Les Misérables

      Чуя с судорожным выдохом вытаскивает голову из-под ледяной струи воды. Выключает воду в раковине, игнорируя тремор в руках, смотрит в зеркало. Думается, бывали у него дни и получше. Похуже, разумеется, тоже бывали, но отчего-то именно сейчас кажется, что он по уши в дерьме. И тошнит опять жутко, и голова раскалывается: от ледяной ли воды, под которую подставился, или от всей той истории, что с самым раздраженным лицом на свете поведал ему Дазай — черт знает.       Он сам напросился. Он не имеет права жалеть об этом.       Дело ли в том, что саму историю Дазай в него выплюнул так судорожно, что свело лицо, или в том, что потом выставил из палаты, не дав сказать и слова? Чуя подозревает, что и не смог бы. Порывался пару раз за время монолога Осаму, да был остановлен усмиряющим взглядом. Так и прочел — «скажи хоть слово, и больше ничего от меня не добьешься».       Все, что ему остается в итоге — ледяная вода в пропахшем хлоркой туалете больничного этажа, да густая ненависть к себе, готовая вытечь наружу чем-то отвратительным. Он не двигается с места уже около получаса, так и чередует боль от ледяной воды с болью от щипков запястий. Лучше уж так, чем разгромить что-нибудь в совсем неподходящем для разгрома месте.       Ему бы и обратно в палату вернуться, и попробовать объясниться, но одно останавливает — едва ли Дазай прямо сейчас готов его видеть. Да и сам Чуя никак собраться не может, всматривается в собственные полные ужаса глаза, кусает изнутри щеки. Теперь эта больничная тишина еще больше угнетает, никаких ответов не дает. Сейчас Дазай тот, кому нужна поддержка, в этот раз Чуя снова убеждается, что его старое заблуждение по поводу того, что такой человек, как Дазай, в ней просто не нуждается, такое идиотское и ошибочное. А сам стоит тут, каким-то краем сознания жалеет, что раньше не понял, что не постепенно шел к такой откровенности с напарником. Что решил вот так разом все выведать.       До последнего не верилось, что и впрямь ему все выскажут. Вот так, мнимым ножом по сердцу вырежут ужасающую историю. Дазай всегда был чрезмерно красноречив, когда ему это было выгодно, или когда думал, что выгодно. Этой ночью Чуя проклинает его за эту способность говорить так, что зубы сводит, что тошнота накатывает. Словно сам пережил все услышанное в палате.       В мелкое окно под потолком просачивается предрассветная серость. Чуя отходит на шаг от раковины, затем еще на один, утыкается затылком в стену и выдыхает криво. Ничего ему видеть не хочется — ни этих стен белых, ни лицо свое в зеркале, с ними сливающееся. А глаза закрыть не получается, слишком уж яркие образы мечутся в голове. Грозят практически наружу вылезти, если волю им даст.       — Ебать это все в рот, — хрипит, стукаясь головой о стену.       Разнести бы тут все к чертям, да лучше не станет. Вообще путей не видно, которые могут лучше сделать. Чем больше будет тут стоять, тем хуже может обернуться его появление в палате.       «Уйди, Чуя».       Слабый шепот звучит в голове с каждой секундой все громче и громче. Отчего вообще так дерьмово стало? Видел он уже это все — и насилие видел, и смерти видел, и жестокое обращение, и несчастных детей. Насмотрелся уже, настрадался тоже. Весь этот мир несуразный и его помотал, и ближних его, но от осознания, что Дазай пережил нечто настолько отвратительное, в горле ком встает.       А на что он вообще рассчитывал? На милую историю, с едва уловимой трагедией, тронувшей слабое тогда детское сердце? Чуя рассмеяться в свое отражение готов — до того омерзительно теперь ощущаются сами мысли. От самого себя противно.       И не понять толком, сколько он тут стоит уже, сколько сама история длилась. Но каждая минута промедления словно приближает его к неминуемой пропасти, в которую и сам провалится, и напарника за собой утянет с непривычки. Что хуже: проигнорировать просьбу уйти, или проигнорировать собственную потребность в извинениях?       Извинения его Дазаю не сдались. Это и глухому понятно, и полоумному, да только есть у Чуи непроработанный страх: невозможность извиниться перед теми, кого потеряет. А Дазая он потеряет, если не продолжит и дальше отчаянно показывать, что сам уверен в правильности своих решений. Улови Дазай хоть тень его сомнений — опять закроется.       