Les Misérables

      Чуя Накахара думал, что он умрет, много раз. Все началось с приюта, где каждый прожитый день был подобен победе над смертью, потому что голод, болезни и, разумеется, отлов не позволяли детству протекать нормально. Затем случилась проблема с его способностью, и тогда он впервые пожалел, что одержал над смертью верх. Такой ценой это было немыслимо. Куда позже пришла мафия. Задания, испытания, перестрелки. Битвы с вражескими группировками. Приказы от босса. И все еще преследующая его опасность, которая словно наступала на пятки ботинок, игнорируя отчаянное рвение Чуи к выживанию.       Он был близок к смерти удручающе много раз. Ранение за ранением, стычка за стычкой. И каждый раз ему удавалось выбраться, и страх смерти перестал ощущаться таким острым, каким был в детские годы. Чуя привык к опасности, научился справляться со страхом и своей способностью. Взял контроль над всем, над чем мог иметь власть.       Чуя Накахара боролся за жизнь столько, сколько себя помнил. И для него стало ужасающей неожиданностью то, что он невольно начал бороться еще и за жизнь того, кто этой самой жизни не желал. Но его выученное с годами сознание шептало, что жить хочется каждому. Не могло быть иначе в мире, где истребляют невинных. Человек привыкает быть вопреки всему, что против него, так думал Чуя, пока не познакомился с Дазаем Осаму. Не существовало человека более противоречивого.       Это было похоже на игру в перетягивание каната. С одной стороны Чуя, импульсивный и громкий, хватающийся за существование так крепко, что белели костяшки рук. С другой — тихий и пропавший Дазай Осаму, готовый в любую секунду отпустить свой конец каната. И каково же было его удивление, думает Чуя, когда напарник начал хвататься за оба конца. Это заведомо проигрышная идея — не нужно быть гением, чтобы понять. Однако Чуя по своей старой привычке защищать и помогать каким-то образом привязался к Дазаю настолько, что отпусти тот свой конец и проиграй смерти — Чуя кинется следом и этим самым концом его к себе привяжет.       Нездоровое рвение к чужой безопасности.       Он борется с образами в голове, пока пальцы машинально складывают бумагу. Ровно пополам, провести по сгибу, перевернуть лист, согнуть под нужным углом, провести по сгибу снова. Так раз за разом, направляя концентрацию на что-то безопасное, отвлеченное.       Наставница вот уже второй день заставляет его сосредотачиваться на чем угодно, кроме размышлений о напарнике. Чуя сжимал зубы и кулаки, скалился и грубил, но чужой воле подчинялся, за что ненавидел себя каждую секунду в пустую потраченного времени. Идиотские задания от Кое помогали первые несколько часов, когда Чуе удавалось направить свое раздражение в нечто отличное от злости на Дазая и размышлений о том, как приятно будет ломать ему кости. Стадия отрицания прошла быстро, уступив место гневу, поглощающему и глубокому.       Он сортировал многочисленные виды чая в кабинете Кое, складывал отчеты, разбирал бесконечные залежи документов, и ощущал себя словно маленький беззащитный ребенок, которого родители пытаются всеми силами отвлечь от капризов. По сути так и было, но бесконечные мелкие поручения быстро перестали помогать, превратившись лишь в видимость деятельности, на деле же служили прикрытием для бесконечного самокопания и проработки плана.       Теперь он вот уже несколько часов складывает в оригами старые документы на столе Кое, механически разглаживая пальцами сгибы на бумаге. Начав с кораблей и самолетов, Чуя постепенно добрался до животных, утомленно вздыхая на каждое свое кривое творение. Молчаливая наставница напротив пилила его взглядом все это время, открыто напрягая и без того перегруженное сознание. Чуя знает, что она следит за ним не по своей воле — приказ босса не высовываться на поиски Дазая она приняла спокойно, в отличие от самого Чуи.       Сложить, провести, согнуть, перевернуть, и снова. Он столько раз смотрел, как впустую тратит бумагу Дазай, халатно отлынивая от рабочих обязанностей в рабочее время, что запомнил эту муть без особого труда.       — Блядство, — рычит себе под нос Накахара, отбрасывая в сторону уродливую рыбу из бумаги.       Перед глазами такое же белое, как бумага, лицо Осаму, попивающего сок из трубочки на фоне белых стен больничного блока.       «Ты на рыбину похож».       — Ты слишком сильно изводишь себя, — шелестит голос Кое где-то рядом, но Чуя не глядит на нее, запустив пальцы в беспорядок на голове.       Настроение разговаривать у него пропало сразу после того, как наставница усадила его у себя в кабинете и отказалась выпускать, игнорируя бесконечные убеждения, прилетавшие ей в лицо. Чуя начал с просьб, закончил неприкрытыми ничем угрозами, впервые наплевав на свои хорошие отношения с Кое.       Та, казалось, совсем не обижалась. Окидывала понимающим взглядом и кивала, не произнося и слова, а затем просто останавливала его, когда он рвался к двери. От показного спокойствия становилось только хуже, Чуя бесконтрольно метался из стороны в сторону, плевался проклятиями в адрес босса, который так и не показывался ему на глаза после того, как отдал приказ ничего не делать.       