Les Misérables

      Чуя сбрасывает вызов и борется с желанием швырнуть телефон куда подальше. Тошно от всего происходящего. Злость вспыхивает в груди, переплетается с беспокойством и возмущением.       Что за идиотская привычка все портить, Дазай? Почему тебе не сидится ровно на своей тощей заднице, пока в жизни и так все идет по пизде? Почему в его напарнике столько тяги к саморазрушению и с каких пор его последствия стали распространяться не только на его тело, но и на состояние самого Чуи? Наверное, это началось давно. Просто теперь, когда он может предположить, что в какой-то степени сам послужил причиной… Что ж, может это эгоистично — полагать, будто Дазаю не наплевать на произошедшее в ванной. Но в конце концов он сам это начал. Или такое влияние произвел на него незапланированный поворот в их миссии?       Почему именно сегодня, Дазай?       Чуя сжимает кулаки и поднимается в воздух. Чертовы лифты слишком медленные, а он прекрасно знает расположение окон лазарета. Запомнил за годы посещений.       Одно из открытых окон он находит без труда. Алое сияние окутывает полумрак коридора, когда он проникает внутрь. Чуя хмуро следит за сотрудниками медицинского этажа, которые отшатываются в стороны. Да, не каждую ночь, пожалуй, в окна врываются повелители гравитации без объяснения причин. Впрочем, никаких объяснений не требуется — сотрудники давно знакомы с их дуэтом. Дазай был довольно частым пациентом, пусть и всеми возможными способами старался избегать врачебного вмешательства. Чуя же в большинстве случаев следовал за своим напарником. Либо сам приносил его, когда тот окончательно выбешивал своими попытками утопиться где-нибудь неподалеку.       — Дазай Осаму в четвертой палате, — испуганно бормочет одна из медсестер в ответ на напряженный взгляд Накахары.       — Жив? — единственное, что интересно ему в данный момент.       — П-полагаю, будет. Его привел… Друг? — тараторит сбивчиво девушка, указывая рукой нужное направление.       Чуя резко кивает в ответ и опускается на пол. Пусть он и в бешенстве, пугать сотрудников еще больше нет смысла.       Он шагает в указанном направлении, бегло осматривая номера на дверях палат. Десять, девять…       За поворотом он натыкается взглядом на ряд стульев напротив дверей палат. Сгорбленная фигура замерла на одном из сидений. Чуя узнает его через пару мгновений. Подходит размашистым шагом, на ходу стараясь не растерять те жалкие остатки самообладания, что еще остались в его уставшем теле.       Ода поднимает голову, когда Чуя подходит ближе. На двери палаты напротив него отмечен нужный номер.       — Ты здесь, — тихо произносит Сакуноске, растерянно проводя рукой по взлохмаченным волосам.       Чуя лишь отмахивается.       — Что с ним?       — Откачали несколько минут назад, сделали переливание. Я почти сразу позвонил тебе. Он проспит еще долго.       — Как ты узнал? — хмурится Чуя. Вероятность, что среди ночи кто-то заявится к ним в квартиру, была равна нулю. Вероятность того, что Дазай предупредил заранее о своем намерении — и того ниже.       Ода устало вздыхает, явно напряженный внезапными подозрениями со стороны. Чуя почти чувствует себя виноватым, но все равно ждет объяснений.       — Он не отвечал на мои звонки весь день. Я возвращался с миссии. Зашел проверить.       — Ты знаешь наш адрес?       — Я как-то был у вас в гостях, знаешь ли, — слабо улыбается Сакуноске.       Чуя чувствует себя идиотом. Он со вздохом опускается рядом и прячет лицо в ладонях. Ода — друг Дазая. Он притащил его в лазарет, наверняка едва успев до того, как случится неизбежное. А Чуи не было рядом.       — Извини, — бормочет он в ладони. — Я ужасно устал и зол.       — Я понимаю, — он звучит так, словно действительно понимает. Чуя задумывается, может ли вообще хоть что-то вывести этого ровного человека из себя. Даже после попытки суицида своего друга он выглядит так, словно просто не выспался и расстроен. Чуя вот чувствует себя выжатым досуха, как гребаная половая тряпка.       — Спасибо тебе. Я должен был быть там, — отвечает он.       — Дазай взрослый мальчик. Ты не обязан заботиться о нем постоянно.       