Цена новой жизни

      Густая тягучесть пустоты вновь проникала сквозь тонкую, почти иллюзорную завесу её самообладания, как холодный яд, пропитывая каждую клетку. Она чувствовала, как всё внутри будто сжималось в тугой, болезненный узел.       Тошнота подступала к горлу, волнами накатывая на сознание, и в этих кратких приступах слабости было что-то невыразимо чуждое. Это не было похоже на обычное недомогание или усталость. Нет. Это чувство обладало какой-то почти зловещей живостью, словно неведомая сущность осваивалась внутри неё, притязательно занимая место.       Она поднялась с дивана так резко, что ноги зашатались. Пальцы судорожно ухватились за край стола — деревянный, шершавый, слишком реальный на ощупь. Только эта осязаемость помогла ей удержаться на ногах. Шум в голове становился всё громче, на грани звона.       Ванная встретила её холодным равнодушием. Гермиона сидела на холодном кафельном полу, её дыхание рваное, неровное, как у человека, бегущего от чего-то неуловимого. Стены ванной казались выше, чем раньше, сдавливали, нависали над ней, создавая ощущение каменного мешка.       Капли воды монотонно стучали о керамическую раковину, разбиваясь на мельчайшие брызги. Каждый звук был как плеть, разрезающая её мысли. В воздухе пахло сыростью, застоявшимся мылом и чем-то неуловимо химическим — запах ванной комнаты, слишком стерильный для такой бездны эмоций.       Всё началось с мелких изменений. Усталость, головокружения, внезапная слабость. Она списывала это на напряжённую работу, стресс, послевоенное истощение. Но недели шли, и тело начало выдавать знаки, которые невозможно было игнорировать. Тошнота, настигавшая по утрам, странная чувствительность к запахам. Джинни заметила это первой, её вопросы были облечены в осторожную заботу, но в них чувствовалась настойчивая тревога. И тогда, впервые за долгое время, Гермиона по-настоящему испугалась.       И вот она здесь.       На полу перед ней стояла коробка. Маленькая, невзрачная, обыденная. И в то же время — чудовищно значимая. Гермиона сидела, опустив голову, её пальцы бессознательно теребили край свитера. Он уже протёрся до нитей, но ей было всё равно. Этот простой автоматизм помогал унять дрожь, хотя бы на мгновение отвлекая от того, что лежало внутри коробки.       Она вскрыла коробку с тестом, её пальцы дрожали так сильно, что пластик едва не выпал из её рук. Это была простая маггловская вещь, примитивная, не требующая заклинаний. Но в ней заключалась вся тяжесть мира. Её сердце колотилось так громко, что шум крови в ушах заглушал всё остальное.       Гермиона хотела встать, выбросить её, стереть саму мысль о том, что эта штука могла бы означать. Но вместо этого сидела, вцепившись в свитер, взгляд её был пустым, а внутри бушевала паника. Когда-то, во времена войны, она смотрела страху в лицо. Она знала, ради чего борется, знала, что готова умереть за друзей, за семью, за свободу. Но сейчас она не знала ничего.       Тогда, среди руин Хогвартса, её сердце било с ясной целью, её руки держали палочку с уверенностью, что она знает, ради чего можно рискнуть всем. А теперь?       Что теперь?       Её взгляд метался. На краю раковины покоилась палочка — символ силы, контроля, её магии. Но сейчас она боялась даже прикоснуться к ней. Один взмах, одно заклинание — и иллюзия неопределённости рассыплется. Весь её страх, все мучительные догадки обрушатся на неё с неумолимой ясностью.       Если она использует магию, всё станет...Реальным. Эти несколько секунд ожидания перед пластиковой палочкой давали хотя бы иллюзию того, что у неё ещё есть время.       Она помнила, как Джинни объясняла ей то самое заклинание, когда сама ждала своего первенца. Простая руна, начертанная магической энергией, высвечивалась в воздухе, словно неон. Если руна загорается — ты беременна. Если остаётся пустой — нет.       Джинни говорила об этом с лёгкостью, смеясь, описывая, как сама проверяла, ожидая Джеймса, без тени сомнения или страха, она ждала, знала, что хочет ребёнка.       А Гермиона…       Она провела дрожащей рукой по лицу, почувствовав, как по вискам скользит холодный пот. Гермиона закрыла глаза, пытаясь вернуть себе дыхание, но лёгкие будто отказывались работать, наполняясь чем-то густым, удушающим. Это был не просто страх, не просто паника. Это было отчаяние — гнетущее, парализующее, как вязкий туман.       Если он появится… если я увижу эти две полоски… — мысль не успевала оформиться, её сознание разрывало от страха.       Гермиона отвернулась от теста. Взгляд её упёрся в серую плитку на стене, в этих узорах было что-то странно притягательное, и она невольно сосредоточила своё внимание на них, как будто от этого зависела её жизнь.       Результат должен был проявиться через мгновения.       Но всё внутри неё знало правду. Она знала, что эти две полоски были там. Её пальцы сжались, ногти вонзились в кожу, но боль не была утешающей. Не была реальной. Она развернулась к раковине медленно, словно надеясь, что результат будет отрицательным, если она будет достаточно осторожной и подняла тест.       