Потряхивает как-то нездорово. Чуя будто держит в руках что-то, что ну никак нельзя выпустить, да только непонятно, как правильнее ухватиться. Чтобы и не раздавить, и не дать упорхнуть.       Волосы противно липнут к шее, рубашка, в которой уже сутки ходит, одним своим существованием начинает раздражать. Спал он считанные часы за последние два дня, да и нормально ел черт знает когда.       Хочешь успокоить Дазая — думай как Дазай, правильно? Чуя слегка оживляется от внезапной мысли, посетившей голову. Может сработать, если удастся включить все свои никчемные актерские способности.       Он бредет вниз, благодаря саму случайность, что в кармане рубашки осталась банковская карта. Покупает в автомате какие-то жуткие сладко-соленые крекеры, которыми сам несколько раз давился, а Дазай обычно за обе щеки уплетал. Выбирает себе кофе, напарнику — сок, и бредет наверх по лестнице, игнорируя лифт. С каждым шагом успокаивается постепенно.       Перед дверью замирает на минуту, сам не зная, на что надеется. Что Дазай спит и не придется лишний раз вымученно искать нужные слова, или что тот окажется достаточно спокойным, чтобы просто не послать его снова? В то же время надеяться на такое он права не имеет. Сам осознает, что точно так же поступил бы, если бы на месте напарника лежал. Выгнал бы, запретил подходить, мучаясь от осознания, что душу наизнанку вывернул, да гадая, не зря ли.       — Поднимай свою задницу, — бормочет не слишком громко на случай, если застанет напарника спящим, когда открывает локтем дверь — руки стаканами заняты. Сперва не оборачивается, осторожно придерживает дверь ногой, чтобы не хлопнула сильно. Он ожидает получить безучастный ответ, отрешенный взгляд, просьбу убираться и не появляться снова.       Наконец собирается с силами, не собираясь показаться слишком уж взволнованным. Оборачивается, выставляя перед собой стакан с прохладным соком. Шуршит пакет с перекусом, висящий на руке. Мог бы гравитацией себе помочь, но почему-то не хочется.       Дазай и впрямь не спит. Уставился как-то рассеянно на стакан в руке Накахары, сопит недовольно, но голос не подает. Чуя же старается не показывать явного облегчения. Давно применяемая стратегия напарника — после очевидного пиздеца или ссоры оперативно делать вид, что совсем произошедшее не тронуло — сработала. Чуя собирается придерживаться ее некоторое время, пока не пройдет угроза быть изгнанным из палаты. И пусть сил у Дазая сейчас явно недостаточно, его сочащийся ядом язык вполне способен добиться того, чего его хозяин захочет.       — Сок тебе притащил. Все равно еду местную есть не станешь, — хмыкает Чуя и ставит на столик рядом с кроватью свои покупки. Шуршит пакетом, вытаскивает оттуда крекеры. — И эту хрень противную, хотя ты не заслужил.       Оба они знают, что совсем не это у него на языке вертится. Оба прекрасно понимают, насколько Чуе тяжело дается эта игра в обыденность. Будто ничего не случилось из ряда вон выходящего, будто это обычная попытка была, очередная, после которой он сам напарника и притащил сюда, ругаясь и обещая самостоятельно пристрелить рано или поздно.       Кажется, что Дазай говорить не настроен. Тупо переводит взгляд со стола на потолок, потом на свои руки, куда-то еще, но все мимо Чуи, так и замершего рядом.       Смотреть вперед и видеть Дазая. Отсутствие детских черт, которые Чуя живо представил раньше. Никакой крови на руках. Ничего, что могло бы причинить ему вред. Смотреть перед собой и видеть напарника. Боль физическую, но без страха. Смотреть и видеть того Дазая, с которым был рядом долгие месяцы. Не представлять ребенка, которому сломали жизнь лишь за то, что был рожден одаренным и от одаренной.       Чуя на мгновение жмурится. Видеть можно многое, но избавиться от фантомного голоса, рассказывающего об уродливом прошлом несчастного ребенка — сложно. В нем бурлит сочувствие, но превыше — знание, что в данный момент оно Дазаю без надобности.       В итоге Дазай все же закатывает глаза, будто спохватившись, что не сразу успел нужную реакцию выдать.       — Можешь не пытаться. Это я так делаю.       Чуя чувствует себя провалившимся.       — Я старался вообще-то, — фыркает в ответ, внутренне расслабляясь немного от того, что его сразу куда подальше не отправили.       Палата погружается в более мирную тишину, нарушаемую лишь шуршанием упаковки, которую Накахара медленно вскрывает. Бросает взгляды на спокойно лежащие поверх одеяла руки, рассеянно размышляя, сможет ли вообще Дазай ими хоть что-то удержать.       — Помочь, или твой гениальный мозг знает вариант, как поесть даже в таком состоянии?       — Такой услужливый, — ехидничает Дазай. Он выглядит гораздо живее, чем то, на что был похож около часа назад.       — Я дважды предлагать не стану.       В итоге они ограничиваются тем, что Чуя помогает ему принять полусидячее положение, выдвигает специальный встроенный столик, ставит на него стакан и крекеры. Дазай двигает руками ужасающе медленно, и остается только гадать, насколько сильно он там себе все повредил, ведь под повязками не рассмотреть.       Чуя остается сидеть рядом, не перебираясь в этот раз на кровать. Опасается, что еще к одной подобной близости Дазай пока не готов. Да и сам он, на самом деле, тоже едва ли имеет в себе силы снова оказаться так близко.       Внезапно накатывает осознание. Такое, что голову кругом пускает, и вкупе с выпитым крепким кофе и недостатком отдыха отдается мурашками по коже. Они, твою мать, поцеловались. Чуя ясно дал понять, что не намерен отбрасывать эту деталь в сторону, не намерен закрывать глаза на произошедшее и почти прямым текстом признался, что давно желает пролить свет на то, что так старательно его напарник долгое время скрывал. Крохотным фильмом в голове прокручивает события прошедших дней и медленно моргает, наблюдая за тем, как Дазай с особой осторожностью тянет через трубочку сок.       А Дазай ведь и правда рассказал. Без явного желания, но и сопротивлялся не сильно, будто и сам устал утаивать. И не выпроводил Чую сразу же с его условиями глупыми, не запретил появляться больше.       Значит ли это, что они…       Что они что? Станут ближе, повторят поцелуй? Чуя не думал настолько наперед, но теперь, когда первичный страх отступил, переживания немного улеглись и самое страшное будто позади, он внезапно впадает в панику.       — Остынь, Чуя.       — Я не…       — Да-да, — отмахивается Дазай, но без привычной жестикуляции, потому что тяжело еще. — Я же вижу, как ты все это перевариваешь. Я, может, и позволил тебе остаться, но если ты станешь извиняться или еще начнешь меня расспросами изводить в ближайшее время, то я, быть может, и потерплю недельку в палате.       — С радостью тебе это позволю, — огрызается Накахара по привычке.       И почему внутри чувства такие, будто что-то сильно измениться должно? Не потому ли, что он от шока отходит, и на самом деле все свои старые размышления слишком тщательно переваривает? Он, конечно, и подумать не мог до этого дня, что когда-нибудь они на самом деле поговорят вот так, и что ему так легко будет признаться, что не хочет он свои чувства в сторону отставлять. Хоть прямым текстом и не скажет, не сейчас точно, но вместе с паникой бьется еще что-то рядом. Непривычное и похожее на надежду.       Несмотря на явное напряжение, заметно, что Дазаю будто бы легче. Не столько физически, сколько морально, наверное. Чуе не понять, ощущает ли он это сам, но внешне видно — плечи расслаблены, взгляд менее злобный, скорее грустный теперь и усталый. Накахара отгоняет от себя излишки надежды. Даже если Осаму и стало легче, нельзя быть уверенным, что он продолжит попытки к сближению. Хотя и хочется во внимание взять все ранее им сказанное о доверии, главное не перестараться теперь, когда стали просматриваться хоть какие-то шаги вперед. Навстречу.       Чуя старательно сдерживает улыбку. Дазай вытягивает шею, отпивая сок из стакана.       — Ты на рыбину похож, — комментирует все же, останавливаясь взглядом на сложенных в трубочку губах.       — Очень по-взрослому, маленькая мафия, — закатывает глаза напарник, но отвечает без злости.       — Тебе ли мне об этом говорить?       Дазай не успевает парировать. Чуя резко оборачивается на звук открывающейся двери, готовый сорваться отчего-то с места. Чувствуется, будто их за чем-то личным застукали, а не просто за очередным обменом колкостями.       Мори заглядывает в палату, обводит взглядом Чую, но долго на нем не задерживается. Ясное дело, куда более интересной целью теперь является очнувшийся горе-сотрудник.       — Рад, что тебе лучше, Дазай-кун, — совершенно без радости в голосе произносит. Так, словно готов ребенка отчитать. — Чуя-кун предложил мне интересную идею. За каждую твою последующую попытку я, пожалуй, буду снижать тебе зарплату.       — Смерть от нищеты. Как скучно, — Дазай, ожидаемо, не слишком то расстраивается.       — Доброе утро, Мори-сан, — Чуя поднимается с места и склоняет голову в привычном жесте, укоряя самого себя за не слишком подобающее поведение при прошлой встрече. — Как дела с пленником?       Мори обходит палату неспешно, словно выискивая улики какие. Выглядывает в окно, замирает так, наблюдая за просыпающимся городом под ногами. Время совсем раннее, и Чуе думается, что босс и не ложился вовсе, продолжая свою бурную деятельность этажами выше. Или ниже.       — Мне удалось кое-что выяснить, — произносит наконец.       — Вы и работу у меня отбираете уже? — Дазай звучит оскорбленным. Не будь у него перевязаны и чрезвычайно слабы пока руки, наверняка бы их к сердцу приложил для полноты картины.       Чуя тихо фыркает, босс лишь стреляет взглядом в пациента из-за плеча.       — Для меня не секрет твоя любовь к пыточным, Дазай-кун, — Мори снова отворачивается и складывает руки за спину. — Советую тебе впредь держать это в голове, когда снова решишь отлынивать от своих обязанностей подобным образом.       — Я бы и с этой кровати отлично справился, — тянет задумчиво Дазай с невозмутимо-растерянным выражением лица.       Хотелось бы возразить, да почему-то Чуя не сомневается, что Дазай и в самом деле мог бы и с этой самой постели доставить пленнику достаточно неприятностей. Даже думать не хочется, каким образом.       — Достойным исполнителем в кровати тебе не стать, — жестко отвечает Мори, никак не реагируя на замечание Дазая. Способность босса игнорировать любые колкости от единственного человека, позволяющего себе подобное, всегда импонировала Накахаре. Даже завидно становилось порой, что сам так не умеет. — Записи здесь, — он вытаскивает из кармана халата что-то и перекладывает на подоконник. Флешка. — Полагаю, Чуя-кун, с расследованием ты прекрасно справишься и без помощи напарника. Можешь взять с собой кого-нибудь.       — Будет сделано, босс, — с готовностью отвечает Чуя, игнорируя смешки Дазая за спиной. Придурок.       — Рассчитываю на твою оперативность, — бросает Мори перед тем, как отвернуться от окна.       Чуя шагает к подоконнику, где осталась флешка. Босс неизменным ровным шагом направляется к двери, не глядя более на подчиненных.       — Ах да, — оборачивается плавно, словно незначительную деталь забыл. — Мне удалось на время уладить последствия вашей выходки. Однако за повторение подобного оба отправитесь на место пленника.       Дазай издает непонимающий возглас, но босс скрывается за дверью бесшумно, словно и не было его здесь.       — Это еще что?       — Есть вероятность, что по моей вине погибли сотрудники отлова, — цедит сквозь зубы Чуя.       — Не велика потеря. А я здесь причем? Это вообще скорее всего дело рук той девчонки с воздухом! — возмущается Дазай.       — Выскажешь это Мори? — шипит Накахара, потирая переносицу. За всеми этими разговорами даже как-то и подзабылся разговор с боссом в его кабинете. — Я проинформировал его. Наличие этой девчонки хоть и было дерьмовым сюрпризом, но послужило во благо. Ублюдки не желают разглашать информацию о том, что их почти победила малолетка.       Дазай прыскает, теряя весь налет возмущения, что пропитал его последние фразы.       — Следовало провалить этот план, чтобы услышать это, — он с кряхтением опускается ниже на постели, осторожно отодвигая столик с едой и напитком.       — Следовало бы не резать себе вены, чтобы не торчать здесь, — Чуя не разделяет энтузиазма.       — Останешься? — Дазай кивает головой на флешку в руках Накахары. Улыбается уголками губ так, что хочется или ударить, или снова к ним прикоснуться. Чуя отворачивается, злясь на себя за странное желание.       — Не думаю, что ты заслужил, — ворчит, но усаживается на соседнюю кровать и включает ноутбук.       Когда он в последний раз нормально спал? Считается ли сном отключка в брошенной квартире во время миссии, и те жалкие часы, что он ворочался на этой самой койке, пока ждал пробуждения напарника?       Впрочем, не впервой ему изнурять себя работой.       Чуя вставляет флешку и находит нужные аудио и видеозаписи. Мори-сан всегда ответственно подходил к вопросам обращения с пленниками, тщательно фиксируя всю информацию, которой получалось добиться.       