дыханием поднеся к руке.       Кольцо легко, словно по волшебству, скользнуло на её палец.       И в тот же миг всё изменилось.       Оно сидело идеально, будто всегда принадлежало ей. Металл был прохладным, но лёгким, как утренний иней, и вместе с тем — обременяющим, словно незримый груз лёг на её плечи.       На мгновение внутри неё разлился странный покой, неестественный, чуждый. Будто часть её души, давно утратившая смысл, наконец нашла своё место.       Гермиона смотрела на кольцо, как заворожённая, её пальцы медленно сжимались и разжимались.       Кольцо мерцало тихо, почти незаметно, но его свет казался ей громче, чем все те голоса, что сегодня преследовали её.       Оно сияло, будто издевательски утверждая своё превосходство.       Ты уже никогда не избавишься от него,— звучало где-то в её сознании.

***

      Драко Малфой застыл у массивного окна просторного кабинета Министерства Магии, взирая, как зимние сумерки бесцеремонно обволакивали город. Полупрозрачные блики уходящего дня размыто ложились на стекла, сплетаясь в оттенках приглушённого серо-оранжевого спектра.       Мир за окном казался призрачным, словно оторванным от реальности. Но сам он, как прикованный, стоял в центре этого тягостного момента, позволив своим мыслям блуждать в лабиринтах собственного сознания.       На его столе покоился лаконичный, но настойчивый конверт с надписью — короткой и требовательной: «Приходи немедленно. Это важно.» Строчки, выведенные размашистым почерком Забини, не оставляли места для промедления, но даже это не могло отвлечь Драко от вихря внутренних переживаний. Его взгляд на миг задержался на печати, но вскоре снова скользнул к окну.       Что за дерьмо опять лезет в голову?       Грейнджер.       Образ его непокорной ведьмы затмил собой всё. Эти неподражаемо вызывающие карие глаза, в которых плескалась смесь гнева, презрения и чего-то более глубокого, едва различимого. Её острые, чуть сжатые губы, готовые бросить очередную колкость.       Этот облик был столь живым, что казалось, стоит лишь протянуть руку — и он сможет коснуться её кожи, ощутить её тепло. Её присутствие вызывало в нём чувства, которые он не мог себе позволить.       Лёгкий озноб пробегал по телу, превращая раздражение в неудержимое желание.       Чёртова Грейнджер.       Эта женщина была слишком невыносима, слишком упряма. Её готовность бороться с ним до последнего казалась ему одновременно восхитительной и абсолютно безрассудной.       Ему хотелось одновременно наказать её и обладать ею.       Хочется вцепиться в каштановые, непослушные локоны и с силой приложить головой о стол, выбив из неё всю придурь и несусветное взвинченное упрямство. Видеть, как её взгляд, полный вызова, сменяется смятением, как её губы, ещё недавно произносившие резкие слова, дрожат в порыве.       Укротить её.       Сломить сопротивление её тела и её духа, заставив поддаться его воле.       Укротить её.       Пусть противостоит ему до конца, зная, что он всё равно возьмёт её. Он представлял, как придавит её хрупкое мягкое тело всем своим весом и, скользнув тыльной стороной ладоней по белоснежной простыни, подберётся руками к её рёбрам.       Стройные бедра будут напрягаться, сжиматься под его руками, как она будет стараться, чтобы удержаться, но с каждым его движением терять контроль.       Всё в ней будоражило его до глубины души, заставляя затаить дыхание. Малфой с надрывным треском ткани разорвал бы это ёбанное платье, и обхватив пышную грудь, зажал бы вздёрнутые соски меж пальцев.       Ему хотелось сорвать с неё все эти нелепые барьеры, её холодные слова, её мнимую невозмутимость — всё, что она возводила между ними.       Она будет брыкаться, сопротивляться, но он укротит свою строптивую, непокорную ведьму, потому что, он намного сильнее и не позволит ей вырваться. Малфой крепче прижмёт её к себе, при этом, не прекращая властно ласкать упругие девичьи груди.       Ощутив жар и готовность его тела, она станет ёрзать, глупая, она своими движениями ещё больше будет дразнить его пах, касающийся её обнажённых бёдер.       Малфой подастся ещё ближе, уперевшись во влажную ткань её белья, и начнёт нашёптывать ей непростительные колкости на ухо, чтобы она раскраснелась, зарделась под ним, но ей ведь нечего стеснятся.       Он видел её обнажённой, он же уже трахал её, вколачивался в податливое девичье тело. В этот момент, когда она зачервенется услышав его жестоковыйный тон, он сорвёт с неё взмокшее нижнее бельё, в одночасье лишив свою непокорную, всей гордости и заносчивости, со сладким усилием войдя в узкое лоно, сначала одним пальцем, потом скользя по нежным складкам, собрав на палец плёнку смазки, он вытащит и поднесет его к её полным губам, заставит разомкнуть их, чтобы её мягкий язык порхал и вбирал в себя собственный вкус.       Своими выходками эта непокорная ведьма заслуживает лишь наказания, но никак не нежности.              