Чуя не чувствует себя готовым к душевным разговорам. Он откидывает голову на стену позади и прикрывает глаза. Запах стерильности бьет в ноздри, заставляет чувствовать себя еще более грязным, чем до этого.       Это уж точно — не обязан. Но есть ли еще кому-нибудь дело?       Все эти попытки Дазая неоднократно уже лишали его равновесия. Как только Накахара начинал думать, что все может улучшиться, тот делал это снова. Из-за этих попыток Чуя чувствовал себя настолько беззащитным, что временами хотелось плакать. И разодрать себе пальцами мозг, в попытке добраться до ответа — что же нужно сделать, чтобы ты перестал, Дазай Осаму? Что тебя настолько беспокоит в твоей жизни, что тебе мерзко даже думать о том, чтобы продолжать за нее держаться? Можно ли вообще помочь человеку, который, очевидно, не желает принимать помощь?       — Он сказал что-нибудь? — хрипит Чуя. Смотрит в стену напротив, такую белую, что перед глазами начинает плыть.       — Повторял, что совершил глупость.       Чуя слышит, как голова Сакуноске встречается со стеной прямо рядом с его головой. Они, наверное, выглядят ужасно — оба усталые, сонные. Ждущие непонятно чего от человека, которому наплевать.       — Наша миссия пошла не по плану, — выдыхает Накахара в пустоту коридора.       Ода ерзает рядом, будто не решаясь ответить.       — Я сомневаюсь, что он мог сделать это из-за провалившегося плана.       — Он был расстроен этим, — отвечает Чуя.       Действительно не мог? Очередной вопрос о его напарнике, на который он не в состоянии ответить.       Они столько говорили о доверии в последнее время. Но о каком вообще доверии может идти речь, если Чуя уже который год не может понять, чем руководствуется Осаму, когда пытается расстаться с жизнью? Если подумать, он вообще ничего не знает о нем. Никакого прошлого. Никаких деталей, кроме того, что тот боится собак и не переносит острую еду. Все остальное, что ему дозволено рассмотреть, видят и остальные тоже. Тот же Ода, к примеру. Чуя подозревает, что тот гораздо более осведомлен о жизни его напарника, чем сам Чуя.       От этого становится настолько горько, что приходится закусить губу, сдерживая непрошеные слезы. Он не может разрыдаться здесь, в стенах больницы, перед человеком, который только что притащил сюда полумертвое тело своего друга.       — Вы поговорили об этом? — спрашивает Ода таким тоном, словно это нормальная практика — разговоры о проблемах.       Чуе становится еще более тошно. Сам факт того, что его поражает вопрос о беседе с Дазаем… Это смешно. И глупо. Настолько глупо, что он ощущает себя чужим. Будто ему и не нужно сидеть в этом самом месте. Будто пришел к человеку, с которым всего пару раз встретился на работе.       Но они живут вместе. Они обрабатывают друг другу раны. Спасают друг другу жизни. Они буквально целовались в ванной несколько часов назад.       — Немного, — отвечает Чуя, когда удается сглотнуть ком в горле.       — И он выглядел так, словно собирался что-то сделать с собой?       Чуя задумывается. Он не знает, как должен выглядеть человек, который собирается вскрыть свои гребаные вены и истечь кровью в квартире. Измотанным, грустным? Но Дазай практически всегда выглядит именно так.       Он мотает головой.       — Я не знаю. Не думаю. Он пил. Мы поговорили, потом я обработал ему рану. Мне позвонил босс и я уехал сюда, — почему он говорит так, словно оправдывается за собственные действия? Это ведь он был тем, кто бросал обвинения в сторону собеседника несколько минут назад.       Однако Ода не звучит обвиняюще. Он спрашивает мягко, словно ему действительно важно докопаться до сути, но без встревания в личное. Этому человеку не место в мафии, думает Накахара.       — Переживать проблемы в одиночку всегда тяжелее, — вздыхает Сакуноске.       Чуя жмурится. Должен ли он поговорить об этом с ним? Все подробности этой ночи — они довольно смущающие. И чертовски странные. В то же время он чувствует идиотскую потребность рассказать кому-то, потому что становится невыносимо сложно носить это в себе. Как он теперь осознает — слишком долгое время он на самом деле не имел возможности обсудить хоть с кем-то свои личные переживания.       