Не так уж много времени потребовалось на то, чтобы мужчина, привязанный к стулу, высказался. Чуя даже ухмыляется, удовлетворенный настолько гладкой работой босса. Дазай никогда не позволял себе подобного — его пытки часто были полны грязи, такой, за которой и наблюдать никакого желания не возникает. Хотя сам он явно восхищался своими умениями, даже получал извращенное удовольствие от чужой боли. Чуя даже думать не хочет, откуда пошли такие наклонности.       Известный факт, что таланты людей могут проявляться в совершенно разных сферах. Если страсть и невероятную способность к пыткам можно назвать талантом — пусть.       Дазай никогда не представлялся обыкновенным человеком. Теперь, услышав историю его прошлого, Чуя может выявить следствия. Жестокость всегда порождает жестокость. И если сам Дазай в ней вырос, нет ничего странного в том, что само его нутро тянется к подобному проявлению собственного превосходства. Во благо работы нет нужды себя сдерживать.       Он прослушивает записи и просматривает видео несколько раз. Все сказанное, что кажется важным, записывает в рабочий блокнот как можно подробнее. Справляется всего за пару часов. Босс и правда невероятно умело обращается с добычей. Пленники редко по сути своей бывали сговорчивы.       — Что там? — подает голос напарник со своей кровати. Чуя бросает на него взгляд из-за крышки ноутбука. Дазай выглядит заинтересованным, хотя и все еще немного разочарованным в том, что ему не довелось провести беседу с пленником лично. Думается, они нашли то, что могло бы стать его стимулом к сокращению числа попыток суицида?       Жить ради того, чтобы пытать других? Накахара с присущим ему раздражением отмечает про себя, что не хотел бы такого варианта для Осаму.       — Он назвал четыре точки, в которых Достоевский чаще всего бывает. Я не совсем понял, но он назвал это «клубы».       — Клубы? — Дазай с интересом поворачивает голову. Задумывается, но никаких уточнений не произносит. Видимо, эта информация нова и для него в том числе. Приятно хоть иногда не быть единственным, кто обделен знаниями.       Чуя перемещается ближе с блокнотом и ноутбуком в руках. Он всегда мог бы отказать Дазаю, ссылаясь на то, что ему требуется отдых, но напарник, очевидно, лишь взбодрится сам и поднимет на уши всех вокруг, если не получит желаемую дозу информации для размышлений.       Они прокручивают записи еще раз вместе.       Дазай расстроенно закатывает глаза.       — Всего два сломанных пальца, с десяток порезов и угроза вырезанного языка? В наших руках либо слабак, либо искусный лжец.       — Думаешь, он солгал? — Чуя приподнимает брови.       Дазай действительно задумывается. Чуя всегда знал, что никому не захочется оказаться в роли допрашиваемого перед Дазаем. И все равно не может не поражаться тому, как напарник вбрасывает едкие замечания по поводу «всего лишь двух сломанных пальцев».       — Не думаю, — вздыхает Дазай так, будто принимает поражение.       — Нужно проверить эти места, — отвечает Накахара. — Я съезжу завтра.       На карте города в мобильном в указанных точках лишь старые склады, либо вообще пустыри, на которых уже давно ничего нет. Все на окраинах города и достаточно удалены друг от друга.       — Чуя не посмеет в одиночку взять на себя интересную работу! — возмущается Дазай.       — Ты едва руками шевелишь, придурок, — Чуя закатывает глаза. — Я могу взять Акутагаву.       — Нет!       — Что «нет»?       — Ты обещал забрать меня отсюда!       Чуя трет переносицу пальцами. Он правда обещал.       — Это не значит, что я возьму тебя с собой на разведку. Кто знает, что может случиться?       — То есть ты оставишь дома в одиночестве того, кто только что пытался свести счеты с жизнью? — Дазай раздражающе играет бровями, ехидно всматриваясь в лицо напротив.       Чуе кажется, что его принимают за идиота. Дазай постоянно так делает, но может ли он отчитывать его за угрозы сейчас, когда сам буквально прибег к тому же методу, чтобы заставить напарника рассказать о своем прошлом?       Он чувствует себя загнанным в угол, когда с усталым вздохом идет на поводу у самого раздражающего человека на свете.       — Ты будешь соблюдать режим сна и приема лекарств до завтрашнего дня. И не станешь меня раздражать, потому что я похороню тебя сам, если не лягу поспать прямо сейчас.       Дазай согласно кивает на каждое слово с видом довольного своими достижениями ребенка. Чуя снова задумывается, что должно произойти в мире, чтобы он стал таким покладистым навсегда.       