Солнце Не Встанет, Луна Не Взойдет

1927, суровый русский январь Ему три и он заболел тифом. Мамко, подумав-подумав, с трудом отвела километров за тридцать в больницу, где лекарь, выписав лекарственные средствá, отправил домой до поры до времени. Второй раз нужно было идти через две недели — проверить, да принести тому сукна какого-то, оплата. Мамко пожадничала, аль что там, да так и остался он лежать в кроватке, никем нетроганный, и изнывать от жара. Под конец месяца к мамко пришли деревенские бабы — что она там закрутила с ними, уже и не помню, да пришли не с намерениями аки не добрыми. Погорячившись, точно, не была та баба злой, схватила она стоящий подле на столе кувшин с водой ледяной да плеснула в мамко, что кинулась в дальний угол — к кровати, на которой в обморочном состоянии чуть не подыхал мальчишка. Месяц подошел к концу. 1927, февраль, пора студеной зимы и колючих вьюг Тиф отошел, а может, стал слабее. Но мальчик оглох. Полностью потерял слух. 1930, все там же Мамко умерла, утопла в речке. А слух до Гришки так и не вернулся: теперь и на плечи евоные легла ноша за младших сестер, набольший ведь. 1931 Их осталось двое: глухонемой, боязливый мальчишка Гришка и младшая девочка, божий подарок, по словам окрестных бабок, Зоечка. 1939, там же Ему пятнадцать, и он впервые записался в подпаски. Жизнь тяжела, но ничего не поделаешь. За долгие, мучительные года несложно было развить навык понимания по губам. Приходилось карабкаться, как можно только. Мальчик болезнен и забит, зато в школе у него все же появился добрый товарищ, один, Васька. «Как же я люблю тихой ночью, прижавшись к другу где-нибудь за собственными хатами, или на поле, сидеть и смотреть, как он слушает далекие трели почему-то неспящих птиц, ощущая чужое теплое дыхание на шее. Лишь его «не дрожи, прорвемся», четко произнесенное губами почти напротив глаз, отрезвляет и заставляет жить дальше». Да, у Гришки чудесный товарищ. 1940, октябрь В деревню пришли немцы. Мужчин и некоторых женщин забрали на фронт, Васька ушел добровольцев, солгав про возраст, кинув напоследок свои сокровенные фразы, прижимая друга ближе. Он остался в деревне негодным — куда же, если даже приказов не услышишь. 1940, ноябрь Всех небоеспособных сельчан с верхней улицы взяли в плен: часть, куда попала сестра, повели на юго-запад, в сторону Украины, часть на северо-запад. Те, что первые, если и могли сбежать, спрятавшись в непроходимых болотах хоть на время, то вторые… 1941, поздняя зима Дошли до Германии, скоро Берлин. Пленных остановили на одном из «заводов», как рассказывал потом он, его же поставили смотрящим у кухни. Чтобы люди хоть как-то выживали, юноша носил им все, что попадало под руку, с кухни: огрызки, очистки. Все голодавшие были несказанно благодарны. Здоровье подорвалось. Так, с горем пополам, прошли еще несколько жестоких месяцев. 1944-1945, даты и вовсе запамятовал Гришка все так же стоял смотрителем в лагере у кухни, не слыша ни громкий немецкий визг с улицы, ни лязганье посуды. Пыль и копоть уже давно въелись и грязную одежонку. Раннее утро, за окном, должно быть, началась весна, а может уже закончилась. Толку от отсчета времени не было, единственное, чего хотелось — спать и мирное небо над головой, обратно, в Союз. Но делать нечего, оставалось лишь, дрожа от усталости, стоять на ватных ногах с какой-то палкой, выданной немцем, в руках. Не до печали. Время пролетело быстро — вот и «ужинное время». За окном, несмотря на время года, спустились сумерки, так что, должно быть, поздно уже намного. Григорий ощутимо вздрогнул, когда рука знакомой украинки тихонечко тронула за плечо. Юноша развернул свои впадшие глаза на девушку, вопросительно кивая головой: «Чего тебе, Манька?» Манька ничего толком не ответила, испуганно глазея на дверь в лагерь, и, схватив чужую руку, потащила за собой по направлению туда. «Чего тебе, Манька?» — так и хотелось остановить и задать ей вопрос, но хилая девчонка была быстрее. За стеной стоял гул. В распахнутую с ноги дверь вихрем влетела орава знакомых лиц, едва утихомиренная парой фрицев. Григорий непонимающе выпучил глаза и вместе с подругой затесался средь народа, вдруг что. Толпа довела до противоположной стены, и как только фрицы, удостоверившись, прикрыли, заверезжала так, что вибрации дошли и до юноши. Вдруг из-за макушек тот увидел смутно знакомую ухмылку… «Вася…» Подбежав, кидая назад извиняющиеся за толчки взгляды, он стремглав заключил усаженного раненного в крепкие объятия, задыхаясь в собственных чувствах. «Живой… Живехонек». Почувствовав ответ на свои действия и уловив вибрации гула, исходящего от толпы, он аккуратно отодвинулся от друга, расплываясь в слезной, перекошенной от страха улыбке. «Живой…» Словно прочитав чужие мысли, юноша напротив, пораскинув взглядами на недоумевающее окружение, быстро зашевелил перемотанными руками понятные конкретному человеку слова. «Д-а, ж-и-в-о-й». В ту ночь он не мог уснуть и вовсе. Нервно поднявшись со своеобразного «матраца», как называли то фрицы, он оглядел темноту и медленного встал на четвереньки, направляясь к «матрацу» Васька, что был у окна. Лунная дорожка освещала часть мальчишеского лица: его впалые скулы, ранее бывшие мягкими щетинистыми щеками, такие же глаза, перекошенные, видать, от страшных снов, губы. Все в нем казалось таким родным, что и представить нельзя. Не сдержавшись, Гриша, умостившись подле спящего, осторожно провел по чужим скулам пальцами, пытаясь оставить касания, насколько это возможно, воздушными и не спугнуть. Спугнул. Поворочавшись и пресекая лунный свет собственными руками, тот быстро разлепил глаза, словно готовые к бою, но, увидев перед собой знакомого друга, смягчил взгляд и приподнялся на локтях. «П-р-и-в-е-т», — шептали, а может беззвучно продвинулись губы, и Гриша вновь расчувствовался и уперся головой в чужую грудь. «Война подходит к концу, мы возвращаемся, чего бы нам это не стоило», — твердил юный, не по годам, а по обстоятельствам отважный Васька, держа в руках чужую руку человека, стоящего — прятавшегося — за собственной спиной. «Не дрожи, прорвемся». 1945, где-то лето Благодаря старому товарищу возвращенный в собственную деревню, Гришка начал отстраивать хату, не отказав решившему помочь другу. Сестра — целехонька и невредима — также вернулась из плены.

Жизнь наладится, и рядом всегда будет тихое «Не дрожи, прорвемся».