Гермиона обхватила себя руками, тело дрожало, как у ребёнка, загнанного в угол. Она смотрела на результат, ощущая, как холод прокатывается по всему телу. Её дыхание стало прерывистым, она прижала кулак к губам, чтобы не закричать, пространство будто колебалось, и пол ушёл из-под ног.       Не от него, — попыталась она солгать себе. Но правда ударила её в лицо с яростью заклинания. Это был его ребёнок.       Гермиона отступила назад, оперевшись о холодный кафель. Её тело больше не слушалось, мысли были спутаны. Решение было простым, ведь маггловская медицина могла исправить всё быстро и безболезненно. Никто бы не узнал.       Легко, быстро, незаметно.       Она могла бы стереть это, как ошибку. Удалить, как ненужный абзац в тексте.       Гермиона засмеялась, но в этом смехе звучала безысходность. Это был смех человека, который понял, что жизнь жестока и немилосердна.       Я не могу это сделать, — думала она, сжимая пальцы в кулаки, пока ногти не впивались в кожу.       Она могла.       Но внутри неё что-то сопротивлялось.       Совесть.       Чёртов внутренний голос, который никогда не замолкал.       Она видела перед глазами тени погибших, видела лица тех, чью жизнь отняла война. И теперь она должна сама решить, будет ли жить это крошечное, невидимое существо.       Она чувствовала себя предателем перед самой собой. Если она оставит ребёнка, её жизнь будет разрушена. Она не сможет продолжать свою карьеру так, как планировала. Её общественное положение пошатнётся. Она станет объектом сплетен, обсуждений, жалости.       Но если она откажется от ребёнка… Гермиона не могла представить, как жить с этим знанием.       После войны она клялась, что сделает всё, чтобы защищать жизнь.       Каждую жизнь.       Руки её дрожали, губы подрагивали, когда она поднялась с пола. Она медленно посмотрела на своё отражение в зеркале. Глаза были потемневшими от бессонных ночей, в них не было света.       Гермиона чувствовала, как её душа разрывается на части.       Решение не пришло в этот момент. Оно возникло позже, когда она смотрела в окно своей гостиной, обхватив себя руками. Она вспомнила войну. Вспомнила всех, кого потеряла.       Она поняла, что больше не сможет отнять жизнь, даже такую крошечную, безмолвную, невидимую.       Гермиона не знала, что будет дальше. Не знала, как жить с этим.       Она была беременна.       Не от Рона.       В этом не могло быть ни капли сомнения. С Роном всё закончилось давно, ещё до того, как она смогла признаться себе в этом. Их некогда тёплые чувства выцвели, как старые фотографии, оставшиеся в ящике, который давно никто не открывал. Его поцелуи, когда-то вызывавшие тепло и уют, теперь приносили лишь раздражение.       Они пытались удержаться друг за друга, цепляясь за осколки, за иллюзии того, что уже было разрушено. Три года прошли, словно вырезанные из её жизни. Они жили, как два спутника на разных орбитах, лишь изредка пересекающихся. Их ссоры стали обыденностью, фоном их существования, а Гарри и Джинни, словно безнадёжные лекари, пытались залатать дыры, которые становились всё глубже.       Но всё было тщетно.       Когда она решилась на разрыв, в этом не было ни боли, ни ярости — только изнуряющее облегчение. Рон, кажется, испытал то же самое, хотя его мальчишеское упрямство и уязвлённое самолюбие не позволили ему уйти спокойно и не заставила себя ждать.       На рождественском балу он, окружённый блеском золотистых украшений и ласковыми звуками арф, устроил публичное представление. Его новая подруга — длинноногая блондинка с кукольным лицом и резкими духами — увивалась вокруг него, словно плющ. А он, нарочито весело, поцеловал её прямо на виду у всех, точно заглядывая Гермионе в глаза. Она стояла неподвижно, словно статуя, чувствуя, как взгляды гостей обжигают её кожу.       Грейнджер не заплакала. Не дала им этого удовольствия. Вместо этого, сжимая кулаки, покинула зал. Её шаги, сначала быстрые, постепенно замедлялись, пока она не оказалась в тихом коридоре, где звуки музыки звучали лишь отголоском. Тяжёлый вдох, ещё один — она пыталась удержать хрупкое равновесие, чтобы не расколоться прямо здесь, в этом пустом пространстве.       Глубокий вдох, ещё один — только не потерять лицо. Её руки дрожали, ногти впивались в ладони, оставляя полумесяцы боли.       Но позади неё раздались шаги.       Твёрдые, уверенные.       — Грейнджер.       Голос — низкий, хрипловатый, с насмешливой ноткой, будто шёлк, порванный о ржавый металл. Гермиона закрыла глаза, молясь, чтобы это был обман. Но шаги приблизились, и голос раздался снова, более настойчиво:       — Грейнджер, — повторил он, и на этот раз его голос прозвучал резче, требовательнее.       Она не хотела видеть его.       Не сейчас.       Её сердце сжалось в комок. Но всё же обернулась, словно загипнотизированная.       