Мори загрузил его бесполезной работой. Чуя прошерстил всю известную информацию о Фицджеральде, изучил повторно все, что у них имелось на Достоевского, но так ничего дельного и не нашел. Сорвался было на слежку за главным инвестором боев, да тот как назло покинул страну, скрывшись где-то за границей под неизвестным ему предлогом. С этой информацией пропал и единственный здравый довод в пользу того, чтобы Накахара покинул кабинет наставницы. С каждой перетекающей в часы минутой молчания ему все больше и больше начинало казаться, что они искали не то и не там. Достоевский — не больше, чем скрытная пешка, затмевающая обзор на нечто более важное. Фицджеральд — рыба покрупнее, но недостаточно важная. Мешок с деньгами, получающий удовольствие от зрелищ. Уродливое нутро внутри сверкающей до боли в глазах внешности.       Он окунулся в отчаяние так глубоко, что трудно становилось дышать. А от Дазая не было никаких вестей.       К концу второго дня под громадным слоем злости и беспокойства обнаружилось кое-что еще. Обида. Мерзкая и холодная, она разрасталась в груди, подергивая за ниточки, ведущие к здравому смыслу. Обида на Дазая, на человека, который вот так просто бросил его. Накачал блядским снотворным и оставил в квартире, не удосужившись объясниться. И это самое чувство заскрежетало внутри едва ли не сильнее, чем бушевавшая до этого ярость.       Тогда в голове рождается нечто похожее на план. Отвратительное и неловкое, но это могло быть единственным вариантом, при котором Кое не свяжет его по рукам и ногам, а отпустит добровольно.       На крайний случай всегда оставалась гравитация, с помощью которой Чуя мог без проблем сбежать через окно. Однако трясущиеся пальцы и бесконтрольно мечущиеся эмоции открыто намекали ему воздержаться от использования силы как можно дольше. А вот вступать в открытый бой с Кое будет равно предательству. Чуя отчаялся, но не до такой степени, чтобы подвергать опасности и себя, и наставницу.       Думать как Дазай. Тот всегда стремился выбраться из любой заварушки с помощью изворотливости и хитрости, за неимением грубой силы. Кое своим же советом дала Чуе пищу для размышлений о том, как обмануть себя. Остается надеяться, что после она найдет в себе силы на прощение, но мысль эта столь мимолетна, что практически не оставляет за собой сожалений. Сожалениями он и без того уже сыт по горло.       И тогда Чуя отпускает весь свой жалкий оставшийся контроль, позволяя обиде найти выход из грудной клетки. Ему предстоит мерзкий и нежеланный разговор.       — Я такой придурок, — он роняет голову на руки, сжимает кулаки, задерживает дыхание на несколько секунд. Это игра в самой малой степени, на самом же деле отчаяние, сквозящее в голосе и читающееся в позе, действительно мучает его.       Возможно, он самую малость рад возможности выговориться. Даже если ничего не выйдет, ему, должно быть, станет капельку проще держаться.       Бессилие, с которым он жмурит глаза, силясь удержаться от обжигающей веки соли, закрадывается в голову, обретая там очертания конкретного лица. Оно глядит прямо оттуда своими карими глазами. Молчаливое и опасное, тонкими пальцами касается шеи, проникает ими же в самую душу.       — Я доверился этому кретину, — шепчет Чуя куда-то в поверхность стола.       Он вздрагивает, когда легкая ладонь касается его плеча. Наставница бесшумно оказывается рядом, почти невесомо сжимает пальцами, и в этой молчаливой поддержке Чуя находит еще один повод для ненависти к себе.       — Ты можешь рассказать мне, если хочешь, — Кое тихим голосом предлагает ему выговориться, и это ему на самом деле необходимо.       Чуя делает глубокий вдох, прежде чем поднять голову и упереться взглядом в идеальную ткань кимоно сбоку от себя. Изящная кисть Кое соскальзывает с его плеча только для того, чтобы мягко провести по волосам.       — Это ужасно глупо, — бормочет Чуя, невольно сжимаясь от прикосновения.       Фантомные руки, окутанные бинтами, часто касались его волос очень похожим жестом.       — Не глупее, чем держать в себе горе, — с мягкой уверенностью убеждает его Кое.       Чуя Накахара оказывался на грани смерти столько раз, что не смог бы сосчитать, если бы его спросили. Но некоторые из них были настолько близки по ощущениям к тому, что он испытывает прямо сейчас, что это почти смешно. Сидеть в кабинете, в окружении измятых листов бумаги и терпкого запаха крепкого чая, оказалось едва ли не сложнее, чем справляться с болью от огнестрельного ранения.       — Я доверял Дазаю. Намного больше, чем стоило, пожалуй, — тихо говорит он, наблюдая, как беззвучно шевелятся складки кимоно.       Кое отходит на несколько шагов, чтобы заглянуть Чуе в глаза. Она останавливается так и они оба замирают, будто не решаясь продолжать.       — Чуя-кун, — голос наставницы по-прежнему мягок, но теперь Чуя может расслышать в нем волнение. — О какой же степени доверия идет речь?       Она поняла. Это видно, но она все равно спрашивает, потому что в правдивость его слов наверняка сложно поверить. Накахара горько усмехается, кривит губы и думает, насколько же нелепо будет звучать его правда.       — О такой, что мне теперь чертовски больно, — говорит он наконец, а затем дергает ладонью, поднося ту к груди. Стучит пальцами по грудной клетке, чтобы расслышать глухой звук от ударов. — Здесь.       Не знай Чуя наставницу настолько долго, насколько знает сейчас, подумал бы, что та никак не отреагировала. Однако он может видеть, как та на мгновение застыла, как сузились ее глаза, превращая заботливый взгляд в испытующий, но по-прежнему переживающий. Есть в этом взгляде что-то материнское, думается ему, хотя взгляда матери он совсем не помнит.       — Полюбить такого, как Дазай. Чуя-кун, ты еще более отчаянный, чем мне думалось когда-то, — Кое отвечает неожиданно без злости, хотя Накахаре давно известно, что теплых чувств она к его напарнику не питает. Однако удивление, с которым она отвечает, по какой-то причине раздражает и без того уставшего Чую. — Было ли это взаимно?       А было ли?       — Откуда мне знать наверняка? — выдыхает он. — Ответ на этот вопрос остался где-то в том стакане со снотворным.       — Некоторые люди совершенно не достойны сердец, которые разбили.       Чуя морщится от холодности фразы. Что ж, стоит предположить, что в этом есть некая доля правды.       — Осуждение мне не помогает, — бурчит он, отводя взгляд.       Потирает пальцами виски, жмурится, потому что все это становится слишком. Тянущая в груди обида, идиотское бесполезное ожидание. И эти разговоры по душам, от которых слишком сильно хочется курить.       Его сомнения — как битое стекло под кожей. Неудобные и мерзкие, они мешаются прямо там, отвлекают на себя внимание. Чуя слишком устал отбиваться от них, но он продолжает, потому что если позволит себе сдаться, то потеряется. Снова.       — Не мне осуждать тебя, Чуя-кун. Ты сам справляешься с этим.       Как же это похоже на слова кое-кого другого.       — Ну разумеется, — хмыкает Чуя, шарясь по карманам жилета и брюк. — Этот придурок кинул меня, как только представилась возможность.       Ответа от наставницы не следует, но Чуя может чувствовать напряжение в повисшем молчании. Наконец пальцами он нащупывает то, что искал, цепляет пачку сигарет из кармана и принимается искать зажигалку.       Как только фильтр ложится между губ, Кое все же подает голос.       — Курение в моем кабинете по-прежнему запрещено.       Чуя нервно усмехается. Он не собирается спорить теперь, когда уже сказал все, что собирался сказать. Он молча встает, не вынимая сигареты изо рта, и плетется к двери, вертя на ходу зажигалку в пальцах.       А как только дверь за ним захлопывается с тихим звуком, то Чуя срывается с места, наплевав на все свои опасения по поводу использования способности.

***

      Это наверняка станет самым глупым и безрассудным из всего, что он когда-либо делал. Чуя мрачно осматривает территорию перед собой, надежно укрытый среди ночной тьмы. Дергается от каждого шороха, надеется, что мафия не разыщет его раньше, чем он сможет осуществить задуманное. Страх скользит в черепной коробке, но позволять ему завладеть собой — непозволительно. Поддаться панике будет равно провалу, а времени потеряно уже слишком много, чтобы тратить его на бессмысленные промедления.       Чуя кутается в кожаную куртку, прячась от прохладного ветра. Волосы лезут в лицо, и он мрачно отбрасывает их быстрым движением ладони, не переставая смотреть. Всматриваться.       Быть может, это станет его погибелью. Или просто очередным воспоминанием о том, насколько близко к смерти он оказался. В любом случае, передумать не получается, жалкие отголоски рациональности похоронены под возмущением, решительностью и отчаянным рвением разобраться в происходящем. Дазай — чрезвычайно умный придурок, но если он действительно сунулся в логово отлова в одиночку, то даже его наглый ум, возможно, не сравнится с десятками мужчин, обученных ловить эсперов. Положивших на это большую часть своей жизни.       Два дня он потерял, слоняясь по мафии, выполняя тупиковые задания от босса и выслушивая нравоучения Кое. За два дня могло произойти что угодно, и Чуя уверен, что если бы все было в порядке, то Дазай уже успел бы вернуться из своей безрассудной вылазки. Если же он все еще жив, то наверняка оказался схвачен, либо нечто пошло не по плану. Неясное чувство напряжения не отпускает, и вся уверенность в напарнике как-то распыляется, потому что ее заслоняет нечто темное и пугающее. Плохое, просто отвратительное предчувствие.       Разговоры с Анго ничего не дали, тот стоял на своем — сообщил Дазаю о том, что Ода в опасности, и больше ничего не знает. На том и остановилась самая подающая надежды ниточка, за которую Накахара старался уцепиться. Мори и Кое хранили молчание, от которого лишь сильнее раздражалось усталое сознание. Телефон самого Осаму вне зоны доступа.       Единственное, за что хотелось попробовать зацепиться еще — Сакуноске. Чуя самым наглым образом отказывался верить в смерть сотрудника мафии, даже настоятельно потребовал от Кое лично осмотреть тело. И что-то внутри оборвалось снова, когда бледное лицо вечно спокойного мужчины встретило Чую совершенно другим спокойствием, не тем привычным и мирным, которое застывало на нем раньше. Ода Сакуноске в самом деле был мертв, бесповоротно и окончательно, на что Чуя смог лишь глухо проглотить ком в горле и вылететь из лазарета мафии в молчаливом отчаянии, которое с того момента начало затапливать каждую клеточку его тела с еще большей скоростью.       Это стало еще одним подтверждением для его теории — Дазай узнал о смерти друга, из-за чего без раздумий сунулся туда, куда не следовало. И солгал боссу, лишь бы тот не вздумал обвинять своего сотрудника в непокладистости. В конце концов, если ты больше не состоишь в мафии, то нет нужды следовать приказам.       