Он будет насаживать её на себя грубо, не давая шанса вырваться, на всю длину, так долго, как ни имел ни одну из своих девиц.       Намотает длинные непослушные пряди на кулак, они настолько длинные, он сможет намотать их даже дважды, до боли, вынудив её прогнуться навстречу.       Когда она окончательно выбьется из сил и устанет сопротивляться, он прервётся, выйдет из неё с влажным вызывающим хлюпающим звуком, подарив надежду на окончание.              Она не успеет опомниться, как он сменит положение, сев на сбитую белоснежную простынь, а затем развернёт её к себе лицом и вынудит поднять корпус, притянув за лопатки. Когда его непокорная ведьма из последних сил попытается отстраниться, то он крепко обхватит девичью талию руками и, ухмыльнувшись уголками губ, посадит её на свои бёдра.              Она будет смотреть ему в глаза, пока он будет приподнимать и опускать её, входя на полную глубину.       Он начнёт целовать её полные губы и до крови прокусит нижнюю, требуя ответа на его напористость.       Он будет трахать её грубо, но одновременно с этим и целовать, делая её ещё влажнее и податливей, и, как только её тело начнёт давать слабину, раскрываясь навстречу нарастающей неге, он остановится, чтобы она умоляла его продолжить.       Эта мысль скользнула по его лицу едва уловимой усмешкой, словно разгорячённый луч, что скользит по поверхности льда. Она была холодной, но в её глубинах таилась редкая гордость, присущая человеку, одержавшему победу над неуправляемой стихией.       В такие моменты, когда сам мир, как бы ни был изменчив, поддавался его власти, он ощущал свою исключительность, как никогда. Но эти мгновения были далеки и редки. Драко знал, что в жизни нечасто выпадает шанс взять под контроль что-то по-настоящему важное, что-то, что могло бы быть ощутимым.       И этот шанс теперь был у него, но его дыхание было спокойным и неторопливым, как будто бы всё происходящее — лишь неизбежная часть его собственного плана.       Он глубоко вдохнул, позволяя свежему, холодному воздуху кабинета наполнить лёгкие. В этот момент всё вокруг, всё внешнее, казалось ему настолько мелочным и незначительным. Он неторопливо взял бумаги, сложив их с идеальной аккуратностью.       Его пальцы двигались неспешно, словно этот процесс был не простым действием, а скорее ритуалом, скрывающим в себе загадочную внутреннюю гармонию. Каждый жест был словно знакомым танцем, в котором не было ни спешки, ни лишнего движения.       Одним быстрым движением он позвал доверенного человека, не отрывая взгляда от оконного стекла, за которым сгущались сумерки.       — Следите за ней, — произнёс он, голос его прозвучал тихо, но с такой непоколебимостью, что слова отозвались в воздухе ощутимой тяжестью. Это не было просьбой, это был приказ, не допускавший возражений.       Мысль о том, что новость о предстоящей свадьбе могла обернуться для неё угрозой, заставляла его сжимать кулаки. Гермиона была слишком важна для того, чтобы рисковать её безопасностью. Он знал, что ради её защиты готов преступить любые границы, как свои, так и чужие.       Но его мысли прервал "подарок" — послание, полученное от Карлоса Картеса. Это была колдография. На снимке запечатлели пытки — извращённый, жестокий спектакль, разыгранный над Крэббом и его женой. Эти двое осмелились выступить против реформ Картеса, укрывшись в Нидерландах, но даже там их нашла кара.       Тела, изуродованные до неузнаваемости, были бессловесным упрёком, воплощением безжалостной мести.       Драко смотрел на это зрелище с мрачным весельем, губы его тронула кривая ухмылка. Это послание не вызывало у него ни страха, ни ужаса.       Напротив, оно внушало ему злорадную уверенность.       Каждый порез, каждое обезображенное лицо на снимке было для него не угрозой, а свидетельством слабости Картеса.       — Ты шутишь, Карлос, — подумал он, откладывая колдографию в сторону с почти равнодушным жестом.       Картес ошибся. Он думал, что Драко испугается, что перед лицом ужаса он дрогнет. Но эта демонстрация насилия была отчаянным жестом, последней, судорожной попыткой удержать контроль, который ускользал из его рук.       Картес проигрывал, и это было очевидно.       Малфой, откинувшись в кресле, ещё раз взглянул на изображение, но его мысли уже начали уклоняться от мелких деталей.       Он анализировал ситуацию, размышляя, как лучше использовать этот жестокий "подарок" в своей собственной игре. Шахматная доска перед ним вырисовывалась чётко.       Это был ещё один ход в великой партии, и он знал, кто будет её победителем.       Тень едва заметной улыбки вновь мелькнула на его лице.       Его уверенность была непреложной. Эта игра была далеко не завершена, но результат был уже предсказуем.       Он был на шаг впереди.       Мысли были как остриё ножа, и он чувствовал, что победа уже была в его руках.