Драко Малфой стоял в нескольких шагах от неё. Стоял, как воплощение величия и угрозы. Чёрная мантия, без единой складки, падала плавными линиями, подчёркивая строгую грацию его движений.       Серебряная пряжка на поясе блестела, отражая слабый свет витражных ламп. Волосы, зачесанные назад, слегка поблёскивали, как платиновый шёлк, а холодные серые глаза прожигали её насквозь.       От него исходил тонкий, едва уловимый аромат мяты.       Он казался дьяволом, возникшим из тени, но вместо страха внутри неё вспыхнуло что-то совсем иное.       — Я думал, ты сильнее, Грейнджер, — его голос был низким, почти шёпотом, но от него пробежал холодный пот. — Неужели из-за такого жалкого зрелища ты решила убежать?       Гермиона почувствовала, как внутри неё всё закипело: злость, растерянность, и что-то ещё, чему она боялась дать имя.       — Не твоё дело, Малфой, — она старалась придать голосу твёрдость, но предательская дрожь в нём выдала её.       Он усмехнулся, чуть приподняв уголки губ. Это была улыбка хищника, изучающего добычу, прежде чем нанести удар.       — Я не пришёл тебя унижать, Грейнджер, — продолжил он, медленно, почти завораживающе. — Но если ты хочешь обсудить унижение, я могу предложить кое-что лучше, чем горькое шампанское.       Она знала, что идти с ним — плохая идея. Но его взгляд был магнитом, тянущим её за собой вглубь темноты.       Её дыхание сбивалось, как будто воздух вдруг стал гуще, сопротивляясь каждому вдоху. И всё же она пошла за ним, не отдавая себе отчёта, что тянуло её вперёд. Было в этом моменте что-то неестественное, словно сама магия окутала их, лишая возможности сопротивляться.       Малфой развернулся, не глядя на неё, и двинулся по коридору. Его шаги звучали глухо, словно отсчитывали мгновения, когда у неё ещё был шанс остановиться. Но она продолжила идти.       Его чёрная мантия, напоминавшая крылья ворона, струилась за ним, подчёркивая каждое его движение. Он двигался, как хищник, уверенно, грациозно, будто это была сцена, а он — главный актёр.       Куда он ведёт её? — Этот вопрос рождался и умирал в её голове, пока она шагала за ним, ловя мельком своё отражение в темных витражах — растерянное, почти испуганное.       Вскоре они остановились перед массивной дверью из чёрного дерева. Малфой слегка приподнял руку, и дверь, словно подчиняясь его воле, отворилась. Гермиона вошла внутрь, не зная, чего ожидать.       Кабинет, в который они попали, был выдержан в холодных тонах. Тёмно-серые стены, почти угольные, освещались мягким светом старинных ламп. Минимализм, холодный, идеальный. Никаких лишних деталей, никаких случайных вещей.       Каждая мелочь здесь была продумана, словно сама комната жила подчиняясь строгому порядку. — массивный стол, несколько книжных полок, глубокое кожаное кресло — создавал ощущение леденящей строгости. Воздух пах кожей, деревом и слабым ароматом мяты.       Он жестом указал ей на кресло у стола, сам же направился к небольшому бару, встроенному в нишу у стены. Его движение было плавным, почти ленивым, как будто он был хозяином не только этой комнаты, но и всего мира.       Гермиона смотрела на него краем глаза, пытаясь не заострять взгляд на том, как точно и решительно он наполняет бокал янтарной жидкостью.       — Огневиски? — произнёс он, оборачиваясь, и в этом простом вопросе сквозила издёвка.       — Я не доверяю тебе, — резко бросила она, забирая бокал у него из рук.       — Ты умна, Грейнджер, — сказал он с лёгкой усмешкой, его голос был одновременно ледяным и обжигающим. — И всё же сидишь здесь.       Она не ответила.       Просто опрокинула огневиски в горло. Горячий напиток обжёг ей глотку, но не принес облегчения. Он стоял рядом, слишком близко, заполняя пространство.       Его взгляд, холодный и оценивающий, словно срывал с неё все слои её тщательно выстроенной защиты.       Драко Малфой.       В её воспоминаниях он всегда оставался мальчишкой с издёвкой на губах и ненавистью в глазах. Табу. Чистокровный сноб, олицетворение всего, что она презирала.       Но этот Драко был другим.       Его война, как и её, закончилась три года назад, и он вернулся из неё не сломленным, как его отец, но опасно сильным. Он не был отправлен в Азкабан — мать спасла его от тюрьмы, как когда-то спасла Гарри, рискуя всем.       Он был хищником, который пережил бурю, потеряв почти всё, но вернув себе больше, чем имел.       Слухи о нём ходили разные.       Кто-то говорил, что он изменился, посвятив себя искуплению. Что его связь с семьёй Гринграссов, особенно с Асторией, станет основой нового союза между чистокровными семьями.       Другие шептались, что это лишь фасад, и в глубине души он всё тот же Пожиратель смерти.       Для Гермионы он был загадкой. Каждое его движение, каждое слово было выверено, как у человека, который скрывает больше, чем показывает.       Он был статным, надменным, холодным, и всё же что-то в нём притягивало взгляд.       Она ненавидела его за это.       Ненавидела за то, что не могла понять его истинных намерений.       — Зачем ты привёл меня сюда, Малфой? — её голос дрогнул, но она тут же выровняла тон.       — А зачем ты пошла? — ответил он, присаживаясь в кресло напротив неё. Его лицо не выражало ничего, кроме лёгкого любопытства, но в глазах было что-то такое, от чего у неё по спине пробежал холодок.       Она не знала ответа. И это пугало её больше всего.       Драко смотрел на неё, будто сквозь.       Гермиона знала, что его образ в голове её коллег был противоположностью тому, что она видела перед собой.       Для одних он был пугающей тенью прошлого, для других — завидным женихом, человеком, который поднялся из руин.       Но для неё он был лишь загадкой.       Неприятной, болезненной, необъяснимой.       Её пальцы дрожали, когда она поставила пустой бокал на стол.       Она хотела бы ненавидеть его, и ненавидела, всеми силами души.       Но внутри этой ненависти что-то тихо горело, заставляя её смотреть на него слишком долго, ловить каждое слово, каждое движение. Она сама не понимала, что именно её тянет.       Его лицо приближалось. Она знала, что должна была остановить это. Но не сделала ничего. И когда его губы накрыли её, мир растворился, оставляя их вдвоём в этой комнате, наполненной тьмой и чем-то необъяснимо притягательным.       Позже она убеждала себя в том, что остатками её разума управлял огневиски. Но нет, она не была настолько пьяна, чтобы не отдавать отчет своим действиям.       Когда потянулась к нему за поцелуем, Гермиона ожидала чего угодно, что он отвергнет её, что оскорбит и ко всему прочему уйдёт, вопреки её ожиданиям он углубил поцелуй, совершенно точно отвечая ей взаимностью и желая большего.       Их губы столкнулись в жестком поцелуе, злом и пропитанным ненавистью.       Целуя её, оставляя следы их похоти на её шее, раздевая её не заботясь о целости её платья, он спускался поцелуями ниже обнажая грудь, прикусывая а после целуя соски.       Её окутал приятный аромат мяты, исходящий от его кожи.       Малфой говорил ей о чём-то, она не смогла разобрать его слов из-за звона в ушах, его голос был возбуждённым и сносил ей крышу, Малфой схватил её за подборок и повернул её лицо к себе, чтобы сфокусировать всё её внимание на себя, он повторил сказанное ранее.       — Когда будешь кончать выкрикивай моё имя.       Гермиона простонала от того как это звучало.       На самом деле, противиться этому приказу она не собиралась, в глубине души ей было приятно чувствовать его возбуждение которое терлось о её бедро.       Он отодвинул край её нижнего белья, чтобы ему было удобней скользить по её возбужденной плоти, рисуя по клитору пальцами окружности и волны.       Гермиона почувствовала как он ухмыльнулся, когда почувствовал влагу на своих пальцах.       Одним движением он ввел палец внутрь, не встречая сопротивления, утопая в выделившейся влаге, на что Гермиона двинула бедрами навстречу, томно выдыхая.       Ей стыдно признавать, но его пальцев было недостаточно, чтобы получить желаемое удовлетворение, он знал это и всё равно продолжал мучать её.       Сначала Малфой был нетороплив.       Размеренные движения пальцев вверх-вниз будоражили кровь, приказывая продолжать в ускоренном темпе.       Его привычная бледность постепенно сменялась мягким румянцем на щеках.       Где-то там за дверью играла музыка, грациозная, мелодичная, так сильно неподходящая к тому, что творилось здесь.       Движения пальцев ускорялись вместе с дыханием Гермионы, которые все больше напоминали сдавленные, приглушенные стоны.       Гермионе пришлось опереться руками о стол, чтобы удержать равновесие и не упасть, и выгнуться навстречу к его рукам, которые властвовали над ней.       Отчаянно возжелав получить больше, Гермиона обхватила ногами его бёдра и почувствовала, насколько сильно он её хочет.       Тем не менее, он держался недолго, его самообладанию пришёл конец, когда она расстегнула его штаны, чтобы обхватить его возбужденный член и провести по всей длине.       Несмотря на то что свет был приглушенный, она заметила как он прикрыл глаза, как дернулся его кадык от нахлынувшего возбуждения.       Гермиона всхлипнула желая большего — он лишь ухмыльнулся, раздвигая её ноги.       Малфой направляет свой член, раздвигая её лоно. Скользящие круговые движения головки доводят её до отчаяния, заставляют её чуть ли не плакать от возбуждения.       Гермионе было мало его.       Она взяла инициативу на себя пытаясь поерзать на нём, вот только он ей этого не позволил.       Гермиона недовольно хнычет, чувствуя, как он отстранился и его аромат - аромат мяты ускользает, но с её уст тут же срывается томный стон наслаждения, когда он начал накрывать горячими губами вздёрнутые соски.       Малфой чувствовал, как влага стекает по его пальцам, двигая ими уверенне, чем раньше, вскоре он остановил её, чтобы войти в неё, он взял мучительно медленные темп.       Драко придержав её за бёдра продолжал терзать, дразнить её, оставляя следы на шее, ключицах, которые она знает точно ей придет скрывать всю последующую неделю под маскирующими чарами.       