И пусть это будет выглядеть глупо, пусть с наступлением утра ему будет чертовски стыдно. Разве можно найти вариант лучше, чем этот раздражающе понимающий Ода, который к тому же друг Дазая. Чуя думает, что если они оба хотят разобраться в Дазае, то нет варианта более подходящего, чем сделать это вместе, так?       — На самом деле произошло кое-что еще, — он говорит быстро, не давая себе шанса передумать.       Слышно, как Ода поворачивает голову в его сторону. Но Чуя не открывает глаз, не желая усложнять себе и без того практически невыполнимую задачу.       — Кое-что еще? — мягко уточняет Ода.       Накахара чувствует невыносимое желание ударить куда-то в стену. Рядом с этой головой, что так понимающе спрашивает его о всяком. Закричать на него. Выбить объяснения, какого черта он так спокоен. Но он ничего не делает, только сжимает руки в кулаки так, что скрипит кожа перчаток.       — Он поцеловал меня. Прямо перед тем, как я ушел.       Вот оно. Это кажется куда более простым, когда звучит вслух, а не бьется образами на подкорке.       — Поцеловал в смысле…       — Да-да, — Чуя раздраженно машет рукой, не открывая глаз. — В смысле поцеловал. Как целуют тех, кого хотят, понимаешь?       Ода молчит, так что Чуе приходится наконец открыть глаза и взглянуть на него. Чего ему смущаться, если он уже начал разговор о гребаных поцелуях со своим напарником?       Он ждет насмешек, правда ждет. Чего-то такого, что покажет ему, что беспокоиться не следует.       — Так… — Ода почему-то отворачивает лицо, словно хочет спрятать его выражение. Чуя напрягается. — И что же ты сделал?       Он тупо моргает в пространство. А потом понимает — Ода думает, что он оттолкнул Дазая или что-то вроде того. Словно действительно существует на свете возможность, что Чуя в состоянии оттолкнуть кого-то, к кому испытывает столько всего.       Чуя почему-то усмехается. Глупо. Все это так глупо, что смех сквозь слезы кажется единственным выходом.       — Я не ударил его, если ты об этом. На самом деле, я ответил ему. Я, блять, просто безнадежен перед этим мудаком, — откровенно признается Чуя.       И в эту самую секунду ему становится настолько легче, что он в недоумении поднимает ладонь к лицу. Через перчатки не ощутить, но он понимает, что влага на щеке — это не капли пота.       Сакуноске снова смотрит на него и отчего-то улыбается настолько грустно, что Чуе еще больше стыдно за собственные слезы. За одну единственную слезу, если быть точнее, но в горле сводит такими спазмами, что он издает позорно беспомощный звук, когда пытается втянуть немного воздуха в легкие.       — Я поражен, — осторожно отвечает Ода.       — Ты о поцелуе или о слезах исполнителя мафии? — огрызается Чуя беззлобно.       — Все сразу.       — Думаешь, это могло быть причиной? — бессильно интересуется Чуя.       Если существует чувство наготы, когда ты полностью одет — вот оно. Прямо в этот момент, когда ты делаешь перед человеком две вещи: признаешься в том, что неравнодушен к своему придурковатому напарнику и плачешь.       — Думаю, он слишком плох в осознании собственных чувств, — откровенно говорит Ода. — Я знал, что подобное случится рано или поздно.       — Знал? — Чуя ошарашенно распахивает глаза.       Ода улыбается криво, с таким взглядом, как смотрят на несмышленых детей. По какой-то причине от этого взгляда не обидно. Но горько.       — Я же не слепой, Чуя. И не глухой. Дазай хорош в ношении масок. Но его отношение к тебе слишком отличается от того, что он выстраивает из себя с другими людьми. Не знаю, замечал ли ты, но он давно не боится касаться тебя.       Чуя тщательно обдумывает эти слова. Если бы у него оставалось хоть сколько-то больше сил, он бы наверняка смутился. Видно ли это невооруженным глазом? Он полагал, что нет.       