***

      Он шагнул в камин, и изумрудное пламя мгновенно окутало его, словно жадное сукно, перенёсшее в мрачноватую роскошь зоны каминных сетей "Вальхаллы". Магические узоры, извиваясь, словно змеевидные духи, переливались на стенах тусклым светом, напоминающим приглушённое сияние лунного камня.       Пространство дышало изысканным декадансом, как будто сам воздух был густым и томным, насыщенным магией и тайнами.       Драко направился в привилегированную зону, его уверенные шаги эхом отдавались по пространству, создавая ощущение, что воздух сам соглашается с его присутствием.       Он двигался с лёгкой грацией, с почти непроизвольной, но несомненной властью, которой обладал только тот, кто привык к подобной обстановке.       Блейзе Забини, сидящем в центре комнаты, как древний император, поглощённый в раздумьях. Он был всегда таким — собранным, безупречно элегантным, с воздухом безмолвной власти, но в его взгляде Драко всегда угадывал едва заметную ноту отстранённой иронии. В этой улыбке было что-то такое, что не отпускало, как холодная цепь, затягивающая горло.       По другую сторону комнаты устроился Теодор Нотт, чьи действия всегда казались слегка замедленными, как если бы он жил в другой, менее напряжённой реальности. Лениво потягивая золотистый коктейль, он то и дело скидывал взгляд на Драко, как на неизбежного везунчика, который всегда выходит победителем, даже не прилагая особых усилий.       На одном из кресел, изящно закинув ногу на ногу восседала юная девушка.       Её гладкие волосы цвета воронова крыла блестели в свете клубных прожекторов, а голубые глаза сверкали насмешливым интересом. Манера держаться — вызывающая и раскованная — была частью её игры.       Она теребила золотую цепочку на шее, словно проверяла её прочность, и играла бокалом вина в другой руке, обрисовывая невидимые узоры.       Мила, выглядела моложе своих лет. Ей на вид можно было дать шестнадцать, но Драко знал, что это обманчивое впечатление.       Она была намного старше, а главное — намного опаснее.       Она весело подшучивала над Тео, который, в свою очередь, отпускал пошлые комментарии, заставляя её смеяться. Драко улыбнулся краем губ, наблюдая за этой сценой.       — Наконец-то! — раздался голос Тео, насыщенный сарказмом, — Уже думал, ты опять заперся в своей башне из слоновой кости, читаешь любовные письма от своей святошки.       Драко, не меняя выражения лица, проговорил с холодной неприязнью:       — Заткнись, Нотт.       Теодор, даже не думал обижаться, он продолжил с удовольствием подливать масла в огонь:       — Свадьба всё ближе, а ты всё угрюмей. Может, она передумала?       Мила изогнула бровь, слегка улыбнувшись, её глаза блеснули ироничным интересом.       — Тео, отстань, — вмешался Блейз, но без особого рвения. Он всегда позволял Нотту дойти до грани, прежде чем вмешаться. — Может, ты хочешь, чтобы Малфой передумал и женился на тебе?       — Ох, Забини, я бы был таким преданным супругом, — Теодор приложил руку к сердцу, глядя на Блейза с притворной нежностью. — А главное, не нудил бы про работу и реформы.       — Господа, не ссорьтесь. Я предпочитаю драму, но не такую примитивную, — произнесла Мила бархатным голосом, безошибочно передавая своему окружению не только игру слов, но и игру скрытых смыслов. Её взгляд был словно нож, обвивающий пространство вокруг, намереваясь подловить каждого на его слабости. — Хотя, должна признать, я бы заплатила, чтобы увидеть свадебные фото Нотта и Малфоя. Представляете, кружевные мантии, поцелуй под священной аркой...       Её фраза висела в воздухе, как недосказанный вопрос. Драко, немного смягчив выражение лица, поднял руку, прерывая её.       — Достаточно, — сказал он с едва заметной улыбкой.       Мила, немного нахмурив брови, но быстро вернувшая на лицо свою фирменную загадочную улыбку, поставила бокал на стол и оглядела всех, словно выискивая следующий объект для своих острых выпадов.       — Ты всё равно самый красивый, Драко, даже когда сердишься. — Она чуть наклонила голову в его сторону, с некой беспечностью в движениях. — Мы уж думали, ты опять застрял в Министерстве.       Драко спокойно посмотрел на Милу, её игривый тон не обманул его. За этой лёгкостью скрывалась острая, как клинок, серьёзность. Он знал, что её слова всегда нужно слушать с вниманием, даже если они подавались в обёртке из смеха и кокетства.       — Я решил, что лучше не заставлять тебя ждать, — сухо ответил он, присаживаясь в кресло напротив.       Тео, лениво перебирая кубики льда в своём бокале, усмехнулся.       — Если ты собрала нас всех, значит, дело серьёзное.       Мила усмехнулась, и её лицо на мгновение стало чуть более серьёзным.       — Серьёзнее некуда, дорогой, — её слова были как удар, но не шокирующий, а просто ясный и неоспоримый. — У нас проблема.       — Говори, — пробурчал Блейз, его голос звучал с металлическим оттенком, будто он почувствовал, что разговор перешёл в более опасную плоскость.       Мила, чуть нахмурившись, поставила бокал и посмотрела сначала на Драко, затем на Тео, который, казалось, был увлечён игрой, но всё же почувствовал, что должен слушать.       — Отряд Мстителей собирается на тайной встрече у одного из своих лидеров. Они… недовольны, — сказала она, делая паузу, чтобы дать им возможность переварить её слова. — Скажем так, новость о твоей свадьбе с святошой Грейнджер ударила по их идеологии. Героиня войны, символ борьбы с Пожирателями Смерти, выходит замуж за одного из них? Для них это унизительно. Для Карлоса — катастрофа.       Тео, весело усмехнувшись, поднял бокал:       — Катастрофа для Карлоса — это музыка для моих ушей.       — Тео, дорогой, — Мила грациозно улыбнулась, склонив голову, — у тебя всегда столько слов, и ни одного полезного.       — Как раз для того, чтобы ты могла блеснуть своими, — парировал Теодор с дерзким блеском в глазах.       — Хватит, — вмешался Блейз, не без раздражения. — Что тебе ещё известно?       Мила, казавшаяся столь игривой и остроумной, на мгновение потеряла всю свою лёгкость.       — Они считают, что лучше потерять её, чем позволить ей подорвать репутацию Карлоса. Она слишком важна для его имиджа революционера. Если она встанет на его сторону, он укрепит свою власть. Если же она станет Малфой, он ослабнет. Это настолько просто. — Её губы скривились в лукавой улыбке, которая скрывала в себе хищную уверенность. — И они готовы на всё, чтобы устранить эту проблему.       Блейз выгнул бровь, но ничего не сказал, ожидая продолжения. Тео же, напротив, скривился в улыбке.       — Они соберутся сегодня вечером. По слухам, обсуждают способы… радикального решения. Гермиона для них настолько ценна, что они готовы пойти на убийство.       Тео, театрально вздохнув, протянул:       — Приятно знать, что наши враги такие предсказуемые.       — Заткнись, Нотт, — сдержано, но с ледяной решимостью сказал Драко, переводя взгляд с него на Милу. — Ты уверена в том, что говоришь?       — Абсолютно, — Мила ответила без тени сомнения. — Не недооценивайте их, они отчаянны, и это делает их опасными и...       Драко, усмехнувшись, выпустил из уст едва заметное, но полное обещаний движение, и его улыбка была настолько изысканно хищной, что Мила, как по волшебству, замолкла, прикусив язык. Всё, что она могла — это наблюдать за ним.       — Мы наведаемся к ним. Посмотрим, насколько они готовы к реальной игре.       Теодор, как всегда любящий суету, поднял бровь, выражая явное любопытство, но не теряя своей вечно развязной манеры:       — Наведаемся? — Его голос окрасился сомнением, но в нем проскользнула искренняя заинтересованность.       — Прямо сейчас, — подтвердил Драко с ослепительной, в какой-то степени мракобесной, улыбкой, его глаза сверкали готовностью к действию. — Я не позволю им приблизиться к Грейнджер.       Теодор, увидев, что веселье перерастает в нечто гораздо более серьезное, притворно вздохнул, заглядывая на Милу с театральным фальшивым драматизмом:       — А если у кого-то есть другие планы на вечер? — Произнес он, вытирая невидимую слезу, что, конечно, не выдерживало никакого осуждения, кроме его собственной манеры всегда искать юмор в самых неподобающих моментах.       Мила, немного покачав головой и выпуская лёгкий смех, сказала, словно переведя всё происходящее в мир более игривых, но при этом тяжких реалий:       — А я успела забыть, что вы можете быть такими, аж вспомнила старые добрые. — Она хихикала, словно именно это и было её личным поводом для переживаний.       Тео, не стесняясь своей склонности к шутливой дерзости, добавил, проводя рукой по линии шеи с притворным выражением утомления:       — Давно пора стряхнуть с себя пыль, лично я устал от этих вечно серьезных пенсионеров.       — Пенсионеров? — В её голосе прокачнулась хищная нотка, которая не могла не зачаровать. — Вы тут виски попиваете и святош трахаете, пока я там, вдали, от секса и выпивки, — она кокетливо посмотрела на Нотта. — Я готова поменяться местами, дорогой.       Теодор, поддаваясь игре, улыбнулся, его взгляд был полон той дерзости, которую он так часто демонстрировал. Однако, прежде чем успел вставить своё не совсем достойное замечание, его слова были остановлены на корню: Драко, подняв руку, показал жест, достойный самого решительного и требующего внимания лидера.       Он встал, его манжеты слегка сдвинулись, будто подчеркивая его абсолютную уверенность в собственных силах. Его взгляд, уже не допускающий ни малейшего сомнения, обвёл собравшихся.       — Готовьтесь. Сегодняшний вечер будет… интересным.       Его слова повисли в воздухе, создавая атмосферу неопределённости, туманного предвестия. Это было не просто предупреждение. Это был вызов.