Его пальцы дразнят её клитор, его язык обводит по контору розовый ореол, постепенно приближаясь к изнывающему соску, и её бесконтрольный стон вырвался из груди, лишив выдержки обоих.       Невзирая на то, что ему нравилось испытывать её, он всё же поменял позу, нависая над ней так, чтобы его толчки стали грубее и резче.       Движения её мучителя снова набирали скорость, становясь несдержанными. Через несколько плавных движений, его член проникнул на максимальную глубину.       Наслаждение подступало волнами, и когда казалось, что разрядка неминуема, Малфой остановил ее, Гермиона помня о его приказе, попыталась простонать его имя, но в итоге получилось произнести только бессвязную речь.       Он снова целовал ее губы, вдыхая стоны удовольствия и без остановки лаская податливое тело.       Наконец оторвавшись от него, она постаралась выговорить его имя пока не кончила.       — Малфой..       Он замедлил темп, почти остановился, больше не двигался в ней, даже пальцы перестали ласкать её лоно, что вызвало явное негодование, которое красочно отразились на раскрасневшемся лице, она ведь была так близко, а он лишил её только что заветного наслаждения.       — Я сказал моё имя, а Малфой не моё имя.       Гермиона сама потянулась рукой, чтобы наконец получить то, что отнял у неё Малфой, но он перехватил её руку и стал удерживать её за запястья, пока его вторая рука не потянулась к её шее чуть сжимая, было не больно, но вздохнуть полной грудью у неё не получалась.       На шее останутся следы от его пальцев.       Странным было то, что он все еще умудрялась связно говорить в то время, как все ее тело в это мгновенье дрожало от желания.       Малфой выводил на клиторе круги и предвкушающе ухмыляясь.       Посмотрев на него возбужденным взглядом, она всё же прошептала ему на ухо то, что он так хотел услышать.       Мышцы внутри нее судорожно сжимались, показывая, насколько она близка к оргазму.       — Драако..       Когда Гермиона наконец перешагнула грань этого безумия, пронзающая вспышка заставила каждую мышцу тела сокращаться, сжиматься, чувствовать густую патоку наслаждения, текущего по венам.       Сумасшествие.       Сплошное прекрасное сумасшествие.       Гермиона забилась в оргазме, крепко сжимая мышцами его член, Драко прижал все ее тело, позволяя и себе утратить контроль.       Она не видела его реакции. — взгляд расфокусировался, но Гермиона чувствовала его дрожь, его руки, которые сильнее массировали её клитор, его толчки. Резкие. Грубые.

***

      Его имя эхом разлеталось по глубинам её сознания, будто тягучий, горький аккорд давно забытой мелодии, пробуждающей самые болезненные воспоминания. Это имя стало для неё символом падения, которое она не могла остановить и оно превратилось в клеймо, неизгладимое и жгучее, как шрам, который не заживает.       Гермиона открыла глаза, и мгновенное осознание случившегося обрушилось на неё, как ледяной душ. Словно молния прорезала мрак её разума, вытеснив остатки алкоголя. Вязкая темнота окружала её, но куда более угнетающим был вес чужого тела, прикосновения которого она теперь чувствовала с мучительным отвращением. Его ровное, размеренное дыхание касалось её шеи, его прикосновения, холодные, ленивые, напоминали о прошедшей близости, как шрамы напоминают о боли, будто их ночь ещё не закончилась и всё это было не более чем обыденностью.       Но это был не сон. Это была реальность — горькая, безжалостная, пугающая.       Она полулежала на его рабочем столе неподвижно, как парализованная, чувствуя, как каждая черта этого момента врезалась в её сознание. Его рука лениво чертила узоры на её коже, словно в этом жесте не было ничего значимого. Ему, вероятно, действительно было всё равно, кто находится рядом.       Её сердце билось в бешеном ритме, заглушая всё вокруг. Мысли метались, сталкивались, но единственное слово, что звучало чётко и ясно, было одно: ошибка.       Ошибка, за которую она уже ненавидела себя. Её враг, её слабость.       Драко Малфой.       Её сердце бешено стучало. Ещё пару часов назад она была в своём привычном состоянии, отчаяния и одиночества, которое она маскировала за бесконечными отчётами и задачами в Министерстве. Она никогда бы не подумала, что окажется здесь, с ним, с человеком, которого должна ненавидеть, с человеком, который должен ненавидеть её в ответ.       Гермиона повернула голову, медленно, чтобы не потревожить его. Его лицо было едва различимо в темноте, но достаточно освещено тусклым светом от улицы, чтобы она могла увидеть всё. Его черты были расслаблены, и на миг она удивилась, как он может выглядеть так безмятежно, так… равнодушно, словно ничего не случилось.       А для него, наверное, ничего и не случилось.       Медленно, словно боясь потревожить это спокойствие, она откинула его руку. Дрожь пробежала по её телу, не от холода, а от смеси отвращения и отчаяния. Она не могла поверить, что позволила этому случиться. Как я могла? — вопрос, словно молот, бился в её голове.       