Закурить бы, да настолько поглощающая вокруг тишина, что Чуя не решается ее прервать. Хаотичные метания его мыслей и догадок кружат будто бы вокруг его головы неспокойным роем, проглатывая любые звуки, которые должны доноситься до его ушей. Чуя недовольно хрустит шейными позвонками, только бы почувствовать, что глухота на самом деле ненастоящая.       — Ну давай же, ну, — шипит недовольно, вглядываясь в узкую грунтовую дорогу, ведущую к странного вида зданию. Мизерное, высотой в один этаж, однако вокруг безмолвный пустырь, раскинувшийся мрачным полотном под темным небом. Чуя затаился на самой его окраине, скрытый под покровом древесных зарослей. Вжимается всем телом в ствол так, что кажется, простой он так еще пару часов — точно сольется в единое целое с ним, да так и останется здесь, саму вечность всматриваясь в странный пейзаж.       Быть может, прямо под ним, на невидимых подземных этажах — а Чуя уверен, что они там есть, нелепость маленького здания выглядит откровенно обманчиво, — происходит прямо сейчас нечто ужасное. А быть может, там и нет ничего, и Чуя глупо ошибается, но отчего-то странная уверенность не дает ему отступить.       Простое упование на удачу — вообще не тот метод, которым они когда-либо пользовались. Однако есть основания полагать, что рано или поздно хоть одна машина да появится в поле его зрения.       Чуя знатно наследил своей способностью в ближайших окрестностях. Носился, не скрываясь, тут и там, совершенно не пряча алое сияние способности. Несколько мелких погромов, учиненных в отдаленных от жилых кварталов местах, да побольше шума сверху, чтобы наверняка заметили. Вообще далекий от чистого плана, его алгоритм действий был лишь нацелен на привлечение внимания. Выманить хоть одну машину отлова из логова, да скрыться в непосредственной близости от этого места, в надежде зацепиться за всю ту же машину, когда она будет возвращаться обратно ни с чем.       Дазай бы высмеял его за такое нелепое подобие плана, но теперь его здесь нет, и Чуя склонен думать, что раздражающий напарник скрывается как раз в той точке, за которой он наблюдает теперь. Самая ближняя к месту гибели Оды, она являлась так же и той, в которой не было замечено совершенно никакой техники, способной позволить Катаю своей способностью проникнуть внутрь. Оттого еще страннее само желание Чуи оказаться внутри — неизвестность настораживает, как и любого другого человека.       Клокочущая внутри злость едва не вытекает наружу грязными ругательствами, когда до него наконец доносится шорох шин по гравийной дороге. Чуя весь подбирается, настораживается. Вдох. Выдох.       Рано или поздно это должно было произойти. Шавки отлова изрядно попортили ему жизнь, и он бесконечно долгое время проглатывал это как что-то само собой разумеющееся. Вот только раньше Чуя был беззащитным ребенком. Теперь же у него есть сила, которую он в состоянии контролировать. У него есть за что бороться, за чью жизнь волноваться. И теперь это ощущается острее, потому что он вырос, а каждое мгновение пережитого в детстве ужаса теперь трансформируется внутри в мрачную решительность, с которой он поднимается в воздух и бесшумно устремляется вслед за машиной, держась пока на приличном расстоянии. У него в дополнение ко всему есть неиссякаемая злость, которую он готов направить на ублюдков из отлова за каждый прожитый в страхе день, за то, что разрушение приюта является следствием их нападения, как и за то, что они забрали директора, который, быть может, все еще жив. Они забрали Куникиду, который лишь силился спасти маленькую девочку. Забрали Дазая, самостоятельно шагнувшего им в лапы.       Из всех этих неудач складывается бурлящее в груди Чуи горе, разрастающееся и эволюционирующее там в глубокое чувство вины.       Теперь этого слишком много, чтобы он смог терпеть и дальше. Никакие слова босса о том, что противостояние правительству будет равняться предательству, не заставят его остановиться. Потому что Чуя помнит. Помнит каждый раз, когда из-за отлова ему приходилось чего-то лишаться. Помнит, как рыдал на развалинах приюта, как решил в тот день, что обязательно заставит их всех пожалеть о том, что они сделали. Даже если теперь это будет последним, что он сделает — пускай.       Он скользит прямо над земной поверхностью, будто плывет, плавно рассекая воздух, вытянувшись в струну и практически не дыша. Постепенно сокращает расстояние между собой и машиной, надеясь, что трава на пустыре и ночная мгла скроют его от ненужных взглядов.       Когда машина пересекает половину расстояния, он ускоряется. Мгновение — и он прямо за ней, в слепом пятне, месте, которое никак не увидеть в зеркала заднего вида. Чуя ныряет прямо под дно машины, выравнивает свою скорость так, чтобы скользить ровно в том темпе, в котором движется транспорт. Как-то раз он уже проделывал подобный трюк, придуманный Дазаем. Со стороны выглядит весьма глупо, однако метод оказался действенным. Работало только в случае с высокими джипами, конечно, но сейчас как раз тот случай.       «Когда-нибудь тебе приходило в голову, что кто-то может спрятаться прямо под твоей машиной в процессе езды? — на скривленное в непонимании лицо Накахары Дазай тогда лишь ехидно ухмыльнулся. — Вот и им не придет.»       Под машиной пыльно и жарко, если бы не плотный кокон из способности, окружающий тело — Чуя получил бы уже с десяток ударов камнями в лицо. Они отскакивают от шин, перекатываются прямо под ним, отталкиваются от гравитационного поля, скользящего прямо вокруг Чуи. На какие-то мгновения он даже залипает невольно, прослеживая глазами движения камешков и пыли под автомобилем.       