***

      Несколько фигур, окутанных темными, как сама ночь, плащами, бесшумно проникли в гигантское и величественное поместье, скрывающееся за древними стенами, возле которых не смело вздохнуть ни одно живое существо.       Их шаги, едва ли слышимые, вели их к чёрному ходу, через который они проникали в пределы этого зловещего убежища.       Так начиналась тайная вечеря, обряд, отголоски которого уже давно окутали всё вокруг мракобесным таинством.       Внутри, в зале, царила напряженная тишина, почти осязаемая, как плотный, вязкий воздух, который с трудом пробивался сквозь многочисленные запреты.       Лишь редкие, будто сдерживаемые в муках, шорохи пера по пергаменту нарушали мрак.       Каждый, кто переступал порог, знал своё место за дубовым столом, словно положение каждого было заранее начертано в каком-то забытой древней книге, в ритуале, который забыли даже те, кто его совершал.       Зрители, как будто по жесту невидимой силы, заставлялись сидеть молча, и только редкие взгляды, наполненные недосказанным, скользили по старым и дорогим полированным поверхностям.       Подавали напитки, что обещали утоление жажды, и закуски, сложенные с размахом, но ни один взгляд не задерживался на этих лакомствах, как и не задерживался ни один жест.       Все взоры, тяжёлые и настороженные, то и дело устремлялись в центр стола, где величественно, в зловещем ожидании, стояло кресло — трон, предназначенный лишь для одного.       Кресло хозяина.       Как только этот хозяин, старик, в своей нелепой величественности, занял своё место, его присутствие ощутилось в пространстве. Он медленно, словно размышляя, откинул капюшон, и перед собравшимися предстал его измождённый, иссохший облик — лицо, как изопсывшее дерево, покрытое глубокими морщинами, излучающее холод, будто вся его жизнь была вынута из тела, оставив за собой лишь пустую оболочку.       Его ледяные голубые глаза сверкали в полумраке, и от одного взгляда могло проснуться беспокойство, почти бессознательное, в тех, кто был рядом.       Эти глаза были слишком глубокими, слишком проницательными, чтобы оставлять место для сомнений.       Гости, не спеша, открывали свои лица, словно скрывая что-то важное, неуловимое, что не должно было быть раскрыто в этой тени. Их взгляды, пересекавшиеся между собой, несли в себе смесь настороженности и сдерживаемого презрения, но также и некую неизбежную признательность за игру, в которой они были вынуждены принимать участие.       Каждый знал, что от них зависит что-то большее, чем простое благоприобретение.       Прислуга, облачённая в одинаковые чёрные мантии, стояла у стен, сливаясь с их мракобесной атмосферой, становясь частью тени.       Они были почти незаметны, как призраки, но их присутствие ощущалось в том, как плавно двигались их руки, подносившие вино и блюда, как они были частью всего этого ритуала, который должен был быть завершён, несмотря на неминуемую тяжесть.       В воздухе, перемешиваясь с запахами дорогих вин, тонких трав и мяса, приготовленного с таким мастерством, что каждый аромат уколол в нос, создавая атмосферу могущества, застоявшегося веками, неотвратимого и таинственного.       В центре стола появилась серебряная крышка, чья поверхность блескала холодом, скрывая под собой то, что могло стать кульминацией этой встречи.       Старик, хозяин этого черного замка, поднял руку, словно властелин, призывая тишину, как будто каждое слово, которое он произнёс, было частью древнего заклятия, замкнувшего всех в этом помещении.       Его голос, холодный и неизбежный, прорезал атмосферу, как нож:       — В первую очередь, спешу уверить вас, что вскоре все ваши тяготы оставят вас, и воцарится справедливое правосудие. Но прежде… — его взгляд скользнул по гостям, и он кивнул одному из слуг, стоявшему неподалёку, который, как привидение, подошёл к столу, излучая некую царственную грацию, словно сам был частью этого мракобесного обеда.       Слуга снял серебряную крышку, и из-под неё вырвался густой пар, словно сам воздух сжалился и окутал пространство этой магической тайной. Взгляды всех присутствующих, будто одержимые, устремились к этому металлическому подносу, и сердце каждого застыло, ожидая того, что откроется.       — Давайте же осушим наши кубки за упокой всех неугодных и положим начало нашему торжественному пиршеству! — голос хозяина снова прорезал тишину. Его слова звучали как заклинание, от которого не могло быть возврата.       Гости, всё так же настороженные, поднимали свои кубки, их движения в этот момент казались автоматическими, подчинёнными общей игре, в которой никто не смел ослушаться.       Глаза скользнули друг по другу, и все кивнули, словно в ответ на некую неизбежную истину.       Виночерпий смиренно остановился у стены, готовый разливать вино в следующее мгновение, его присутствие стало частью этой заклинённой симфонии.       Но когда густой пар, как тяжёлый покров, медленно рассеялся, вскрывая под собой то, что должно было стать кульминацией этого зловещего пиршества, перед глазами гостей открылось зрелище, от которого каждый мускул сковался в ужасающем оцепенении.       На серебряном подносе, покрытом изысканным блеском, развернулась картина, столь ужасная, что взгляды присутствующих моментально застыли, не решаясь осмыслить увиденное.       Расчленённое тело, отрезанные куски плоти, аккуратно и с пугающей точностью разложенные по белоснежным блюдцам, словно на жестокой картине, были выставлены на показ, обнажая внутреннюю суть этой трапезы.       Каждая порция была отделена с величайшей тщательностью, как будто над ней работал мастер своего дела, не ощущающий сомнений в своей жестокости.       