Как Ода и сказал, Дазай хорош в ношении масок. Это известно каждому, кто общался с ним больше одного раза. Чуя столько раз желал рассмотреть, что же за этими самыми масками прячется, что проглядел момент, когда Дазай показал ему свои настоящие эмоции. Сидя за кухонным столом и с безучастным взглядом глотая виски. Отсутствие эмоций на лице не делает состояние Дазая искусственным, вот в чем все дело. Он был подавлен и сбит с толку, переваривал их неудачу наедине с самим собой так тщательно, что предстал перед Чуей почти беззащитным, а после…       После он сорвался. И если в срывах Накахары страдают мебель или лица неугодных, то Дазай ломает себя. И он сломал то, что, судя по реакции Оды, держал в себе довольно долгое время — искаженные и до конца не принятые чувства к Чуе. Вероятно, они сильно отличаются от того, что испытывает сам Чуя, и все же… Нет смысла отрицать, что нечто присутствует. Как следствие — скомканный поцелуй, от которого трещит голова. Как итог — Чуя ушел, оставив Дазая наедине с самим собой.       И в ту критическую точку, когда ему нужно было просто остаться, босс вызвал его к себе. Дазай же наверняка решил, что Чуя сбежал.       Ода смотрит выжидающе, а все мысли разбегаются в стороны. Едва удается вспомнить, о чем они вели разговор.       — Мы… Говорили об этом. Немного, — признается он неуверенно. — Но я не знаю, откуда этот его страх. Поэтому мне тяжело понять.       Ода приподнимает бровь в легком удивлении. Чуя раздражается — это подтверждение того, о чем он думал раньше. Сакуноске явно куда больше осведомлен о деталях прошлого Дазая.       — Ты можешь спросить его, — мягко предлагает он.       Чуя фыркает и утирает лицо о плечи пиджака.       — Он не станет рассказывать мне.       — Чуя, — Ода прерывает его, но после задумывается на мгновение. — Позволишь дать тебе совет?       Этому человеку точно не место в мафии. Чуя устало выдыхает уже в который раз за эту ночь. Кивает, рассчитав, что терять ему уже нечего, а совет совершенно точно не будет лишним.       Чуя щиплет себя за запястье. Еще раз и еще, отвлекаясь на уколы боли. Потом останутся синяки, но так он сможет сосредоточиться на этом странном разговоре.       — Давай, личный психолог мафиози.       Наверное, он начинает понимать, почему Дазай столь легко сошелся с этим человеком. Удивительно, что несмотря на всю эту доброту, сквозящую в каждом слове мужчины, Чуя никогда не видел его в больших компаниях. Есть основания полагать, что у Оды ярко выраженный синдром спасателя, из-за чего тот привязан исключительно к проблемным личностям. Чуя как-то читал об этом, пока искал информацию о помощи тем, кто склонен к самоповреждению.       — Я не берусь решать за тебя, но… Если ты хочешь постараться оградить его от этого, то тебе придется добиться от него ответов. Дазай упрям, но он не машина. Он расскажет, если ты подберешь нужные слова. И если ты решишь… не отвергать то, что вы еще толком не начали, — Чуя горько усмехается такому аккуратному подбору слов,— думаю, вам просто необходимо поговорить об этом.       — Без рукоприкладства? — так неловко, что он пытается сгладить обстановку тупыми шутками. Еще одна идиотская привычка, приобретенная от Дазая.       — Осаму очень закрыт, Чуя, — Ода, кажется, не слишком оценил попытку. — Но он действительно считает тебя особенным. Только не говори ему, что я это сказал.       Чуя хмыкает, но совет принимает. Это звучит разумно. И довольно просто на словах, но он понимает, что ничего «просто» с Дазаем не получится.       — Я тебя понял. Спасибо, наверное.       Ода кивает, удовлетворенный реакцией.       — Можешь съездить домой переодеться. Я посижу здесь, пока ты не вернешься.       Чуя упрямо мотает головой. Перспектива возвращаться в квартиру, где наверняка все заляпано кровью, не кажется достойной. К тому же ему отчего-то страшно покидать место, где лежит Дазай, едва успевший перешагнуть границу жизни и смерти в нужном направлении.       — Дазаю все равно нужно привезти вещи, — подмечает Ода с легкой улыбкой. — А еще ты выглядишь… ужасно, если честно.       Чуя морщится и смотрит на мужчину с негодованием.       — Это тоже был совет?       — Если тебе так легче, — кивает Ода. — С ним все будет в порядке.       — Ладно, — вздыхает Чуя, принимая рациональность этого решения. — Я скоро вернусь. Побудь здесь, ладно?