Все их общение в последние дни походит на взаимодействие торговцев, которые бросают друг в друга предложения и растрачивают свои силы на отчаянные торги. Это как жизненная необходимость в сделках, потому что никто не готов делать что-то за просто так. И хотя они уже почти два года за просто так спасают жизни друг друга, все равно предлагают что-то взамен за вещи обыденные, за которые нормальные люди никогда бы ничего не попросили.       Медсестра заглядывает в палату как раз в тот момент, когда Чуя с искренним трепетом настраивается на долгожданный отдых и пишет сообщение Сакуноске о том, что один из суицидников этого мира пока передумал отправляться на тот свет.       Ему даже не пришло в голову уйти и вернуться домой.       Есть в этом естественный страх того, что с Дазаем может случиться что-то еще. Есть также слишком явное нежелание возвращаться в квартиру, кухню которой пришлось отмывать от крови своими руками менее суток назад.       Он безучастно краем глаза поглядывает на взаимодействие медсестры с напарником, надеясь на то, что после быстрого согласия соблюдать режим тот не станет доставлять проблем. По крайней мере, очевидных.       Надежды рушатся в прах, когда он слышит очередные возмущения от Дазая.       — Отойди, — предупреждающим тоном огрызается тот на медсестру.       Чуя подавляет очевидный порыв накричать уже на кого-нибудь. Велика сложность для Дазая — полежать спокойно и позволить провести осмотр?       — Напомнить о твоем обещании? — Чуя злобно оборачивается и тычет пальцем в сторону напарника, игнорируя отпрянувшую от неожиданности девушку в белом халате.       Дазай, вопреки ожиданиям, не выглядит недовольным. Он растерян и выглядит так, словно Чуя не сдержал обещание, данное Оде, и все же приложил его головой об стол. Давит на жалость. Он часто делает так перед прочими сотрудниками мафии, мало с ним знакомыми, потому что точно знает, кого они видят перед собой — симпатичного парня с несчастными глазами и неизменным набором банальных фраз о бессмысленности жизни. У самого Накахары все это раз за разом вызывает лишь возмущенные восклицания и неприкрытую ярость.       Чуя знает, что тот ненавидит больницы. Это был, наверное, третий раз, когда он действительно почти спокойно остается на медицинском этаже и не предпринимает попыток сбежать. Было ли дело в слабости, или постоянное присутствие Накахары рядом побуждало Дазая вести себя спокойнее?       — Ему просто нужна перевязка, — возмущается девушка рядом.       Тогда становится понятно. Дазай, повернувший голову в сторону стены и не издающий больше звуков. Подрагивающие ладони. Предплечья в бинтах. В целом гораздо меньшее количество бинтов на теле, потому что их сняли, пока откачивали это глупое тело.       Чуя получит нервный срыв рано или поздно.       — Оставьте все необходимое, — он обращается к медсестре куда мягче, чем до этого прикрикнул на Дазая. Бедная работница должна получить премию за таких проблемных пациентов. Один из которых даже не имеет особого права на нахождение здесь.       — Но мне нужно…       — Я справлюсь с перевязкой, — Чуя устало прерывает ее. — Оставьте побольше бинтов. Если это все, то спасибо.       На любезности у него совершенно точно нет сил.       Медсестра не остается довольна, но выходит, оставив все необходимое на столе рядом с кроватью. Она что-то бормочет себе под нос, и Чуя почти готов поклясться, что слышал слова об отпуске среди этой не предназначенной для чужих ушей речи.       — Отлично справляешься с усложнением жизни для всех вокруг, — бубнит Чуя и подходит к напарнику снова.       Тот недовольно сверкает глазами исподлобья, но ничего не говорит.       Очевидно, тому неприятны прикосновения врачей. Как и нахождение где-либо без бинтов, прикрывающих старые и новые шрамы. Наверное, это основная причина нелюбви Дазая к больницам. Чуя может это понять, даже может теперь связать тонкую нить из причин к следствиям, отправной точкой которых послужит его история о попадании Дазая к Мори.       Стала ли боязнь прикосновений последствием того, что сделал врач из детства? Или это было куда раньше, развивалось постепенно по мере отвратительного обращения отца со своим ребенком и женой? В любом случае, теперь это то, что мешает Дазаю приблизиться к состоянию нормального человека, и от этого сжимается горло у самого Чуи.       — Мне придется обработать их, — он кивает на руки в бинтах и изучающе смотрит на напарника.       Тот глядит в ответ несколько секунд, а потом кивает и осторожно поворачивает запястья так, чтобы Чуе было удобнее заниматься его ранами.       Это по-прежнему трогает. Те проявления доверия, которые не стираются между ними. Приходится бороться с дрожью в руках, потому что Дазай почувствует это.       Чуя с максимальной осторожностью разматывает повязки, несколько страшась того, что может под ними увидеть. Снова это чувство — словно то, что имеет прямое отношение к Осаму, ощущается совершенно иначе, чем что-либо другое. Те же раны на телах уже давно перестали его трогать так сильно, как и вид крови, как и осознание того, что ни у кого из его знакомых в мафии не было радужного прошлого. Но каким-то образом все, что в итоге приводит к Дазаю, разжигает в груди нечто совершенно иное, и ощущается куда сильнее.       Это может стать его погибелью в итоге, понимает он. Как осознание того, что ты умираешь от принятой дозы кокаина, но не можешь остановиться, потому что без нее умрешь тоже.       — Отвратительно, правда? — шепчет почему-то Дазай, хотя сам не смотрит. Лежит, прикрыв глаза, предоставив Чуе возможность впиваться взглядом в алеющие рубцы жуткого вида, пересекающие собой другие, более старые.       — Только тот факт, что они — твоих рук дело. От чего ты бежал, Дазай? — Чуя не успевает остановить себя от вопроса, но надеется, что напарник не сможет уйти от ответа теперь, когда его руки буквально в руках Чуи.       Дазай хрипло смеется, от чего его тело дергается, и Чуе приходится остановить на время обработку ран.       — Это же очевидно, Чуя. От тебя.       Ему хочется швырнуть все разбросанные рядом упаковки бинтов в лицо лежащему. Желательно, с криками. Еще лучше — с угрозами, что если он повторит это снова, то спасать его больше никто не станет. Откровенная ложь, но можно ли полагаться на правду теперь, когда от нее так тяжело в груди?       — И все же я здесь, — напряженно отвечает Накахара, возобновляя манипуляции над ранами на одной руке.       — Надолго ли?       — Так ты собирался работать на опережение? — Чуя цедит слова сквозь зубы, потому что иначе он сорвется. — Сбежать прежде, чем это смогу сделать я? Отстойный способ ты выбрал, Дазай. И трусливый.       — Никто из тех, с кем я хотел быть рядом, не остался. У тебя даже нет причин сидеть тут, — обессиленно отвечает напарник.       Очередная извращенная истина, которую он выплевывает в лицо человеку, не отходящему ни на шаг. Идиотский страх быть брошенным, выработанный с годами искаженной жизни.       Прежде чем дать волю необоснованной жалости, Чуя пытается медленно подобраться к осознанию того, откуда этот самый страх берется. Нет ничего, что появляется из ниоткуда, со страхами это также работает — сам Чуя тому подтверждение. И теперь, когда он может взять во внимание рассказанное ранее — в словах Дазая есть поражающий сознание смысл. Он трещит по швам и выглядит ужасающие, но вот он, прямо здесь, вырастающий из того факта, что единственный человек, к которому Дазай испытывал в детстве хоть что-то похожее на любовь бросил его. И Чуя готов голову свою поставить на то, что это не из-за ее смерти. Здесь что-то более раннее, то, что у женщины не получилось понять своего странного ребенка, не получилось защитить его тогда, когда он в этом нуждался. Ни до, в моменты отвратительного обращения с ним врачом, ни после, когда за дело взялся отец.       А затем появилась Йосано. Чуя так и не узнал о ней подробнее, но если он рассудил все верно — она была той, кто пытался помочь матери Дазая выжить. И той, кто покинул мафию по неизвестным ему причинам, оставив Дазая мариноваться в обстановке, совершенно для ребенка его возраста не подходящей.       Дазай сам вырастил этот страх в себе, переплел его внутри с нежеланием жить, появившимся еще в детстве, и вот они здесь. Пришли к тому, что после порожденной алкогольной смелостью и растерянностью попытки в поцелуи, Дазай старательно убегает от причины своих сомнений. И использует при этом единственный близкий ему метод — попытку суицида.       — Я не собираюсь бросать тебя, придурок, — растерянно отвечает Чуя, прокручивая в голове сказанное напарником. — Я, блять, не просто так сижу здесь. Если в твоей тупой голове из-за идиотских планов недостаточно места для осознания обыденных вещей, я могу пояснить. Мое терпение далеко не безграничное, так что тот факт, что я терплю тебя все эти годы, поражает и меня самого. Но я не собираюсь оставлять тебя просто потому, что тебе кажется, что это должно произойти.       — Похоже на признание в любви, — вяло усмехается Дазай, приоткрыв один глаз.       — Сейчас будет признание в том, что я убью тебя, если ты повторишь подобное снова.       Чуя заканчивает перевязывать одну руку и переходит ко второй. С ней он управляется быстрее, потому что порез всего один. На левой руке их было три, и каждый из них являлся подтверждением того, что Дазай намеревался действовать наверняка.       Это мешает мыслить здраво, но в этот момент граничащая с обмороком утомленность помогает не реагировать слишком явно на тревожные моменты.       — Я хочу умыться, — бубнит Дазай, когда Чуя заканчивает со второй рукой.       Маленькая ванная комната есть в палате, и они плетутся туда как в замедленной съемке, потому что Дазаю тяжело передвигаться, а Чуе приходится поддерживать его так, чтобы не получить гневный взгляд за излишнее проявление заботы. Ну и еще потому, что он сам практически валится с ног.       Дазай морщит нос, рассматривая свое отражение в зеркале. Чуя уже готов начать возмущаться по поводу того, что разглядеть свой внешний вид тот успеет после того, как они оба отдохнут, но Дазай подает голос снова.       — Мне нужно забинтовать шею.       В их ситуации это означает немного другое. Это означает, что Чуя будет тем, кто станет бинтовать тонкую шею.       Также это означает непосредственную близость лицом к лицу, от чего Чуе практически становится плохо, когда он начинает покрывать белоснежными слоями испорченную шрамами кожу. Дазай сглатывает слишком громко, когда Чуя неумело перетягивает чересчур сильно.       — Убьешь меня вот так? — усмехается Дазай, наклоняя голову из стороны в сторону, позволяя слоям марли лечь ровно.       — О, мне бы очень хотелось, — отвечает Чуя недовольно, стараясь разобраться, как все это дело закрепить.       — Чего еще тебе бы хотелось? — интересуется Дазай.       Чуя замирает, всматриваясь в лицо напротив, но намеренно не останавливаясь взглядом на чужих глазах. Он почти уверен, что там устроили пляски черти.       — Лечь спать, — наконец говорит он и продолжает монотонно обматывать бинтами шею.       Дазай ерзает на краю раковины, на которую облокотился. Так они практически одного роста, и возникает меньше неудобств с весьма странной процедурой.       — Чуя совсем не понимает намеков, — Дазай дует губы наигранно, но это так похоже на его привычную манеру общения, что Чуя несколько расслабляется. Чрезмерный обмен честностями уже начал утомлять его за эти дни, и он уверен, что столько исповедей за раз вредны для его здоровья. Ментального — точно.       — У тебя фетиш на поцелуи в ванной или что? — фыркает он в ответ и завязывает неумелый узел у основания шеи.       Получилось не очень, но они всегда могут исправить это позже.       — Может быть, — пожимает плечами Дазай. — Так что?       — Я не стану целовать тебя в больнице, — возмущается Накахара, но оставляет руки на чужих плечах, куда положил их после окончания возни с бинтами.       — Твой последний монолог намекал на обратное, — тянет Дазай с ленивой полуулыбкой.       Чуя готов поспорить, что вообще никак не намекал на то, что хочет целовать Дазая в больнице. Или в ванной. Или где-нибудь еще.       Значит ли это, что он не хочет? Однозначно нет. И это сбивает его с толку, потому что это слишком быстрый переход от отсутствия каких-либо поцелуев вообще к тому, что они имеют теперь.       Они могли бы пререкаться еще, но Дазай едва стоит на ногах, как, впрочем, и Чуя, у которого главное желание — отоспаться.       В итоге он дарит Дазаю отвратительно неловкий поцелуй в уголок губ. И он почти уверен, что не выйдет в будущем избегать шуток про поцелуи в ванной комнате. Еще он уверен, что от простой усталости не может так сильно стучать сердце.       — Разбудишь меня в ближайшие десять часов — полетишь в окно.       Дазай выглядит как тот, кто выиграл всю эту жизнь. Даже если это означает, что ему приходится скривиться от боли в руках, когда он касается пальцами талии Чуи.       — Будет жаль упускать такую возможность. Но я постараюсь, Чуя.