На самом крупном из блюд лежит вспоротое туловище, кожа аккуратно вырезана, от красного до бледно-розового, отливались ненатуральной, болезненной свежестью, красовалось в отдельной посудине, чтобы внимание почетных гостей не ускользало от разведённых по сторонам рёбер, рядом, совсем вблизи лежала ещё одно блюдо, только, в этот раз поменьше, но не менее прекрасное, в своем уродстве, стоило заметить, что именно на этом блюде из-за внутренностей, которые были вычещены из туловища, не была видна символика Картеса, каждый предмет был разложен на блюде с зловещей симметрией.       На посудине поменьше, которая была чуть дальше, были поданы кровавые ошмётки внутренних органов, смердящие немного противно - сладковатым запахом с примесью крови.       На противоположных торцевых частях стола размещаются подносы с руками и ногами, рядом так же лежат блюдца с кожей именно с этих рук и ног, и конечно, в блюде поменьше, идеально расположены пучки вен, из-за отсутствия кожи на конечностях видны белёсые кости.       Ну а в центре, выставлена, как главное блюда вечера, голова хозяина этого вечера с выколотыми глазами, а во рту идеально торчало красное яблоко.              Трапезная мгновенно наполнилась истошными, пронизывающими криками, как умирающие стоны, разносящиеся эхом в глухих каменных стенах.       Гости, как взбудораженные звери, вскочили с мест, выхватывая палочки, их глаза полыхали яростью и ужасом, враждебность заполонила пространство.       Столы едва не поднимались от шума, словно сами стены сгибались от этого истошного крика, который наполнил комнаты, звеня как раскалённое железо в руках дьявола.       — Это что, блять такое?! — взревел один из присутствующих, его палочка уже была нацелена на хозяина, отражая его неистовый гнев.       Старик, как обрушившийся осколок, начал свою метаморфозу, растягиваясь, подобно истощённому телу змеи, восставшей из пепла, он будто сбрасывающий пелену своей старости, дернул плечами, и его обвисшая дряблая кожа натянулась, приобретающая неестественную эластичность.       Из под скудно поредевшего черепа, как темная нить жизни, вырвались длинные платиновые пряди, блеск которых ослепил бы любого, если бы не столь жуткое их происхождение. Сгорбленные, когда-то слабые, теперь расправленные плечи старца наполнились прежней силой, а измождённое тело внезапно стало выше, его рост возрос, как у древнего существа, возвращающего себе былую мощь.       То же самое происходило и с исхудалым юношей, чья роль была лишь обслуживающей: он служил безропотно, без эмоций, принося подносы и заглядывая в глаза гостям, но теперь он скинул с себя ту жалкую форму, что прикрывала его истинное величие.       В мгновение ока он превратился в воплощение совершенства, его жестокая кокетливая ухмылка не покидала лицо, пока он наблюдал, как его бывшие хозяева, испугавшиеся своей судьбы, начинали дрожать.       — Пташки, кто же осмелится вступить в бойню, зная, что отсюда всегда можно сбежать? — лениво потянул Нотт, не скрывая наслаждения этим кровавым спектаклем, словно заправский зритель на арене.       Паника, зловещая и немилосердная, разлетелась по помещению, как буря, сметая всё на своём пути. Заклинания взрывались, вспыхивая яркими всполохами, как фейерверки смерти.       Каждый выстрел палочкой отзывался болезненно в воздухе, становясь частью хаоса. Воздух становился всё более тяжёлым, насыщенным отравой магии и крови, наполняя пространство тусклым светом, проникающим в каждый угол.       В этот момент, с ошеломляющим грохотом, с потолка сорвалось огромное создание. Оно рухнуло на середину стола, переломив его пополам, и все взгляды в зале моментально застыли.       Это была гигантская паучиха, её чёрное блестящее тело излучало зловещую ауру, её длинные конечности, покрытые жуткими когтями, извивались в воздухе.       Светящиеся глаза сверкали в полумраке, заставляя собравшихся отшатнуться в ужасе.       Мила, в своей анимагической форме, снаряжённая мощными хищными лапами, шевельнула ими, издавая угрожающий, вибрирующий звук, как предвестие неминуемой гибели.       — Авада Кедавра! — с яростным воплем крикнул один из чистокровных, направляя зелёный смертельный луч в её сторону. Однако Мила, как змей, увернулась, её движения были столь стремительны, что даже самый быстрый враг не успел бы её поймать. Легким взмахом лапы она сбила с ног сразу троих гостей.       Блейз, мастер стратегий, отправлял молниеносные зелёные лучи, не давая врагам ни малейшего шанса на спасение.       Но вскоре, вспомнив просьбу Милы, он переключил свои действия, становясь куда изящнее, ловче, будто танец смерти, отправляя противников в магические ловушки, оставляя их обездвиженными, но живыми, чтобы дать ей шанс утолить голод.       И это было точно то, чего она жаждала — свежего мяса, поглощённого в мгновение ока.       Драко двигался медленно, нехотя, в нём не было прежней остроты. Его движения были как тени, которые пробегают по распахнутым дверям, но он, несмотря на своё спокойствие, создавал пространство для манёвров, как мастер, привыкший к своей игре.       Его заклинания были быстрыми и точными, но в его душе не было ни восторга, ни злобы — ему было просто всё равно.       Ему хотелось сбежать, уединиться, забыться в своей тирании мыслей, погрузившись в представления о её теле, которые преследовали его ещё с самого утра. Драко представлял, ка смоет с себя всю грязь, и наконец, спустит весь пар, понежившись в своих воспоминаниях, но мир отчаянно был против рукоблудия.       