***

      Он благополучно игнорирует машину, добирается до квартиры с помощью способности. Влезает в окно, оставленное открытым в собственной спальне. Спешно ищет чистые вещи и направляется в сторону ванной. Замирает прямо перед дверью, устремив взгляд в сторону кухни.       После поцелуя Дазай сбежал туда. От ухода Чуи из квартиры до звонка Оды прошло чуть больше часа. Начал ли Дазай резать себя еще в тот момент, пока Чуя был дома? Сбежал ли ради этого из ванной комнаты, выплеснул ли остатки своих жалких эмоций в порезы на руках спустя минуту после того, как оторвался от губ напарника? Или же все случилось после, спровоцированное спешным и молчаливым уходом Чуи?       Чую передергивает от мысли, что это могло начаться в момент, пока он был дома. Он ведь не зашел на кухню проверить, что там делает Дазай. Чувствовал себя слишком неловко и заторможенно.       Чего он в себе не чувствует на данный момент, так это готовности заглядывать на кухню. В ванной подозрительно чисто, никаких следов крови, только грязные салфетки и бинты, оставленные им самим после перевязки чужой раны. Чуя вздыхает и трет лицо руками. Сосредоточься, Накахара. Эта попытка не отличается от любой другой. Тебе просто нужно взять себя в руки и разобраться с этим. Собраться, прибрать в квартире, привести себя в порядок. А после — отправиться к Дазаю и вытащить из него все дерьмо, которое он так старательно скрывал все это время.       Он медленно шагает в сторону кухни, собирая по кусочкам остатки самообладания. Открывает дверь. Тут же захлопывает ее и прислоняется с другой стороны, борясь с желанием выблевать остатки алкоголя и съеденного утром завтрака.       Пол покрыт кровью. Как и раковина. И часть столешницы, где так и остались грязные стаканы.       У него нет боязни крови. Он видит трупы гораздо чаще, чем другие люди. Он наблюдает за пытками. Разбивает лица неугодным.       Почему тогда в горле ком от вида окровавленной мебели и чертового ножа для овощей, брошенного в раковине?       Чуя своими руками наточил его накануне.       Приходится глотать отвращение и горькую слюну, но он мочит все найденные в кухне тряпки и швыряет их на пол. Захлебывается в беззвучной истерике, когда выбрасывает нож в мусорное ведро. За ним следуют окровавленные тряпки, одна за другой. В помещении пахнет металлом, Чуя открывает окно и закуривает прямо на кухне. Сбрасывает пепел в раковину, давится дымом и подступившей к горлу тошнотой. Крови так много, что он старательно отгоняет от себя мысли о том, как вообще можно было выжить после потери такого количества. Одергивает себя. Дазай спит в лазарете мафии. Ода позвонил бы ему снова, если бы что-то случилось.       Он тщательно отмывает кухню. К концу уборки руки окрашены в бледно-красный, кончики пальцев сморщились от влаги.       Это все должно оказаться сном, думается ему. Не может столько дерьма произойти всего за сутки. Но оно случилось, и ему нужно отмыться самому и справиться с дорогой в лазарет. А потом с долгим разговором без применения физической силы. Хотя желание разбить напарнику лицо никуда не делось, а только усилилось от наблюдения за тем, во что он превратил кухню. Накахара больше не сможет спокойно готовить здесь.       Когда Дазай придет в себя, он предложит ему сменить квартиру. Подальше от соседей-мафиози, которые стучат по потолку каждый раз, когда среди ночи напарники начинают новую ссору. Подальше от кухни, которая теперь залита воображаемой кровью. Такую не отмыть, как ни старайся.       Он спешно принимает душ. Чередует горячую воду с холодной в попытке хоть немного взбодриться. Тошнота отступает, но ему срочно нужно что-нибудь съесть. Желудок неприятно напоминает о том, что за весь день в нем был только завтрак и виски.       