Les Misérables

      Рано утром Чуя внутренне ругает себя за глупую боязнь кухни. В конце концов, несмотря на ужасающую картину, которую он там застал несколькими днями ранее, есть в этом помещении и другая сторона. Та, в которой они с Дазаем в молчании пьют чай. Та, где Чуя с утра пораньше ругает напарника за нерасторопность. Та, где он варит крепкий кофе, помогающий проснуться и где может потягивать вино и виски, расслабляясь после рабочего дня. Где готовит завтраки и где сдерживает смех от провальных попыток Дазая превратить продукты во что-то, похожее на еду.       Так что он давит в себе отвращение и тащится на кухню, оставляя Дазая сопеть в собственной кровати. Ему срочно требуется кофе, чтобы обдумать прошлую ночь. Ничего страшного не произошло, все их взаимодействие с Дазаем ограничилось поцелуями, куда менее неловкими, но все еще странными. С каждым движением губ, когда проходило первое ощущение восторга, Накахара начинал переживать все больше и больше. Происходящее казалось нереальным, таким, будто было чьей-то больной фантазией. Просто потому, что ни в одном из сценариев в голове Чуи Дазай не мог целовать его так.       Шаткое равновесие в грудной клетке трещало по швам, и Чуя вел себя как последний идиот — держал руки при себе, старательно не инициируя лишний тактильный контакт. Все слова о доверии уже были сказаны, однако не покидало ощущение, что переступи он какую-то невидимую черту и Осаму исчезнет. Просто скроется сам в себе, спрячет все те просветы искренности, за которые Чуя хватался, как за спасательный круг.       Лишь с наступлением глубокой ночи они решили лечь спать, и когда Чуя завалился на свою кровать, то перехватил вопросительный взгляд Дазая. Тот, казалось, не мог сформулировать вопрос словами, однако смотрел так, что сам Накахара тоже на время потерял дар речи.       А затем просто кивнул на свободную сторону кровати, куда напарник с опаской присел, а после и опустился всем телом, загребая подушку под голову.       Никаких прикосновений во сне, никаких объятий или шепота. Ничего такого, что представлялось для Чуи как само собой разумеющееся для совместного сна.       Конечно, они и раньше спали на одной кровати. Дазай просто приходил и уходил временами, молча засыпал на свободной половине постели Чуи, посапывая в подушку. Опять же, раньше это ощущалось иначе.       И Чуя никак не мог решить, что ему лучше сделать. Оставить все идти своим чередом, или вновь попытаться разговорить Осаму. Вытянуть из него еще хоть сколько-то слов о чувствах и ощущениях, расспросить о том, что они будут делать дальше.       Потому что как бы странно и непривычно не ощущались их поцелуи, во время них просыпалось внутри кое-что еще. То, что приходилось всеми силами игнорировать и сдерживать. Чуя не мог стать тем, кто первый проявит инициативу в более… интимном направлении? Мысли были даже не о сексе. Их ему пока удавалось успешно откидывать в сторону, потому как, ну, сколько они вместе? Вместе ли они вообще? Несколько дней недоотношений, несколько поцелуев, неуверенные признания — вот и все, что отделяло их от проторенной дорожки с привычным обоим взаимодействием. Дазай давно не боится касаться его, это заметил даже Ода, однако теперь они поменялись местами. Иронично, но теперь сам Чуя стал тем, кто опасается сделать лишнее движение в сторону едва перешагнувшего границу жизни и смерти Дазая. Все его касания в последние дни — перевязка ран, неуверенные ладони на плечах, медленное соприкосновение губ. Каждую секунду каждого из этих прикосновений Чуе казалось, что его вот-вот оттолкнул и скажут — это слишком.       Бессильный вздох заглушается звоном кофейных чашек. Он старательно смотрит куда угодно, кроме чистого пола, который не так давно был залит кровью. Кофемашина с тихим шипением пускает струйку горячего напитка в кружку, и Чуя давит взглядом монотонный процесс, провожает глазами каждую каплю, наполняющую кружку.       Уверенности в сегодняшнем дне — буквально ноль.       В конце концов он сдерживает неприятные мысли, пока готовит завтрак. На двоих. Аромат еды жадно втягивается в нос, но противные образы металлического запаха крови остаются там тоже, и Чуя бросает свои жалкие попытки. Перебирается с кружкой и тарелкой в спальню Дазая.       В комнате пусто без хозяина, и Чуя на мгновение подвисает, снова осознавая, что напарник как ни в чем не бывало спит сейчас в его постели. Кто бы мог, блять, подумать, что такое вообще возможно в том контексте, в котором есть сейчас.       А был ли вообще этот контекст? Дазай так толком и не объяснился в том, чего ему хочется, кроме слов про то, что желал поцелуя в тот злополучный день. Чуя не лучше — предложил переезд, оставив напарника в растерянности, да бросил ему, что не собирается покидать.       Было ли этого достаточно для них обоих?       Язык обжигает слишком горячий напиток, Чуя дергается, злится на себя и на Дазая, негодует от странности обстановки. Торопливо проглатывает завтрак, сидя прямо в центре чужой постели, и с каким-то мстительным удовольствием пачкает крошками светлую простынь. Еда оседает в желудке вместе с непонятной горечью, которую хочется выплюнуть.       