Когда одна из фигур выстрелила в него из темного угла, отвлекая от приятных размышлений, его палочка отреагировала мгновенно.       Одно движение палочкой, и нападающий оказался отброшен с такой силой, что его тело с разрывом врезалось в стену. Вскоре он упал, оставляя за собой кровавый след.       Мила использовала момент, разрывая всё, что попадалось на её пути, с яростной силой. Когти её разрывали плоть, а шипы на спине поглощали заклинания, превращая их в бесполезные всполохи магии. В какой-то момент она поднялась на задние лапы, возвышаясь над всеми остальными.       Экспульсо — Заклинание, словно гигантская молния, взорвалось, сшибая потолок и разрывая бархатные шторы, обрушив на гостей каменные обломки и щепки. Крики охватили пространство, но в панике, что охватила гостей, был слышен не страх за себя, а страх за битву, которую они не могли выиграть.       В воздухе витал горьковатый запах озона, тяжёлый и глухой, а кровь и железистые ароматы смешивались, создавая ощущение полного краха. Разбитый стол, изуродованные тела, сорванные шторы — всё это больше походило на сюрреалистичную картину, нежели на место заседания, которое совсем недавно выглядело так изысканно.       Драко, с ленивым движением, стряхнул с мантии пыль и обломки. Его взгляд на осквернённый поднос был безмолвным, но оно говорило о многом. Спокойствие и решимость переплетались в его взгляде, а удовлетворение оставалось как тень на его губах.       Мила, вернувшая человеческую форму, взяла бокал вина и сделала маленький, задумчивый глоток, словно дегустируя, как будто это было не менее важным актом, чем сама битва.       Она не стеснялась своей наготы, волосы её были растрёпаны, а в её движениях чувствовалось торжество.       Блейз, невозмутимый, подобрал свою мантию с пола и спокойно прошёл мимо окровавленных тел. Он не обращал внимания на кровь, продолжая свой путь к уцелевшему стулу. Сев, он закинул ногу на ногу, как будто сидел в театре, наблюдая за этим спектаклем.       — Пора уходить, — произнёс он, не глядя на присутствующих.       Тео, слегка хромая, подошёл к уцелевшей картине на стене и склонил голову, рассматривая её. На полотне была изображена битва на фоне разрушенного замка. Он улыбнулся, словно нашёл что-то особенно забавное.       — Символично.       Драко отвернулся и направился к выходу, не оглядываясь. За его спиной остались руины и мёртвое молчание — немая сцена, которая теперь будет вечно хранить эту историю. В последний момент он обернулся, мельком взглянул на Милу, Тео и Блейза, и уголки его губ едва заметно дрогнули.       Вечер был закончен. Но это был лишь пролог к новой, куда более жестокой игре.

***

      Наступило утро, но свет его, как и вся последующая рутина, не принес Гермионе Грейнджер долгожданного облегчения.       Как и раньше, она стояла, обвив себя руками, держась за холодный, словно окаменевший фаянс унитаза, и чувствовала, как её внутренности вздымаются с мучительной яростью, как если бы сама ткань жизни вывертывалась, обнажая её бессильную душу.       Это было не первое утро, не первая её встреча с этой адской тиранией. Токсикоз — этот тихий, но настойчиво тянущий внутрь дискомфорт — охватывал её снова и снова, вытягивая остатки сил, и оставляя за собой лишь пустую оболочку, которую едва можно было назвать живым существом.       Даже голод не был её другом, потому что утробный, болезненный зов о еде не перебивал постоянное ощущение тошноты.       Она не ела со вчерашнего дня, но рвота не прекращалась, и её тело, вопреки всем законам, продолжало напоминать ей о чём-то неизбежном, о том, что в нём зарождается новая жизнь — эта жизнь, что, не спрашивая, врывалась в её будни, не оставляя времени на размышления.       И всё это — Малфой. Он — тот самый искуситель, кто вломился в её жизнь с грохотом, как буря, разрушивший все её устои, обрушивший на неё хаос. Он стал тем призраком, который теперь преследует её, зловещей тенью, затмевшей всё светлое, что было прежде.       Гермиона знала, что её свадьба станет темой обсуждений, но до чего же невыносимо тяжело было чувствовать это на себе — эти нескончаемые удары, которые она получала каждую минуту. Ночи не приносили ей покоя.       Письма, как шершавые когти, царапали её душу, сыпались с неумолимой частотой — репортажи, фотографии, письма от тех, кто восхищался её смелостью и теми, кто, наоборот, проклинал её за вероломство и измену своим идеалам.       Она вытерла лицо, чувствуя, как неприятная сырость скользит по её коже, оставляя за собой ощущение жалкой, бессильной беспомощности. Почему, чёрт возьми, она оказалась в этом клубе? Это была необъяснимая, истеричная ошибка, обогатившая её ещё одним уколом сомнений.       Впрочем, что в этом такого?       Небрежный порыв, наивное, отчаянное желание вырваться из клеток серых дней, как воля заблудившейся души.       Да, алкоголь — это была глупость, о которой ей стоило бы и не думать. Но ведь она даже не пила его, не позволила себе погрузиться в туман.       Разве женщина, узнавшая о своём положении, должна застыть, словно в заперти, отказываясь от самого себя, от жизни?       Но, Малфой довёл её до нервного срыва. Он разрушил её с тем же восторгом, с каким великий архитектор обрушает своё творение, но, в отличие от него, он не строил ничего — только разрушал.       Она пыталась отдышаться, прижать руку к груди, как если бы могла хоть немного успокоить этот оглушающий внутренний крик.       Он не оставил ей ни надежды, ни пространства для восстановления.       