Он собирает вещи для Дазая. Забирает ноутбук и книгу, ругая себя за то, что действительно собирается торчать в палате этого придурка неопределенный срок. Думает о перекусе, но в кухню заходить не хочется. Решает купить что-нибудь в здании мафии, где автоматы с едой доступны круглосуточно.       Время переваливает за шесть утра, когда он возвращается в лазарет. Ода сидит на том же месте, такой же сгорбленный и усталый. В этот раз Чуя вошел через двери, дабы не притягивать снова взгляды персонала.       — Все в порядке? — спрашивает он, присаживаясь рядом. Сумка с вещами плюхается на пол, звук эхом отражается от стен пустующего коридора.       — Он спит, — успокаивает его Ода. Молчит с минуту, прежде чем уточнить. — Ты сможешь позвонить мне, когда он придет в себя? Мне нужно быть на работе в восемь.       Чуя заверяет его, что сообщит. Когда Сакуноске уходит, он, не раздумывая, заглядывает в палату. Сидеть неизвестно сколько в коридоре ему не хочется, а недовольство персонала он уже получил. Выгнать повелителя гравитации из палаты им едва ли под силу.       Бледный свет проникает в окна. Еще бледнее выглядит лицо его напарника, неподвижно лежащего на кровати в окружении пищащих приборов и трубок. Чуя хмурится, глядя на плотно перевязанные руки ниже локтя.       В палате есть вторая кровать, на которую он скидывает вещи.       — Лучше бы тебе очнуться побыстрее, придурок, — бормочет он прежде, чем выскользнуть за дверь и отправиться на поиски кофе и перекуса.       Нет никакой надежды на то, что напарник его услышит, но Чуе некомфортно в звенящей тишине больничных палат. Наверное именно поэтому он не слишком долго ругал Дазая на неприязнь к больницам. Сам тоже чувствует себя глупо среди всей этой стерильности и излишней тишины. Гнетущей, а не той, которая бывает успокаивающей.       Этажом ниже он берет себе крепкий кофе и пару онигири. Мерзкое полусонное состояние не отпускает, но переходит в ту стадию, когда не сможешь уснуть, даже если уляжешься. Поэтому он размещается в палате на соседней кровати, открывает ноутбук и начинает писать отчет о прошедшей миссии, который потребовал от них босс.       Чуя слипающимися глазами пялится в ноутбук до одиннадцати утра. Дважды в палату заходят медсестры, проверяют Осаму и укоризненно смотрят на нового «пациента». Чуя старательно игнорирует брошенные в его сторону взгляды, медленно пьет из огромного стакана свой давно остывший кофе, отправляет отчет боссу. Спустя время решается упомянуть о ситуации с Дазаем, указав, что все будет в порядке. Почти незамедлительно получает ответ, что к вечеру босс придет проведать их обоих и благодарность за то, что Чуя присматривает за непутевым напарником. Накахара лишь фыркает на это устало. Будто когда-нибудь было по-другому.       К середине дня он чувствует себя настолько измученным, что становится почти невозможно держать глаза открытыми. И если бы не смутные образы залитой кровью кухни, мелькающие перед закрытыми веками, он бы давно попробовал поспать. Однако он тянет до последнего, бросает периодически взгляды на мирно спящего Дазая, лицо которого, к облегчению Чуи, уже не выглядит таким пугающе белым. Возможно, дело в свете дня. Или ему правда лучше, Чуя не может сказать наверняка. На его вопросы медсестры отмахиваются сначала с раздражением, после — с успокаивающей сопереживающей улыбкой. «Он проснется к утру» — обещают.       Он все-таки проваливается в сон ближе к вечеру. Будто бы спустя секунду просыпается от тихих шагов у двери.       — Он просыпался? — интересуется Мори, накинувший белый халат.       