На мгновение она остановилась, схватившись за край стола. Гермиона почувствовала, как его запах — терпкий, немного горьковатый аромат дорогого одеколона и мяты, несомненно его аромат, — прилип к её коже.       Она зажмурилась, как будто это могло стереть всё.       Но этого нельзя было стереть.       Она поднялась, стараясь двигаться бесшумно, избегая его взгляда на себе. Её руки дрожали, когда она нашла своё бельё, смятое и брошенное на пол, и начала натягивать его, словно это могло вернуть утраченное чувство контроля.       Её платье было смято, один из ремешков порван. Она вспомнила, как он сорвал его с неё, движение резкое, властное, не терпящее возражений.       Гермиона сглотнула ком в горле. Пальцы предательски дрожали, пока она пыталась застегнуть разорванное платье. Она чувствовала, как по щекам начинают катиться горячие слёзы, но стиснула зубы, не позволяя себе раскиснуть.       Она подняла голову.       Её взгляд упал на кабинет, ставший невольным свидетелем её позора. Полки, уставленные старыми книгами, массивный стол, на котором во время бала она так стремилась забыть о себе всё… Теперь этот же стол будто насмехался над ней.       — Уже уходишь? — его голос разорвал тишину.       Он прозвучал не осуждающе, не испуганно, а лениво, как будто он просто отметил факт.       Её спина выпрямилась, а дыхание на мгновение задержалось. Не оборачиваясь, она ответила коротко       — Да. — Её голос дрожал, но она придала ему холодную, отстранённую окраску.       — Хорошо, — коротко ответил он, последовав её примеру.       Хорошо.       Это короткое слово было последним гвоздём в её самоуважение. Для него она была не более чем эпизодом, мимолётной слабостью.       И это… это убивало её.       Она повернулась к камину, сжимая палочку так сильно, что побелели костяшки пальцев. Ужасное ощущение того, что его ледяной взгляд следит за каждым её движением, пропитывало её до самого сердца. Он наблюдал за ней, молча, без укора, но с тем самым равнодушием, которое било больнее всего.       Гермиона закрыла глаза. Её губы едва слышно произнесли адрес. Хлопок разрезал воздух, и тишина вернулась в кабинет.

***

      Когда утро прокралось в её комнату вместе с первыми лучами света, Гермиона почувствовала, как внутри разливается ощущение абсолютной пустоты. Она лежала в своей постели, неподвижная, будто в ловушке, захваченная холодной рукой собственного бессилия. Словно сама жизнь, обыденная и привычная, покинула её, оставив лишь оболочку — мрачное напоминание о том, что когда-то она жила иначе.       Запах. Его запах. Он прочно осел на её коже, в её волосах, будто въевшийся яд, который невозможно вывести. В одно мгновение Гермиона вскочила с кровати, ноги сами вынесли её в ванную. Закрыв за собой дверь, она опёрлась на раковину, её пальцы сжимали холодный мрамор. Взгляд застыл на своём отражении в зеркале: тусклый, словно чужой.       Тогда началась её одержимость очиститься. Она включила воду, обжигающе горячую, и схватила губку, с остервенением вцепившись в неё. Вода лилась, сжигая кожу, но она продолжала тереть, снова и снова, оставляя болезненно красные следы, но даже эта боль не могла заглушить её внутреннего крика, как будто этим ритуалом можно было стереть не только запах, но и само воспоминание о нём.       Губы шептали бессвязные фразы, словно молитвы: "Я сильная. Это не сломает меня. Это была просто ошибка. Простая, нелепая ошибка." Но чем чаще она произносила эти слова, тем менее уверенно они звучали.       Минуло несколько недель, наполненных её попытками жить, будто ничего не произошло. Гермиона пряталась за завесой работы, отчётами и бесконечными заседаниями в Министерстве. И всё же воспоминания подстерегали её на каждом шагу, как тени, которые невозможно скрыть.       Он, Драко Малфой, оставался непреклонным. Каждая встреча с ним — случайная или неизбежная — была пыткой. Холодный кивок, едва заметное движение головы, его безразличие, выраженное в абсолютной невозмутимости. Она ощущала, как внутри поднимается волна гнева.       Но больше всего её злило то, что эта волна смешивалась с болью, предательски знакомой и такой же сильной.       Её это бесило до слёз.       Казалось, Малфой даже не вспоминал ту ночь. Она была для него ничем. Она с трудом проглатывала эту мысль.       Но вскоре её жизнь усложнилась ещё больше. Менструация не пришла. Гермиона пыталась игнорировать этот факт, убеждая себя, что это всего лишь стресс. Но когда к задержке присоединилась тошнота, пронзительная, сковывающая, её сердце пропустило удар. Сомнения, которые она выстраивала в своём сознании, начали рушиться, уступая место ужасающей правде.       Той самой ночью она помнила, как отстранилась, чтобы наложить противозачаточные чары. Она сделала всё правильно, начертила руну уверенно, под строгим взглядом его серых глаз. Но теперь сомнения терзали её, как ядовитые когти: что если она ошиблась?       Сомнения подтвердились, потому что тошнота не проходила.       