Осаму спит долго, и Чуя не решается будить его, как всегда поступал раньше. Восстановление сил все еще в приоритете, даже если у самого Накахары практически сводит зубы от желания прояснить ситуацию.       А что он вообще скажет?       — Утра, — шелестит рядом сонный голос.       Чуя распахивает глаза, с ужасом взирая на уже не спящее тело рядом.       Дазай сидит, рассматривает. В руке вторая кружка с кофе: Накахара сделал по привычке сразу две. Это Дазай подкрался настолько бесшумно, или Чуя слишком увяз в собственных размышлениях?       — Ага, — отзывается, гадая, сколько он просидел вот так.       Они проводят в тишине еще некоторое время. Дазай глотает кофе, который уже наверняка остыл, да тащит маленькими кусочками еду из тарелки. Чуя замечает, как подрагивает его рука от веса кружки, и вновь воспроизводит в голове образы покрытой шрамами кожи.       — Ты не о работе думаешь, — пыхтит Дазай, отставляя недоеденный завтрак прямо на пол. Чуя хмыкает, глядя на это. Он сам не лучше — вся постель в крошках.       Если он не перестанет закапываться в собственное сознание настолько глубоко, рискует снова быть прочитанным надоедливым напарником. Дазай всегда так делает — озвучивает то, чего Чуя произносить бы не хотел.       — Не о работе, — осторожно соглашается он и всматривается в дно своей чашки. Там еще остается немного кофе, и он проглатывает его резким движением, кривится от остаточной горечи на дне.       — У меня нет настроения вытягивать это из тебя, — Осаму расползается на кровати, выпрямляет ноги и утыкается носом в одеяло.       Чуя хмуро наблюдает за показной расслабленностью в позе напарника. Руки у того наверняка еще болят, да и тело у него скорее ослабленное, нежели по-утреннему вялое.       Вытягивать? Чуя обдумывал свои вопросы, пока сидел тут целое утро. Как обычно, когда Дазай начинает разговор прямо, мысли в голове превращаются в ничто.       — Помнишь ту гирлянду идиотскую?       Его мысли сейчас — бесформенный ком, похожий на спутанную гирлянду, которую они однажды нашли где-то в кабинетах на этаже мафии. Трижды поругались, прежде чем смогли совместными усилиями превратить ее во что-то, что можно использовать. Думается, ситуация действительно схожая.       Дазай скептически приподнимает бровь, но все же отвечает:       — Конечно. Чуя чуть не убил меня, пока мы распутывали эту штуку.       — Ты предлагал повеситься на ней.       — Я все еще держу эту мысль в голове.       Чуя криво усмехается и откидывается на спинку кровати. С какой же глупости он начал подходить к вполне однозначному вопросу.       — Ну, мы ее распутали в итоге. Вместе. Я об этом.       На лице Осаму проступает осознание, и Чуя молится всем богам на свете, чтобы это осознание не превратилось в насмешки.       — Кто вообще начинает разговор о чувствах, ассоциируя их с гирляндой? — Дазай кривит губы, очевидно, старательно сдерживая смешки.       — Бля, — Чуя хлопает себя по лбу, уже жалея, что сам это начал. — Похер. Забудь.       Он подскакивает с постели как самый последний трус. Где-то в груди закипает злость и уверенность в том, что он никогда больше не посмеет всерьез задуматься о чем-то подобном. Была ли вообще возможность, что два таких, как они, смогут выстроить что-то стоящее?       Распутать гирлянду — дело пары часов и нескольких перепалок. Пройти через то, с чем они имеют дело теперь — просто очевидный пиздец.       Чуя был полон уверенности в том, что они могут попробовать, пока был в больнице. Теперь же внутри вихри сомнений и жгучее недоумение — как вообще они будут пробираться через годы напарничества и постоянных стычек, с какой стороны они собираются подходить? Идиотские поцелуи — одно дело, но если Дазай тот, кто готов остановиться на этом, то Чуя — нет.       И если у них есть возможность покончить с этим раньше, чем оно превратиться в нечто отвратительное и причиняющее больше боли, чем удовольствия — они могут сделать это. Прямо сейчас, например.       — Чуя так быстро капитулирует? — раздается за спиной расслабленный голос. Дазай звучит почти скучающе.       Одна фраза. Одна единственная фраза, а он уже оборачивается обратно, готовый разнести все вокруг от нахлынувшего гнева.       — Это я капитулирую? — Чуя вскидывает руки, картинно пожимая плечами. Он повышает голос, с раздражением всматриваясь в хмурое лицо среди подушек. — Даже, блять, не знаю. Я тут пытаюсь расставить все по полочкам в своей голове, а кое-кто никак не хочет мне помочь. Хотя проблема, очевидно, не только моя в этот раз. Дазай, блять, не смотри на меня с этим своим тупым выражением лица.       — Ну, из нас двоих не я веду себя странно, — хмыкает напарник, приподнимаясь на локте.       Чуя готов поклясться, что не будь Дазай все еще слаб от потери крови, то уже валялся бы на полу с разбитым носом.       — А как ты себя ведешь? Я, твою мать, чувствую себя просто придурком. Предлагаю переезд — ты соглашаешься с таким удивлением, словно я давно должен был кинуть тебя. При этом тянешься целоваться, даешь бинтовать раны свои идиотские. А я все это делаю, потому что пытаюсь разобраться, что, блять, будет дальше, — Чуя тяжело дышит и в порыве хватает с кровати подушку. — И я не могу разобраться, можно ли мне тебя трогать вообще, или это весь уровень доверия, который мы можем себе позволить. И если это так, если тебе нужно время, я, блять, подожду. Но если ты хочешь просто остановиться на этом, то я так не смогу, Дазай. И у меня еще сотни вопросов к тебе, потому что ты как гребаная закрытая книга, — подушка летит прямо в лицо удивленного Осаму, и он не успевает увернуться. Горькое удовлетворение расползается где-то в груди, когда она с глухим звуком шлепается обратно на постель. — А когда я пытаюсь спросить, ты смеешься надо мной.       Он замолкает и тяжело выдыхает, не зная, что еще должен сделать.       — Вау, — все, что выдает Дазай, спустя несколько секунд молчания.       — Давай, скажи, что я слишком много думаю, как обычно, и на этом разойдемся по комнатам.       — Нет.       И что это за «нет»? Нет — не разойдемся, продолжим разговор? Если эту исповедь вообще можно назвать разговором. Нет — на все остальное, что выпалил Чуя?       Он неуверенно топчется на месте, пока не слышит характерный звук опрокинутой посуды. Тарелка под ногами пострадала от хаотичных движений разозленного Накахары вдоль кровати.       — Что «нет»? — раздраженно бросает Чуя.       Дазай утомленно вздыхает, как будто услышанный монолог уничтожил все силы, которые у него вообще были после пробуждения. Чуя и сам чувствует себя отчего-то уставшим.       Плотный кокон из одеяла формируется вокруг худого тела, когда Дазай медленно садится на кровати и подтягивает под себя ноги. Это выглядит как защитная броня, и Чуе кажется, что напарник использует одеяло в качестве мнимого ощущения безопасности, которое притупляется, когда приходится говорить искренне. Вроде как дополнительный слой доспеха, потому что внутренние стены рушатся просто с треском. Чуя чувствует нечто похожее теперь, стоя в одной спальной футболке и белье перед этой живой статуей, закутанной в мягкое полотно.       — Нет, я не хочу останавливаться на поцелуях. Нет, тебе не обязательно ограничивать свои прикосновения ко мне. Нет, мы сейчас не разойдемся по комнатам, — Дазай задумывается на мгновение, а затем выглядывает из своего самодельного укрытия с серьезным взглядом. — И нет, метафора с гирляндой не была такой уж глупостью.       — Ты издеваешься?       — Просто было неожиданно, — гора из одеяла шевелится, намекая на то, что Дазай где-то там внутри пожимает плечами.       Чуя чувствует себя раздавленным, когда опускается на кровать снова. Где-то сверху маячит башня из одеяла, открывающая только лохматую макушку и блестящие лукаво глаза. Ему приходится собраться с силами, чтобы сказать кое-что еще.       — У нас проблема с выражением чувств.       — Это было очевидно с самого начала, — хмыкает Дазай, его голос все еще приглушен одеялом.       — Это ты дохера умный. Я думал, будет проще, — бубнит Чуя, перекатываясь на бок. — И что мы будем делать?       Дазай мнется какое-то время, и лишь шорох постельного белья подтверждает то, что он все еще на кровати. Чуя прикрывает глаза, утыкается лицом в подушку и ждет, потому что он на сегодня выговорил весь свой лимит. Которого у Дазая, кстати, никогда не существовало.       — Куда проще сформировать желания, — наконец отвечает он.       Чуя приоткрывает один глаз.       — О чем ты?       — Хочу, чтобы ты поцеловал меня.       Ему не удается сдержать усмешку, которая рвется из груди слишком резко. Что-то между началом истерики и удивлением. Он позорно часто начал замечать в себе эту гремучую смесь.       — Я буквально только что наорал на тебя.       — Да. И я захотел этого, как только ты начал.       Чуя может видеть, как кокон раскрывается, и Дазай опускается ниже. Раскрывает приглашающе руки, все еще дрожащие, потому что удерживать их вытянутыми в стороны не слишком приятно.       — Ты точно больной, — он закатывает глаза, но поддается на молчаливое приглашение. Перекидывает ногу через чужие колени, чтобы сесть сверху с максимальной осторожностью.       Они еще не оказывались в таком положении, и это... интересно. Не плохо. То, как чужие ладони сразу опускаются на талию. То, как Дазай первым подается вперед, прикасается губами к его губам. Как и то, что Чуя позволяет себе немного отпустить сомнения и закинуть руки на плечи Осаму, медленно поглаживая через ткань домашней рубашки. Под ладонями не ощущается бинтов, шероховатость которых обычно чувствуется даже через одежду, и это тоже приятно.       Что ж, мысль Дазая не так плоха, если подумать. Озвучить желание — не то же самое, что пытаться сформулировать чувства в слова. И каждый из них может решать, поддаться на чужое озвученное желание, или же отказаться от него.       И это не тот тип желаний, которые они постоянно проигрывали друг другу в своих частых сделках, под действием кипящего азарта.       