В здании две двери, одна из которых слишком мала для автомобиля, поэтому Чуя не удивляется, когда машина объезжает одноэтажную нелепость со стороны. Слышится характерный для открывающихся металлических створок звук, и автомобиль плавно проскальзывает внутрь, в сырой полумрак помещения. Пара секунд ему требуется для того, чтобы осознать — догадки о подземных этажах оказались правдой, потому что движение пошло под уклон, и Чуя едва не снес способностью каменный порог. Дальше пол под ним гладкий, но единственное, что его не устраивает в позиции — нет возможности как следует рассмотреть окружение. Он слишком сосредоточен на сохранении скорости.       Они преодолевают несколько поворотов, таких, какие обычно запланированы в подземных парковках внутри торговых центров и больших жилых комплексов. Остается только гадать, для каких целей такие подземелья выстроены здесь.       Когда движение постепенно замедляется, Чуя начинает переживать, как бы его не увидели из-за алого свечения способности. В подвале, куда они приехали, едва ли можно что-то рассмотреть, за исключением света фар царит темнота, так что не получается даже как следует прикинуть размеры помещения. Однако его опасения разбиваются о внезапно ударивший в глаза яркий свет, который охватывает пространство, как только машина останавливается.       Едва ли он может рассмотреть достаточно из-за своего положения, однако даже то, что он может увидеть, заставляет распахнуть глаза и застыть оторопело, боясь лишний раз дернуться. Огромное подобие ангара, только под землей, действительно походит на подземную парковку своими размерами и пустотой. За исключением, разве что, черных джипов отлова. Он успевает насчитать с дюжину, и это лишь в той части, которую может рассмотреть. Абсолютно одинаковые, они выстроены вдоль бетонных стен, пустые и безмолвные в ярком свете, но привычно навевающие страх. С самого детства он учился избегать этих самых машин, которые были для детей подобны всадникам апокалипсиса.       Каждый из черных монстров год за годом нес в себе неизвестность и ужас, и прямо сейчас Чуя ворвался к ним добровольно.       Он лихорадочно осматривается, стараясь не делать лишних движений, когда прямо над ним начинается суета. Тяжелые ботинки грохочут перед глазами, а в уши врывается шум от распахивающихся дверей машины. Один за другим сотрудники отлова вылезают наружу, глухо переговариваясь между собой. Чуя прислушивается, задержав дыхание.       — …впустую. Мы гоняемся за этим ублюдком столько лет, что даже тошно думать, — Чуя слышит звук плевка, и густой ком слюны шлепается на бетонный пол всего в полуметре от него. Ну и мерзость.       — Совсем страх потерял, — насмешливый голос раздается следом. — Если он начал открыто появляться в городе, то рано или поздно попадется и нам в руки.       Шаги начинают отдаляться от машины, и тогда Чуя позволяет себе выглянуть немного дальше, изучая путь, по которому движутся мужчины. Их четверо, одеты абсолютно одинаково, как и всегда одеты сотрудники отлова. Неотличимые друг от друга люди, скрывающие под черной одеждой все то человеческое, что в них оставалось когда-либо.       — Скажи это Эйсу, — доносится последнее, что он может расслышать перед тем, как разобрать слова становится невозможным.       Чуя хмурится. Кто такой Эйс? Это имя новое, оно совершенно ни о чем не говорит ему. Никакие архивы мафии не хранили в себе такого имени, как и Катай не сумел разузнать через свои сети что-либо об этом человеке. Судя по разговору, который ему удалось услышать, похоже, что эти идиоты работают на кого-то, кого зовут Эйс.       В дальнем конце помещения всего одна дверь, она же вообще единственная. Альтернатива — подъем наверх, пологий и мрачный, через который они сюда и попали. Что ж, выбирать не приходится — Чуе абсолютно точно нужно попасть внутрь, потому что торчать на пустой парковке в окружении машин кажется не самой лучшей идеей, да и бесполезной. Хотя осмотреться не будет лишним.       Когда тяжелая дверь закрывается и шаги стихают за ней, он позволяет себе вынырнуть из-под джипа, предварительно убедившись, что камер в этом месте действительно не наблюдается. Тяжело сказать, как интерпретировать данный факт — как странную глупость, как удивительную самоуверенность, или как вероятную попытку скрыть то, что не должно быть выставлено на всеобщее обозрение. Чрезвычайная предосторожность.       Осторожно, стараясь не наводить шума, он облетает каждую из машин, всматриваясь внутрь сквозь передние стекла без тонировки. Ничего примечательного обнаружить не удается, а вскрывать автомобили он не решается — вой сигнализации, который он рискует спровоцировать, точно не будет лучшим вариантом для его вылазки. Затем он осматривает дверь, на которой не обнаруживает даже кодового замка. Лишь обычные замочные скважины, даже несколько, но сама дверь невероятно огромная, очевидно толстая и тяжелая, так что даже попытки к вскрытию кажутся Чуе идиотизмом. К тому же нет никаких гарантий, что прямо за ней не окажется целая свита из сотрудников отлова, встречаться с которой вот так сразу лицом к лицу не хотелось бы. Поэтому вариант выломать дверь способностью отпадает тоже, он намерен не привлекать внимания столько, сколько это возможно.       