Она знала, что это может значить, она догадывалась.       Поэтому она сейчас здесь.       Гермиона сидела на полу своей гостиной, притихшей и наполненной полумраком, который вместо уюта приносил ощущение безысходности. Её колени были подтянуты к груди, а лицо скрыто за дрожащими пальцами. Она казалась хрупкой фигурой в этой бесконечной тишине, будто сама стала частью затвердевшего пространства. Каждый вдох давался с трудом, грудь болезненно сжималась, словно воздух был густым, как сироп.       На низком столике перед ней, словно немой свидетель её тревог, лежал тест. Белый кусочек пластика, бездушный и холодный, но такой пугающе весомый в своей простоте. Две полоски. Две линии, перечеркнувшие её жизнь. Она не могла заставить себя снова взглянуть на них. Её дыхание было рваным, грудь болезненно сжималась при каждом вдохе.       Тихий стук в дверь разорвал вязкую тишину. Сердце на мгновение остановилось, а затем начало биться слишком быстро, а дыхание стало прерывистым, словно её только что застали врасплох. Она долго смотрела на дверь, словно оцепенев, пока стук не повторился. Её движения были медленными и тяжёлыми, её собственное тело сопротивлялось каждому шагу.       Джинни вошла без приглашения, толкнув дверь едва заметным усилием. Её огненные волосы мерцали в полумраке, отбрасывая тёплый отблеск на стены, но в её взгляде, настороженном и пристальном, не было ни капли лёгкости. Она остановилась в дверном проёме, пристально вглядываясь в Гермиону и её лицо тут же омрачило.       — Гермиона, — тихо начала она, её голос звучал мягко, но настойчиво, — что случилось?       Гермиона молчала, не в силах произнести хоть слово, словно весь мир замер вместе с ней. Её руки дрожали, когда она снова бросила взгляд на крошечный предмет на столе перед собой. В уголках глаз щипало от слёз, которым она упрямо не давала вырваться наружу. Она сжала губы, пытаясь подавить подступившую волну эмоций, но предательское горло отказывалось слушаться, сжимаясь и мешая даже просто дышать.       Джинни заметила выражение лица подруги, её напряжённые плечи и взгляд, прикованный к чему-то невидимому для неё. Присмотревшись, Джинни поняла, на что смотрела Гермиона. Лицо младшей Уизли едва уловимо изменилось — её черты стали мягче, в глазах вспыхнула тревога, смешанная с решимостью. Она сделала шаг вперёд, осторожно, словно боялась спугнуть подругу.       — О, Миона... — произнесли Джинни, опускаясь на диван. Её голос был полон тепла и понимания, как у человека, который готов был взять на себя часть чужой боли.       Гермиона покачнулась, будто утратила равновесие, и, словно не выдержав веса собственных мыслей, медленно опустилась на пол. Её руки скользнули к лицу, пряча его, как будто мир мог исчезнуть, если она закроет глаза.       Тишина между ними тянулась, как вечность. Наконец, Гермиона нарушила её слабым, почти беззвучным шёпотом:       — Две полоски, — произнесла она, с трудом выдавливая слова. Её голос звучал тихо, но в нём плескалась такая сила, что Джинни невольно вздрогнула. — Две проклятые полоски.       Джинни замерла. Её лицо побледнело, а затем стало серьёзным. Она медленно обвела взглядом комнату, прежде чем снова сосредоточиться на Гермионе, она выглядела так, словно готова была прийти на помощь в любой момент, но не знала, как. Но прежде чем она успела что-то сказать, Гермиона внезапно поднялась на ноги, её голос взорвался яростью и отчаянием:       — Одна ночь, Джинни! Одна проклятая ночь! — Она начала метаться по комнате, её руки сжимались в кулаки, а потом бессильно падали вдоль тела.        Младшая Уизли медленно кивнула, как будто понимала весь масштаб того, что скрывалось за этими словами.        — Я ненавижу его, Джинни. И ненавижу себя за то, что позволила этому случиться.       Её голос дрожал, как натянутая струна, готовая вот-вот порваться, но подруга молчала, позволяя всей этой буре эмоций выйти наружу, в её взгляде было столько тревоги, что Гермиона почувствовала, как её собственная ярость начинает закипать.       — Почему ты молчишь? — резко бросила она, подняв голову. Её губы были плотно сжаты, а глаза блестели от подступающих слёз. — Скажи хоть что-нибудь!       Джинни сделала глубокий вдох и поднялась с дивана. Её движения были медленными, осторожными. Она подошла ближе, не касаясь Гермионы, но стараясь быть как можно ближе.       — А что я должна сказать? — наконец произнесла она, голос её был тихим, но полным сочувствия. — Что ты хочешь услышать, Гермиона? Что я думаю, что тебе лучше избавиться от ребёнка? Что тебе это всё не нужно? Или что, может быть, есть шанс оставить его?       Гермиона резко отвернулась, сжав кулаки так сильно, что ногти впились в кожу. Её голос сорвался, когда она выкрикнула:       — Шанс на что? — её голос сорвался. — На позор? На ещё один чёртов шрам в моей жизни? На то, чтобы носить под сердцем ребёнка от… от него?       Гермиона перестала теребить свою кофту, и подняв голову, посмотрела на Джинни, её глаза горели гневом и болью.       — Ты думаешь, я этого хотела? Думаешь, я мечтала о том, чтобы одна ночь с Малфоем закончилась вот этим?       Джинни отвела взгляд.       — Нет, — мягко сказала она. — Но ты должна решить, что делать дальше.       — Думаешь, я не знаю? Думаешь, я не обдумала все варианты? — Гермиона начала нервно ходить по комнате, теребя пальцами край рукава. — Я могу избавиться от этого сейчас. Маггловская больница, один приём… одна таблетка и всё закончится. Всё будет позади.       Её слова застряли в горле, и она остановилась, обхватив себя руками.       — Но это не будет позади, — тихо добавила она, её голос стал едва слышным. — Никогда.       Джинни подошла ближе, осторожно положив руку ей на плечо.       — Почему? — спросила она, искренне, без осуждения.       Гермиона взглянула на неё, в её глазах читалась усталость и что-то глубоко личное, что она боялась озвучить.       — Я не знаю, — призналась она шёпотом. — Может, потому что я не хочу стать кем-то… другим. Не хочу, чтобы война, всё это… уродство… окончательно сломало меня. Может, потому что это единственное, что сейчас зависит только от меня.       Она отвернулась, снова обхватив себя руками.       — Или, может быть, потому что я просто ненавижу себя, — добавила она тихо. — Я ненавижу себя за слабость. За то, что позволила себе…       — За то, что позволила себе быть человеком? — Джинни шагнула ближе. — Ты не робот, Гермиона. Ты живая.       — Это не оправдание, — перебила её Гермиона резко. — И ты это знаешь.       Джинни молчала, наблюдая за ней. Затем она осторожно произнесла       — Ты хочешь сказать ему? Малфою?       Гермиона вздрогнула, словно от пощёчины, но не отвернулась.       — Он должен знать, — твёрдо сказала она. — Это правильно.       — Это правильно? — Джинни прищурилась. — Или это твоё желание сделать ему больно? Разрушить его жизнь, как он разрушил твою?       Эти слова вонзились в Гермиону, как нож. Она отвернулась, не выдержав взгляда подруги.       — Может, — прошептала она. — Но я не могу жить с мыслью, что лишила его шанса… знать.       — А если он этого не захочет? — Джинни подошла ближе, её голос стал жёстче. — Если он отвергнет Ребёнка? Если он скажет, что ему всё равно?       Гермиона вздрогнула, её плечи опустились.       — Тогда это будет на его совести, — сказала она медленно. — А не на моей.       Джинни молчала несколько секунд, затем осторожно обняла её.       — Я не знаю, правильно ли ты поступаешь, — призналась она. — Но я понимаю, почему ты не можешь иначе.       Гермиона закрыла глаза, чувствуя, как её тело дрожит от сдерживаемых эмоций. Она не знала, чего боялась больше — того, что он отвергнет её, или того, что примет её слова слишком близко.       Гермиона провела остаток вечера в абсолютной тишине. После того как Джинни ушла, комната словно опустела окончательно, оставив её один на один с темнотой и собственными страхами. Она стояла у окна, наблюдая, как редкие капли дождя скользят по стеклу, будто соревнуясь, кто быстрее достигнет края.       Она перебирала в голове возможные сценарии: он рассмеётся ей в лицо.       Он обвинит её во лжи.       Скажет, что ребёнок не его.       Или… он не скажет ничего.       Его безразличие, пожалуй, будет хуже всего.       Её пальцы нервно теребили подол домашней кофты, мысли то и дело возвращались к нему.       Его лицо, его манеры, этот холодный, надменный взгляд, который всегда пробуждал в ней смесь отвращения и… чего-то, о чём она боялась думать.       Почему именно он? Почему именно эта ошибка должна была стать её крестом?       Она опустилась на диван, уставившись на тест, который теперь лежал на столе.       Две полоски.       Две линии, которые разделяли её жизнь на «до» и «после».       Завтра она скажет ему. Она должна.       Но что дальше?       Её взгляд упал на небольшую сумку, лежащую у двери. Маггловская больница, говорила она себе.       Один приём.       Одна таблетка — и всё исчезнет.       Вся эта боль, все сомнения, вся эта бессмыслица.       И всё же она знала, что никогда этого не сделает.       Гриффиндорский нрав, как назвала это...Джинни? Может быть. А может, она просто трусиха, которая боится принять такое решение.       Но что-то глубоко внутри шептало ей: оставь.       Может быть, это шёпот войны, которая навсегда оставила в ней свои шрамы.       Может быть, это неосознанное желание доказать себе и миру, что даже из разрушений может вырасти нечто новое.       А может быть, она просто слишком устала терять.       Она поднялась, чувствуя, как усталость буквально вдавливает её в землю, но твёрдость в глазах не исчезла.       — Завтра, — произнесла она вслух, будто заклинание, будто обещание самой себе.       Гермиона направилась к спальне, но на полпути остановилась, обернувшись.       Её взгляд снова упал на тест.       Она сжала челюсти, развернулась, подошла к столу и, схватив проклятый кусок пластика, бросила его в мусорное ведро.       Завтра он узнает.       Независимо от того, что случится после.