Поэтому Чуе тоже хочется попробовать.       — Хочу, чтобы ты перестал оставлять тарелки на полу. Я наступил на нее.       Дазай удивленно таращится на него секунду, а потом утыкается в плечо с разочарованным выдохом.       — Это не совсем то, что я имел ввиду.       — Но суть я уловил!       — Ну, тогда я хочу, чтобы ты больше не швырял подушки мне в лицо.       Где-то в этом моменте Чуе становится самую малость стыдно за свой срыв.       — По крайней мере, это не были кулаки, — бурчит он с ноткой раскаяния, и тянется к шее Дазая. По какой-то причине это место, где обычно заканчивается бинтовая повязка, притягивало его и ранее. До сих пор это было одним из несформированных до конца желаний, и хотя Чуя тоже в поцелуях не самый опытный партнер, он не против попробовать.       Дазай под ним тихо выпускает воздух из легких, когда чувствует мягкое прикосновение губ к своей шее. Он замирает, и Чуя замирает на пару мгновений тоже, но ничего, похожего на сопротивление, не чувствует. Поэтому увереннее движется дальше, чтобы провести неумело по тонкой коже, горячо выдохнув на нее. И когда может заметить мурашки на нетронутых шрамами местах, то понимает — остановиться лучше прямо сейчас. Иначе это может зайти куда дальше, чем он вообще готов представить на ближайшее время.       Футболка на его груди натягивается, потому что сзади Дазай слабо сжимает руку в кулак, загребая тонкую ткань. И это выглядит как еще одно невысказанное желание, но Чуя пока не готов с полной уверенностью читать чужие действия без слов. Что довольно иронично, учитывая то, насколько тесный контакт они выстроили за время совместных заданий, где могли не разговаривать вовсе. Очередное подтверждение тому, что как раньше — не получится.       — Хочу сходить в душ и разобраться с нашим заданием, — тихо говорит он в чужую шею, прежде чем оставить на ней последнее прикосновение и отстраниться.       Дазай не выглядит довольным, что, впрочем, неудивительно.       Чуя вообще не рассчитывал, что за такой короткий промежуток времени он способен перейти от состояния, крайне близкого к ярости, к тому, что сидит на коленях Дазая с таким спокойствием.       И его желание не до конца честное. Он хочет справиться с еще одной возникшей проблемой. С гребаным стояком, который напрочь сбивает его и, очевидно, очень скоро может быть замечен не только им. Через тонкую ткань белья вполне отчетливо можно рассмотреть очертания, поэтому Чуя планирует ретироваться как можно скорее и разобраться с этим самостоятельно.       И да, он мастурбирует в душе, ругая себя за такую, пусть и естественную, реакцию. Ему, черт возьми, восемнадцать, и он никогда не заходил дальше поцелуев. В приюте они большую часть времени были слишком заняты вопросами выживания, так что отношения не были приоритетом. Да, он целовался с девушками, как и с парнями, впрочем, потому что в принципе не имел никогда понятия, что что-либо из этого может быть не принятым в обществе. Он сам был этим обществом отвержен с самого рождения, так какая разница?       Когда он пачкает спермой плитку на стене душевой, то думает, что высказывание желаний в его случае может обернуться ему боком. Конечно, последнее, что он хочет — навредить Дазаю или напугать его. И прекрасно понимает, что с тем барьером, который сейчас имеет место быть во взаимодействии Дазая с людьми, ничего так просто не получится. Он не собирается давить, Чуя никогда не считал себя таким мудаком, но рано или поздно его возбуждение будет замечено.       И с этим придется что-то сделать, но пока он тяжело дышит в кулак, силясь не скатиться вниз по стенке душевой от приятной дрожи в ногах.       Если в этом дне может быть еще что-то более неловкое, чем его внезапная истерика и дрочка в душе после поцелуев — ему следует быть готовым. Потому что все это уже ужасно, и ему необходимо прийти в себя.       Ближе к вечеру они снова заказывают доставку и располагаются на полу в спальне Чуи, под тихий бубнеж телевизора и шелест коробочек с едой. От Катая вестей никаких, так что им остается простое безделье, которому они, в целом, рады. Дазай целый день подозрительно тих и спокоен, даже поспал еще раз, и Чуя мог бы переживать, если бы не убеждал себя, что таким образом напарник приходит в норму после очередной попытки.       — Хочу, чтобы ты рассказал мне о том, что было дальше, — произносит он в какой-то момент, когда расслабляется окончательно и видит, что Дазай спокоен тоже.       Чуя украдкой наблюдает за чужой реакцией, гадая, станет ли Дазай противиться в этот раз. Тот сохраняет спокойное выражение лица, только прикрывает глаза на секунду, наверное, подавляя раздражение. Или собираясь с силами.       Накахаре уже давно интересно, каким образом его напарник оказался в мафии. Рассказ о детстве составил вполне ясную картину о прошлом, но что было потом? Где-то между его встречей с боссом и появлением Чуи по-прежнему зияла дыра глубиной в примерно два года. Как раз то время, где Дазай, очевидно, и начал замечать за собой отторжение к прикосновениям.       — Это не так интересно, — слабо улыбается Дазай, но устраивается удобнее, видимо, решив не оттягивать.       Чуя со своим упрямством все равно рано или поздно решил бы выяснить все до конца, а теперь, когда они оба приняли это правило с желаниями, было бы странно отказаться. Накахара не стал бы настаивать, если бы Дазай ответил, что не станет говорить. Но был ли смысл в его молчании, когда уже столько всего сказано?       — Не то чтобы меня развлекают твои истории, знаешь, — вяло усмехается Чуя в ответ. Подумав, перемещается ближе по тонкому ковру, отодвигая в сторону недоеденную порцию лапши.       Полумрак комнаты едва рассеивается светом от мелькающих образов в телевизоре, где идет какой-то скучный документальный фильм. Чуя вообще не следил за сюжетом, все чаще бросая взгляды на Осаму, который, казалось, и вовсе находился мыслями в другой вселенной.       К этому можно быстро привыкнуть — такое мирное спокойствие вызывает приятные чувства, и оттого, как они оба в него погружаются, еще лучше. Даже если каждый думает о своем.       — Меня забрал Мори. После того случая. Я едва ли был в себе и плохо помню, что происходило первое время, — Дазай поднимает глаза к потолку, будто там может рассмотреть транслируемые картинки собственных воспоминаний. — Он тогда не был боссом, лишь врачом в мафии, каким-то образом знакомым с моим отцом. Знал ли он, что тот являлся сотрудником отлова — я не в курсе. Думаю, нет, иначе не отпустил бы его так быстро. Он оставил меня в одной из палат, сказал, что это временно. Меня же трясло от такой перспективы, как трясло и от нахождения там. Я не хотел возвращаться домой, как не хотел и оставаться в больнице.       Чуя может понять теперь, когда знает первую часть истории. Прежние психотерапевты Дазая не оставили ему и грамма хороших воспоминаний о белых стенах, а после смерти матери судьба снова забросила его в лазарет. На попечение человека в белом халате. Какой абсурд.       — Он приходил ко мне иногда, но чаще заходила Йосано, — Дазай вздыхает, и тянется пальцами к запястьям, где находит привычные шершавые края повязок. Перебирает ниточки пальцами. — Мы много разговаривали. Она пыталась разобраться, что пошло не так с лечением моей матери. Способность Йосано заключается в том, чтобы лечить смертельные раны. Вообще любые. А я одним прикосновением помешал ей это сделать.       Осаму замолкает, уставившись в потолок. Чуя может видеть, как одна половина его лица переливается под светом от телевизора, но другая скрыта во мраке комнаты. Он теребит бинты на руках и склоняет голову, упираясь виском в плечо. Прячется.       — Я хочу… — спустя короткое молчание начинает Чуя, но прерывается. — Я могу обнять тебя.       Дазай, кажется, не реагирует, и Накахара прикусывает губу. Ну да, дерьмовый момент для предложения объятий, но он просто обязан был спросить.       Затем темные волосы качаются из стороны в сторону, повторяя движение головы. И Дазай отвечает.       — Давай.       Чуя удивленно моргает, но быстро берет себя в руки. Внутри растекается незнакомый трепет, такой, какого он не чувствовал даже во время поцелуев. Совсем иной, без тени возбуждения или желания. Более редкий вид предвкушения, тягучий и отдающий печалью.       Он переползает по ковру так, чтобы упереться спиной в край кровати, и приглашающе разводит руки, как уже делал Дазай сегодня утром. Когда косматая голова без промедлений опускается к нему на колени, Чуя понимает, что это как раз то, что нужно. Не совсем объятия, но кому какое дело? Он запускает руку в мягкие волосы и потирает кожу головы, рассеянно раздумывая о том, что хочет причесать этот беспорядок. Так он не может видеть лица Осаму, но тому, кажется, так проще. Зато Чуя может беспрепятственно касаться его, и это таинственным образом придает ему сил. Он надеется, что не ему одному.       — Позже нам удалось провести несколько экспериментов, таким образом выяснив, что у меня за сила. Я был в ужасе, — плечи Дазая дергаются от странного смешка, и Чуя кривит губы как бы в ответ. — Где-то в то время я понял, что мне неприятно прикасаться к людям. Все началось с Йосано. Я каждый день крутил в голове, что моя мать могла остаться жива, если бы я тогда не бросился к ней от страха.       — У нее могла быть похожая способность, — тихо замечает Чуя, складывая в голове новую информацию и то, что Дазай рассказал в больнице. — Поэтому у Йосано не получилось вылечить ее сразу.       — Йосано сказала, что такие случаи очень редкие. Но могла быть. Я не знаю. Она умерла до того, как у меня появилась возможность спросить.       Чуя поглаживает чужие волосы снова и снова, находя в этом действии странное успокоение.       — А что потом?       — Потом она забрала меня к себе. У нее была комната в общежитии мафии, а мне стало совсем тошно находиться в больнице. Таким образом она стала единственной, с кем я мог контактировать без опасения, потому что точно знал, что если рядом не валяется кто-то при смерти, то Йосано ее способность ни к чему. Мори, разумеется, узнал о моей способности, о чем непременно поспешил позаботиться. Таскал меня с собой на какие-то странные мероприятия в мафии, постоянно твердил, что я могу стать его преемником.       — Но ведь он еще не был боссом? — Чуя хмурится, сопоставляя факты.       — Не был. Но очень хотел, — Дазай усмехается как-то слишком мрачно. — И своей цели он достиг.       — Каким образом?       — Этого я не могу сказать, — Дазай качает головой, лежа на коленях, отчего волосы щекотно бегают по бедрам Чуи. А потом он разворачивается и смотрит прямо в глаза, как делает всегда, если говорит что-то чрезвычайно важное. — Знаешь ли ты, что я никогда не присягал ему?       У Чуи в голове становится так тихо, как не было уже давно. Присяга — одна из тех вещей, на которых держатся устои мафии, на которую такой, как Мори, никогда не смог бы наплевать. В той мафии, которую знал Накахара, верность боссу была самой первой вещью, требуемой им от своих людей. Все услуги и умение выполнять приказы просто прилагались к ней, но самым основанием пирамиды было именно обещание верности. Которое сам Чуя дал почти два года назад, когда узнал, что другого пути у него, по сути, не оказалось.       — Что? — единственное, что он может выдавить из себя, рассматривая выражение лица Дазая.       — Я никогда не присягал ему, — повторяет тот, не двигаясь. — Он просто оставил меня при себе, а я и не сопротивлялся. Думаю, ты знаешь, почему.       — Не видел другого пути, — на выдохе отвечает Чуя, угадывая параллель.       Это интересный факт. Но Чуя может понять, правда. Он с самого начала не представлял, что может потребовать от него босс мафии взамен на безопасность и работу. Но, анализируя сейчас слова Дазая, понимает — он бы остался, даже если бы Мори не потребовал от него верности.       Просто потому, что таким, как они, больше некуда идти.       Дазай снова кивает.       — И я начал примерно с того, откуда начал ты. Разве что с Кое у меня хороших отношений не вышло, — фыркает он, и сдувает мешающую прядь с лица.       — А что Йосано?       Дазай какое-то время изучает его лицо, будто думая, стоит ли говорить.       — Мори всегда был слишком… предприимчивым. А у мафии не всегда было столько людей, сколько есть сейчас. И в самом начале становления его как босса, не многие были этому рады, так что не обошлось без ожесточенных войн как внутри организации, так и за ее пределами. В один момент Йосано просто не смогла вытерпеть то, что босс заставлял ее лечить смертельно раненых только для того, чтобы снова бросить их на верную смерть. И она ушла.       Чуя сглатывает, ощущая, как в горле встает ком. Сказанное про Йосано звучит жутковато даже для того, кто насмотрелся на смерти столько, что хватило до конца жизни. Невозможно в полной мере осознать, что могла чувствовать тогда бедная девушка. Лечить бойцов одного за другим только для того, чтобы снова отправить их на смерть — звучит, как извращенная форма пытки.       — Это…       Он мешкается, потому что выразить свои ощущения каким-то одним словом не получается.       — Отвратительно? Пожалуй, — Дазай соглашается сам с собой.       — Почему ты не ушел? — вопрос вертелся у Чуи на языке с той секунды, когда Дазай признался, что никогда не клялся боссу в верности. — Я понял, тебе особо некуда было идти изначально, но… У тебя была Йосано. Неужели не возникало мысли отправиться с ней?       Дазай приподнимает краешек рта, и эта недоулыбка выглядит настолько вымученно, что у Чуи тянет в груди.       — Возникало. У меня был Ода, но этого было недостаточно. Однако Мори очень быстро понял, что я могу пойти за ней. Так что нашел мне… более интересное занятие. Отвлек мое внимание, надо полагать. Я так сильно злился на него, что даже не понял, в какой момент это сработало, — голос его становится тише с каждым словом, так что под конец Чуе приходится опустить голову ниже, чтобы расслышать его.       А потом он замирает, удивленно всматриваясь в карие глаза на бледном лице.       Из телевизора доносится приглушенное бормотание. Что-то о суде над очередным маньяком в Соединенных Штатах, и о том, насколько плоха работа полиции была в этом деле. Чуя слышит каждое слово будто из-под воды, растворяет сознание в монотонной речи, чтобы было не так страшно обдумывать произнесенные Дазаем слова.       — Он приставил к тебе меня, — произносит он наконец, почти одними губами.       И Дазай кивает.       Вот значит как. Это с самого начала было ничем иным, как способом давления на Осаму, отчаянно желающего другой жизни. Чуя не может судить, насколько тот был уверен в своем намерении покинуть мафию, но Мори действительно постарался. Нашел ему развлечение, способное отвлечь капризного подростка от нежелательных мыслей. Чуя оказался конфетой для ребенка, желающего получить дорогую игрушку. Не то, чего хотелось на самом деле, но что способно переключить внимание.       Он выпрямляется, отводит глаза. И почему он так желает услышать истину, хотя ни одна из рассказанных Дазаем историй не принесла ему даже капли того облегчения, на которое он рассчитывал?       