Таким образом он приходит к единственному подходящему плану — ждать. Сидеть под — в его случае над, дабы избежать неприятных встреч — дверью, и выжидать, пока кто-нибудь откроет ее, позволив Чуе таким образом проникнуть внутрь в глупой попытке остаться незамеченным. Проскользнуть в логово отлова прямо над головами сотрудников отлова — Накахара мрачно усмехается, гадая, насколько эта история достойна успеха. На первый взгляд — его шансы до такой степени ничтожны, что даже смешно. Дазай бы высмеял его, как последний придурок, а потом еще долго тыкал бы носом в каждую оплошность.       Чуя сжимает зубы. Если такому и суждено случиться, то лишь после того, как сам он выбьет из Дазая всю дурь по поводу его самовольной вылазки.       Ожидание никогда не было сильной стороной Чуи. Каждую их слежку он маялся, месяцами привыкая к тому, что действительно есть задания, где необходимо просто сидеть без дела и смотреть, не имея возможности заняться чем-либо еще. Прямо как сейчас, когда он зависает над дверью натянутой струной, прижавшись к холодной стене и размышляя о всяком. Спустя несколько минут свет в помещении потухает, сменяясь темнотой, и Чуя замирает напряженно, стараясь не рисовать в воображении странных картин, которые так часто норовят пробраться в голову в темноте внутри пустого пространства. Страха к темноте он не испытывал, но прекрасно понимал тех, кто ее боялся. Самым главным страхом Чуи с малых лет была неизвестность, а именно она, насколько он может судить, в темноте ощущается острее всего.       С каждой минутой, проведенной в тишине темного помещения, Чуя больше и больше осознает абсурдность своего поступка. Ему должно невероятным образом повезти, чтобы все сложилось так, как он хочет. А что он, собственно, хочет? Пробраться внутрь. Не навести лишнего шума. Не попасться. Попытаться найти Дазая.       Он нервно сжимает и разжимает кулаки, старательно отгоняя сомнения. В конце концов, даже если все пойдет не так, он всегда сможет пробить гравитацией себе выход на волю. И пусть пальцы все еще потряхивало от мыслей о том, чтобы использовать способность в бою, не имея под боком Дазая для подстраховки. От странного напряжения Чуя раздражался — ему всегда претила мысль о том, чтобы стать зависимым от кого-либо. С детства он зависел от директора, который приносил в приют еду и одежду, а потому старательно искал любые выходы, только бы добыть необходимое самому. Путем воровства, путем жульничества, чертыхаясь потом от того, насколько противно все это было. Куда позже он стал зависим от Мори, который в обмен на обещанную верность предоставлял ему всевозможные удобства и относительную безопасность. Именно поэтому Чуя, пусть и не без ворчания, но выполнял задания, работал не покладая рук, принимал уроки от наставницы и терпел невыносимые в первое время выходки своего напарника. И вот снова — он зависит от чертового Осаму Дазая, потому что не имеет в себе достаточно сил для того, чтобы пользоваться способностью без страха.       — Разобью лицо, — шипит себе под нос Чуя, щурясь, напрягая зрение в кромешной темноте, едва разбавленной слабым сиянием способности. — Выскажу все, что о тебе думаю, гребаный Дазай. Затем снова разобью лицо. А потом еще раз, потому что ты невыносимый, твою мать, придурок…       Если придется пересмотреть все самые дерьмовые фильмы с тупыми названиями, чтобы придумать новые оскорбления для Дазая — он пойдет даже на это, черт возьми.       Угрозы в пустоту.       Лишь бы не торчать в давящей тишине, Чуя продолжает бормотать себе под нос все, что хочет высказать напарнику, когда найдет его. Может, со стороны выглядит глупо, да только кто его здесь заметит? Один, среди пустоты огромного помещения, в окружении лишь десятков одинаковых черных джипов.       Кажется, что само время течет медленнее, хотя он не решается свериться с часами, потому что таким образом лишь сильнее заскучает вот так. Телефон он предусмотрительно оставил в кабинете наставницы, так что искать его если и ринутся, то отследить не смогут, а прямиком в логово отлова не сунутся, потому что Мори от своих слов не отступится. Чуя может его понять, потому что помнит все те слова о важности организации, сказанные в тот день, когда босс принимал его как сотрудника. Просто он устал быть тем, кто соглашается со всем, что ему говорят. Устал доверяться тому, что слышит.       И откровенно заебался терять тех, кто ему дорог.       Он даже не слышит шагов за дверью, лишь дергается внезапно, когда та приоткрывается, пропуская внутрь двоих мужчин. Те переговариваются о чем-то негромко, глухо из-за прикрытых черными масками ртов. Чуя едва не теряется сперва, но в последний момент успевает проскочить прямо за их спинами за дверь, с огромной скоростью просочившись в щель. Дверь захлопывается прямо за его спиной, и первое мгновение тяжело различить что-либо из-за света, контрастирующего с темнотой прошлого помещения. Он осознанно активирует гравитационный барьер вокруг себя, опасаясь, что мог загнать себя в ловушку таким нехитрым планом, и попасть прямиком в руки к отряду, что располагался прямо за дверью.       Тем не менее здесь тихо, спустя долгие пару секунд глаза привыкают к оказавшемуся не таким уж ярким свету, и Чуя может оценить обстановку. Длинный коридор, в котором видны ответвления, он совсем не широкий и не имеет такого высокого потолка, какой был в прошлом помещении, из чего Чуя может сделать два вывода: либо сверху есть еще этажи, либо просто это место по каким-то причинам еще глубже под землей. Таким образом у него пропадает вариант двигаться над потолком и остаться незамеченным, так что он прислушивается какое-то время, а затем движется наугад, выбирая прямое направление как самое очевидное. Начинать путь с блужданий по незнакомым коридорам не кажется хорошей идеей.       