Почистив зубы, она сдержанно приняла зелье от тошноты, ощущая, как холодная, словно слизистая, жидкость прокрадывается по её горлу, не принося долгожданного облегчения. В груди продолжал сжиматься тяжёлый комок неудовлетворённости, а тошнота, затаившаяся где-то в недрах, не покидала её, несмотря на все попытки её подавить. Взгляд Гермионы потупился, словно сама жизнь обрушивала на неё свою несправедливую тяжесть.       Кухня стала для неё местом, полным тяжких воспоминаний и ощущений. Каждое её движение здесь было наполнено неуверенностью, как если бы она орудовала чуждыми ей инструментами, находясь в ловушке какой-то злой шутки.       Каждое её движение, каждое размышление было пропитано тем, что она была не готова, не подготовлена — к роли матери.       Но сейчас, стоя на кухне, она чувствовала невыносимое беспокойство. Всё, что она могла ощутить, — это тревогу перед тем, что ей предстоит готовить для малыша. Как мать она ещё не готова. А что, если она снова не сможет?       Мысли, подобно дождю, пытались затопить её разум, всплывали звуки долгих, усталых ссоров с матерью. «Ты должна уметь готовить, Гермиона!» — эти слова неистово звучали в её голове, как неизбежный приговор, который она не могла оспорить.       Но, как ни пыталась она быть послушной, всегда возвращалась к одному: в мире, где всё вращается вокруг магии, книг и ума, что могла значить эта простая рутина? Для неё — абсолютно ничего.       А потом появилась Молли Уизли — мягкая, добрая, но такая же требовательная в своих заботах. «Ты не можешь быть такой, Миона!» — её слова ударяли прямо в самое сердце, обжигая чувством вины.       И, несмотря на то, что Гермиона всегда гордилась своей независимостью, она не могла вырваться из этого железного кольца: она не была «женственной», не была «домашней», как того требовали окружающие.       Эти напоминания, словно набатный звон, не отпускали её, не давали возможности быть собой. Порой ей казалось, что она утонет в этом море обязательств и ожиданий.       Словно инстинктивно, её рука потянулась к пожелтевшей тетради, на первой странице красовался рецепт печенья — того самого, которое её мать пекла с любовью, стараясь дарить тепло её сердцу.       Печенье, с его изысканной простотой, с ванильным кремом, слегка карамелизированное снаружи, мягкое внутри, с нежным вкусом меда и щепоткой кориц, с орехами, которые, казалось, были прямо вкраплены в текстуру, как воспоминания из её детства — тёплые, мягкие, мгновенные, но такие настоящие. Вспоминать его было почти болезненно, как что-то утраченное и невозможное, но одновременно и жгуче тянущее к себе.       Гермиона могла представить, как оно станет приятно пахнуть в её маленькой кухне, и как аромат будет приносить чувство уюта, которое ей так недоставало в эти дни. Смутно думая о том, что, возможно, это единственное, что она умеет готовить хорошо.       Она медленно перемешивала тесто, которое уже приобретало гладкую, шелковистую текстуру, но мысли её оставались далеко от кухни.       Почему она сейчас так старается? Почему она хочет, чтобы печенье получилось идеальным? Эти вопросы, словно невидимые тени, ходили за ней по пятам.       Она вспомнила Рона.       Сколько они были вместе, а она ни разу не хотела приготовить что-то для него.       Да, они часто ели вместе, смеялись, обсуждали его нелепые шутки, но ей никогда не приходила в голову мысль удивить его чем-то домашним, вложить в еду своё время, усилия и — что страшнее всего — душу.       Это просто не казалось важным. Она любила его, но не так, чтобы испытывать желание угодить ему в таком… бытовом. С Роном всё было просто, слишком просто, и, быть может, потому их связь не выдержала испытания временем.       Чтобы отвлечься, она бросила взгляд на стол, где лежал свежий номер «Ежедневного Пророка».       Она ожидала, что и сегодня, как и вчера, его страницы будут пестреть заголовками, кричащими о её скандальной связи с Малфоем. Сплетни преследовали их, как назойливые мухи, и она уже привыкла к этой назойливости, но всё равно каждый раз испытывала напряжение, разглядывая первые полосы.       Однако сегодня её ждал сюрприз. Газета пестрела вовсе не статьями о ней и Драко. Главной новостью стал страшный пожар, произошедший на отшибе города.       Сгорел огромный старинный особняк, погибли люди.       Читая об этом, Гермиона вдруг почувствовала, как её проблемы меркнут на фоне такой трагедии. В груди защемило от осознания хрупкости человеческой жизни.       Люди, которые жили в этом особняке, ещё вчера могли мечтать, строить планы, а сегодня их больше нет. Мысли о собственных заботах на мгновение отошли на второй план.       Она перевела взгляд на свои руки, измазанные тестом, и задумалась: так ли важно, что скажет Малфой? Но эти размышления длились недолго.       Внутри неё вновь зазвучал голос, тянущийся из самой глубины души, шепча о том, что это почему-то всё же важно.       Она представила, как эти печенья, идеальные в своей простоте, попадут в руки Драко.       Мысли, подавленные временем и тревогой, внезапно пронзили её сознание.       Драко Малфой — холодный, бесчувственный, лишённый малейших проявлений живых эмоций, как живой робот.       Она замешивала тесто всё быстрее, пытаясь заглушить эти мысли, и одновременно представляла, как протянет ему тарелку с ещё горячими, ароматными печеньями.       Будет ли он удивлён? Или же, как всегда, останется холодным и бесстрастным?       Гермиона ненавидела его за эту его бесчувственную отстранённость, за нежелание раскрыться.       Но она всё равно почему-то хотела достучаться до него.       Возможно, потому что знала: в их жизни скоро появится кто-то, кому они оба будут нужны.