Внутри расползается что-то темное, похожее на обиду. На босса, на себя. На Дазая, который, очевидно, так странно реагировал на Чую первое время просто потому, что осознавал, с какой целью Мори приставил его к нему.       В голове складывается кое-что еще. Теперь ему более понятна реакция Осаму на предложение про переезд. Вероятно, есть нечто странное в том, чтобы слушать, как человек, которого приставили к тебе не совсем добровольно, выявляет желание жить вместе на других основаниях. Теперь куда понятнее поведение Дазая в целом.       Но одно остается совершенно не ясным.       — Ты должен был ненавидеть меня, — бормочет Чуя, осторожно возвращая руку на каштановые волосы.       Дазай прикрывает глаза, подставляется под прикосновение, и у Чуи щемит в груди — как может человек выглядеть настолько несчастным и настолько умиротворенным одновременно?       — Ну, я этого не сделал, — отзывается Дазай.       — Я не знаю, что сказать.       — Ничего. Ты просил историю, я ее рассказал. Если теперь тебе проще жить с этим — ладно. Если нет — ты сам спросил.       — Вообще не проще, — признается Чуя, закидывая голову наверх. Дазай на его коленях ерзает, тяжесть с колен пропадает, и Чуе кажется, что тот просто устал лежать.       Но затем он меняет положение, и Чуе приходится приподнять голову, чтобы заглянуть в спокойное лицо. Дазай устроился напротив, и кажется, что сейчас он снова потребует поцеловать его.       Этого не происходит, потому что Дазай произносит кое-что совсем неожиданное.       — У меня есть еще одно желание, — Чуя вопросительно приподнимает бровь, давая понять, что готов слушать, и Дазай медлит какое-то мгновение, прежде чем высказаться. — Я хочу изучить твое тело.       Это… что?       — Что? — озвучивает Чуя собственную мысль, и она бьется в его голове, как глупые птицы иногда бьются в окно их квартиры. Желая, но не умея найти выход.       — Я думал о том, что ты говорил утром. Про то, что не хотел бы останавливаться на поцелуях.       — Я не собираюсь…       — И я тоже не хочу этого, — Дазай прерывает его с требовательностью, но Чуя может рассмотреть, сколько за ней кроется волнения. И это выбивает его из колеи, потому что волнение — это не то, что Дазай обычно открыто демонстрирует. Невозможно понять, действительно ли он переживает так сильно, или просто позволяет Чуе разглядеть. Может, все сразу. — И я подумал, что мне было бы проще, если ты позволишь… запомнить тебя? В смысле, тактильно.       — Ты просто хочешь облапать меня? — Чуя нервно ухмыляется, хотя вообще не уверен, что это адекватная реакция.       — Можем назвать это так, — Дазай пожимает плечами.       Блять. Просто пиздец.       Если Чуя и рассчитывал чего-то добиться своей сегодняшней исповедью, то явно не такого уровня предложений.       Что вообще значит — запомнить? Все, что он может себе представить, заставляет его возвращаться к мысли, что придется снова дрочить в ванной. И он не хотел бы, чтобы Дазай понял его реакцию. По крайней мере, не сегодня.       — Если ты не хочешь, можем отложить это, — улыбается Дазай, но тянется к лицу Чуи рукой. Отводит с лица одну прядь, и одно это действие уже заставляет Накахару внутренне содрогаться.       — Я думаю… — Чуя сглатывает, пытаясь собрать мысли в кучу. — Мы можем попробовать?       Чуя знает, что мог отказаться. Но у него не получается, не тогда, когда Дазай пересилил себя и выдал ему вторую часть своей истории. Может, он немного чувствует себя в долгу. А еще заинтригован, но в этом стыдно признаваться.       — Это вопрос?       — Бля, просто… Давай уже. Делай, что хотел.       Дазай сосредоточено кивает и подгибает под себя ноги, устраиваясь удобнее. Это его движение заставляет задуматься — насколько вообще долго он планирует свое… исследование?       А потом он касается бедра Чуи, и это настолько медленно, что кажется на данном этапе совершенно невинным. Хорошо, если дальше будет так, то ничего страшного не произойдет. В конце концов, Чуя всегда может остановить его, так?       Дазай ведет пальцами по голой коже, выглядывающей из-под домашних шорт. Надавливает на какие-то точки, будто ищет определенные кнопки, способные помочь ему в изучении. Добавляет вторую руку, обводит оба бедра, и Чую отбрасывает мыслями в тот день, когда они сидели в баре. Тогда Осаму вытворял что-то похожее, разница лишь в том, что он не спрашивал. И контекст был другим, но сейчас это куда более смущающе.       — Помню этот день, — рассеянно замечает Дазай, и Чуя моргает, пытаясь вернуться в реальность. Сначала кажется, что он упомянул вслух о схожести ситуации с тем вечером в Люпине, но потом он понимает, что Дазай проводит снова и снова пальцами по одному конкретному шраму.       Круглый и неровный, он красуется на верхней части бедра. И разумеется, Дазай помнит тот день, потому что Чуя попал под пулю, яростно и неумело прикрывая напарника. Тот в своей привычной манере напросился на неприятности, а Чуя еще плохо умел контролировать силу. Пулю он отвел, но сам словил следующую, и после настолько громко материл Дазая, что их противники ошарашенно позамирали на своих позициях.       — Неприятно было, — хмыкает Чуя, концентрируя внимание на мягких касаниях прохладных пальцев.       Дазай выглядит так, как он выглядит в напряженные часы работы. Кажется спокойным, но виднеется напряжение в плечах и слабая складка между бровей, появляющаяся там во время его бурной умственной деятельности.       Он поднимается руками выше, заводит одну за спину Чуи, и это похоже на объятие, приятное и почти невесомое. А потом пальцы проникают под футболку, и становится в разы тяжелее сохранять спокойствие. Ощущение приятное, Дазай касается легко и без пошлости, без интимного подтекста, но Чуя может чувствовать, как сердце ускоряется в его грудной клетке.       Легким давлением на спину Дазай заставляет его отстраниться от спинки кровати и сесть ровнее.       — Мне будет легче, если ты снимешь одежду.       Чуя радуется, что в комнате почти темно. Иначе его смущение стало бы слишком очевидным. Он никогда не стеснялся своего тела, но также у него никогда не было даже близко похожих ситуаций. Дазай разглядывает его с интересом, и он почти может почувствовать себя объектом для экспериментов. Весьма странных, надо сказать.       — Ладно, — он соглашается, потому что не может найти в себе сил отказаться прямо сейчас.       Подумав еще секунду, он стягивает с себя футболку и шорты, молясь всем богам, чтобы в этот раз его возбуждение застряло где-нибудь поглубже. Он пересаживается на кровать, проклиная затекшую спину, и приглашающе хлопает рядом с собой по постели.       Видно, как Дазай проглатывает улыбку, но ничего не говорит.       — Это тоже припоминаю, — кончики пальцев скользят по гладкой коже на задней части шеи Чуи, где застыл один из самых неприятных шрамов.       Лезвие ножа, почти вспоровшее ему кожу до кости. Ужасающая боль того дня отзывается в сознании по сей день, так что Чуя морщится, но от пальцев не отстраняется. Дазай же, кажется, ответа не ждет, и пальцы тянутся дальше, исследуют и изучают, проводят по каждому нетронутому ранее участку кожи.       Следующий час превращается во что-то невозможное. Чуя вертится в разные стороны, позволяя Дазаю рассмотреть и потрогать каждый сантиметр своего тела. Как долбаный экспонат. Спустя какое-то время смущение отходит на второй план, уступая место тихому смирению. И Накахару уже тянет в сон от мерных прикосновений, бегающих по его коже. Они редко перекидываются фразами, когда Дазай упоминает о каких-то шрамах, полученных на совместных заданиях, но в основном молчат, погрузившись в процесс.       А потом Дазай сидит позади него, согнув длинные ноги по обе стороны от бедер сидящего на краю кровати Чуи. Его пальцы изучают шею, заставляют время от времени передергивать плечом от щекотки. Это настолько расслабляюще, что заставляет гадать, не упражняется ли на самом деле его напарник в том, чтобы выискивать на телах врагов особые точки, при нажатии на которые можно вырубить соперника за пару секунд.       Чуя прикрывает глаза, поддаваясь состоянию полудремы. И не сразу понимает, что пальцы на его шее не должны ощущаться, как что-то влажное и упругое. Как раз в районе того старого шрама, о котором Дазай упоминал в самом начале.       Это… Язык?       Ему не удается сдержать судорожного выдоха, но голова склоняется в сторону чисто инстинктивно, и Дазай принимает это за приглашение. Он целует теплую шею, утыкается в нее носом, проводит языком по линии пульса, словно пытается запомнить и сердечный ритм тоже. Чуя сжимает ладонями одеяло под собой, старается не издавать звуков и вообще не двигаться лишний раз. Дазай же переходит губами на плечо, а ладонью спускается на живот.       Его движения медленные и тягучие, и Чуе кажется, что он начнет тонуть, если не предпримет хоть что-то.       — Дазай… — выдыхает он, удивляясь от того, насколько хриплым выходит голос.       — М? — тот, кажется, сосредоточен настолько, что закричи Чуя прямо сейчас во весь голос — не заметит.       Дазай определенно увлекся, и ему это слишком нравится. Чуя никогда даже представить не мог, что кто-то может целовать его так. Тягуче, почти голодно. Требовательно, но без грубости, все крепче сжимая пальцами кожу на животе и боках. Примерно так коты мнут когтями мягкие пледы, но Дазай, очевидно, далек от кошачьих повадок. Он двигается ближе, и Чуя может ощутить его торс, прижимающийся к спине.       Он решает позволить это Дазаю, и пускай у него снова стоит, блять, уже настолько твердо, что скрыть это не получится вообще никаким образом, учитывая то, что он сидит в одном белье. Чуя позволяет себе перевести одну руку на чужое бедро, и сжать его пальцами. Дазай в этот момент выдыхает ему в шею, пускает стайку мурашек вниз позвоночника.       А затем оставляет еще несколько невесомых поцелуев под ухом, и отстраняется, тяжело дыша.       — Что ж, это было…       — Познавательно? — Чуя злорадствует, просто из-за того, что испытывает слишком четкую неловкость прямо сейчас.       — Да, — Дазай усмехается и медленно убирает руки, гуляющие до этого по теплому телу. — Познавательно.