Ему встречается всего пара дверей, но за ними тихо, Чуя не может расслышать голосов или движений, поэтому шагает дальше, едва касаясь подошвами пола, бесшумной походкой.       Шанс того, что он благополучно заберется сюда, был настолько мал, что теперь трудно представить дальнейшие действия. Странным образом напряжение, поселившееся внутри с самого момента проникновения, лишь усиливается. Мрачность одинаковых коридоров и поворотов будто физически давит на плечи.       Когда за очередным изгибом коридора Чуя замечает одинокого охранника, то понимает, что настало время решительных действий. Пустыми блужданиями по подземным коридорам он едва ли добьется чего-либо.       Охранник замирает статуей, когда плотный кокон гравитации окутывает его тело, мешая сделать малейшее движение. Единственное, что слышит Накахара — сдавленный хрип из глубины глотки, но даже этого достаточно для темного удовлетворения, всколыхнувшегося на уровне грудной клетки.       — Отведешь меня к вашему боссу, — шипит Чуя из-за спины охранника, спешно сбрасывая оружие и рацию на пол, оставляя мужчину без привычных атрибутов вооруженного человека. — Подашь голос — сломаю ребра, одно за другим. Обманешь — сверну шею одним движением. Ясно?       Ослабив давление на голову мужчины, Чуя дожидается слабого кивка и шумного вдоха. Вот и славно. Он не показывается мужчине на глаза, держится за спиной. Касается пальцем между лопаток того, подталкивая вперед силой гравитации.       Он по-прежнему бесшумно шагает за спиной мужчины, преодолевая таким образом лабиринты коридоров и мрачно надеясь, что сумел достаточно напугать охранника, чтобы тот не повел его в ловушку. Усердный контроль над способностью напрягает сознание, Чуя старательно держит себя в руках, игнорируя мерзкие уколы страха перед собственной силой, которую будет некому обнулить, если он упустит контроль.       Спустя несколько минут он понимает, что нашел бы это место и самостоятельно. По крикам, раздающимся из-за крепкой железной двери.       Ругательства слетают с языка раньше, чем Чуя может остановить себя. Он не может быть уверен на все сто процентов, но секундное узнавание мелькает в его голове, когда крик прерывается и возобновляется снова. Высокий, испуганный. Детский. Похожий, только лишенный первобытного ужаса, он не раз слышал во время тренировок.       Он нашел Кеку.       Оглушенный ударом о стену охранник стекает на пол безвольной кучей, и Чуя переступает через него, не оглядываясь. Настороженность стекает с него, как струйки крови стекают по рукам после миссий, уступая место нарастающей злобе. Он спешно осматривается, отмечая, что коридоры вокруг пусты.       А затем срывает дверь с петель одним резким движением, с грохотом, который точно не останется незамеченным.       Оценить обстановку — секунда. Незнакомые лица, сгрудившиеся вокруг кушетки. Грязная плитка на стенах, наводящая мысли о морге в подвалах мафии. Щуплое тело, распростертое в центре среди окруживших его, как стервятники, мужчин. Пара охранников, следящих за входом.       Они оказываются отброшены в стену первыми. Грязная плитка покрывается кровавыми брызгами из лопнувших черепов, и Чуя внутренне содрогается, когда понимает, что перестарался. Однако времени у него унизительно мало, а масла в огонь подливает новая волна узнавания — на кушетке действительно лежит Кека, чьи черные волосы клочьями свисают вниз, практически касаясь пола.       — Отдайте мне девочку, — единственное предупреждение, которое может бросить Чуя, выставив вперед руку.       В комнате остаются лишь двое мужчин, безоружных и ошарашенных, нависающих до этого над телом девочки. Чуя напрягается под взглядами этих двоих, потому что улавливает то самое знакомое, что видел уже ранее, в детстве. Вместо первобытного ужаса в глазах этих двоих таится другое — интерес и желание обладать.       Мерзость.       — Накахара Чуя, добро пожаловать, — ближайший к нему мужчина поднимает руки в беззащитном жесте. Его белые волосы спадают на лицо, кажутся почти прозрачными из-за странного света и бледности, кажущейся нездоровой.       Есть нечто странное в том, что незнакомый человек произносит твое имя, однако Чуя понимает — они охотились за ним практически столько лет, сколько он себя помнит. Не удивительно, что они осведомлены о таких мелочах, как имя своей цели.       Приторные нотки в его голосе вызывают раздражение. Сегодня Накахара не настроен вести разговоры. Чуя отправляет металлический стол на колесах в сторону мужчины, сбивая того с ног. Второй, на удивление, голоса не подает, так что оказывается просто прижатым к стене гравитацией. Без излишеств.       — Я забираю девочку, — он шагает к кушетке, где привязано тело.       Он едва успевает оценить ее облик — бледность кожи и пустота во взгляде не предвещают ничего хорошего. Чуя удерживает вокруг себя поле из гравитации, когда касается тугих кожаных ремней, обвивающих тело. Кека странно хрипит, с ее рта стекает струйка крови, заставляя метаться в движениях стремительнее.       — Чуя, — испуганный всхлип звучит откуда-то из-за кушетки, заставляя дернуться от неожиданности.       Тогда он замечает то, чего не заметил ранее. Точнее, кого. Еще один человек, притаившийся за столами с медицинскими препаратами. Его не было видно, потому что тот сидел.       Секундный испуг проходит, Чуя уже заносит руку, чтобы отправить третьего куда-нибудь в стену...       Но замирает, остолбенев, когда незнакомец поднимает голову. Черные волосы падают на лицо, заметно отросшие, и у Чуи есть с чем сравнить. Потому что этот — не незнакомец.       Лицо изменилось, да, но за столько лет было бы странно, окажись оно таким же, каким было в детстве. Узкие глаза распахнуты так широко, как только могут, а рот приоткрыт, будто молодой человек хочет сказать что-то еще, но потерял дар речи. Впрочем, как и сам Чуя, потому что это невозможно — то, что он видит прямо сейчас.       За считанные секунды в голове мелькают воспоминания о приюте. Каждое из них окрашено горечью, но некоторые сильнее всего. Как самое последнее, когда он не оставил камня на камне в бывшем когда-то ему домом здании. Или как некоторые более далекие, с участием одного конкретного человека. Друга, которого у него забрали и которого Накахара даже не надеялся когда-либо встретить снова.       Макото.       Этот самый момент кажется ему чем-то нереальным, как и тот, когда светловолосый мужчина выныривает внезапно из-за спины сидящего. Блеск скальпеля в глазах Чуи сравним с сиянием света фар перед тем, как тело окажется сбитым с дороги и переломанным в десятке мест. Время вокруг будто замедляет свой ход, и он не успевает удержать контроль своей силы, на секунду поглощенный тем, как туго в горле застывает ком.       — Теперь моя очередь ставить условия, — усмехается светловолосый, подрагивающими пальцами удерживая лезвие скальпеля прямо у шеи сидящего Макото. Чуя прослеживает, как явно выделяющийся на худой шее кадык дергается от прикосновения металла к коже. — Ты будешь стоять спокойно, иначе я перережу ему горло.       Ровно тогда, когда мужчина начинает говорить, Чуя видит то, от чего кровь стынет в его венах. Макото сидит, практически не двигаясь, потому что под ним инвалидное кресло.       Чертовы ублюдки из отлова превратили его друга в калеку.       Чуя не успевает среагировать, не успевает сделать вообще ничего, только лишь дергается и ахает, когда чувствует, как сзади в шею впивается нечто подозрительно похожее на длинную иглу шприца. Он отпрыгивает в сторону, захваченный паникой, мечется взглядом от лежащей на кушетке хрипящей девочки к лезвию скальпеля, к знакомым узким глазам, к странной ухмылке человека, всадившего ему укол, к падающему на пол шприцу. Он отчаянно желает что-то сказать, но чувствует, как опухает в глотке его язык и как появляется внезапная слабость в ногах.       Прежде чем его колени подогнутся, он замечает то, что перерождает его панику в поглощающий ужас. На столике, за который он успевает ухватиться рукой, выделяется нечто слишком отличное от медицинских препаратов и инструментов. Кровавые ошметки собираются в металлическом блюдце в абстрактную картинку, огибая то, от чего в животе зарождается тошнота. Чуя уже видел подобное в подвалах мафии.       Чертов. Вырезанный. Язык.       Осознание уплывает, мешает ухватиться за себя, в ушах застывают собственные хрипы. Когда колени ударяются о бетонный пол, Чуя не чувствует боли. За мгновение до того, как погрузиться в темноту, он думает — встань и борись, Макото, не давай им того, что они хотят.       Удар головой об пол отдается глухим стуком в ушах, но Чуя снова не чувствует боли. Только странную затягивающую пустоту.       — Добро пожаловать в клуб, Накахара Чуя, — последнее, что он улавливает перед тем, как проигрывает собственному телу. Глаза закрываются, и он оказывается затянут в безмолвный водоворот темноты.       Все, что остается у него дальше, тяжело назвать воспоминаниями. Часть из всего происходящего — скорее сухие факты, в которых он может быть уверен, остальное больше походит на сны бьющегося в лихорадке больного. Из первого — много тумана перед глазами и размытые образы, которые никак не удается разобрать, а еще ужасающая растерянность, от которой сковывает горло и тяжело дышать. Позже — голоса, множество крутящихся вихрем вокруг голосов, от которых жутко болит голова. Жалкие попытки выдавливать из себя слова оборачиваются полным провалом, и где-то на краю сознания поселяется неясный страх того, что примерно так должна ощущаться близкая смерть. Как полная невозможность дать знать о том, что еще готов бороться.       Вот только его тело больше не было готово.       Дальше все более смутно, голоса на время превращаются в разбираемые фразы, тело, дрожащее на чем-то твердом и неудобном слушается будто бы кого-то другого, потому что Чуя больше не уверен, что сам он хозяин своей силы. После — крики, будто бы издалека, но будто бы и изнутри. Боль, странная и чужая, какой раньше не знал и не уверен на самом деле, что чувствовал ее тогда. Жалкие попытки вырваться из странной полудремы, в которую насильно был загнан, но полное отсутствие уверенности в том, что хоть кто-то вокруг вообще может его услышать.       Как и в том, что вокруг вообще есть люди.       В какую-то самую жуткую секунду воспоминания обрываются, но лишь для того, чтобы запуститься прямо там, где Чуя Накахара проснулся почти два года назад.       В маленькой комнате-камере, с ошейником на шее и с болью в голове.