Чуя протирает глаза, в которые словно насыпали песка. Он совершенно не чувствует себя отдохнувшим.       — Нет, — хрипит тихим после сна голосом.       — Что послужило причиной? — деловой вопрос, без доли волнения или переживания. Чуе начинает казаться, что лишь он один настолько повернут на жизни человека, не желающего жить. Раздражается.       — Спросите у него сами, — огрызается, прикусывает губу. Выдыхает. Это босс, Накахара. Держи себя в руках.       Вопреки ожиданиям Мори усмехается как-то невесело, но без злости.       — Ему повезло, что у него есть ты, Чуя. Хотя он совершенно точно так тебе не скажет.       — Он выставит меня виноватым в том, что не умер, — соглашается Чуя. — Хотя его нашел Ода Сакуноске. Я не успел еще добраться домой к тому времени.       — Что ж, — кивает босс озадаченно, — в таком случае ему повезло вдвойне. Досадно, что он не станет благодарить.       Чуя поднимается с кровати и наливает себе воды из кулера у окна. Боль в горле мешает разговаривать нормально.       — По поводу нашей миссии…       — Завтра будет повторное заседание. Однако нам сыграло на руку, что в деле замешан ребенок. Морали у представителей отлова никакой, зато гордость бьет через край. Если станет широко известно, что их положила девчонка — они должны будут постараться, чтобы отмыть свою репутацию. Но тебе следует поменьше появляться в поле их зрения.       Чуя мрачно усмехается. Мрази.       — А пленник?       — Я займусь им. Дазай-кун, увы, не в состоянии надлежащим образом выполнять свои обязанности.       — Вам следует вычитать из его зарплаты приличные суммы после каждой попытки умереть. Не станет ли это стимулом? — раздраженно отзывается Накахара.       Мори задумывается над этим предложением, как над чем-то, что действительно стоит внимания.       — Сообщи мне, когда он будет в норме, — Мори кивает на спящего Дазая. — Я не жду вас в офисе в ближайшее время.       Что ж, если и можно вычленить что-то хоть отдаленно не слишком дерьмовое из этой ситуации — внеплановые выходные.       — Принято, босс, — вздыхает Чуя, снова присаживаясь на кровать. Головная боль стучит по вискам слишком сильно, так что он даже не в состоянии позаботиться о надлежащем поведении перед Мори.       Остаток дня протекает мимо. Он спит урывками, пытается читать книгу, еще дважды спускается за кофе. С вопросами к медсестрам больше не пристает, зато теперь они сами начинают с ним заговаривать. Девушки с преувеличенным интересом задают вопросы о том, почему он с таким рвением следит за спящим. По какой причине не отходит от него больше, чем на пять минут. Чуя и сам толком не знает. Отмахивается с кислым лицом, шатается по палате от стены к стене. Всматривается в спокойное лицо на кровати, дергается от каждого движения под тонким одеялом.       Когда за окнами темнеет, он получает сообщение от Оды. Тот спрашивает, все ли в порядке. Чуя фотографирует спящего Дазая, но зависает над фото, прежде чем отправить. Изображение кажется ему каким-то жутким и неуместным, на экране мобильного лицо больше похоже на лицо трупа. Чуя кривится и удаляет фото, а затем отправляет короткий ответ, что Осаму еще спит, но ухудшений не было.       Он едва не роняет телефон на пол, когда рядом с ним шелестит тихий голос.       — Ты решил заработать денег, транслируя лицо спящего красавчика в прямой эфир?       Ожидал ли он каких-то других слов от Дазая, когда тот проснется? Да. Думал ли, что тот на самом деле скажет что-либо адекватное? Нет, разумеется нет.       — Еще раз так сделаешь, я придушу тебя своими руками, — отвечает Чуя взволнованно и откладывает телефон. Приближается вплотную к кровати и вглядывается в прищуренные карие глаза на бледном лице.       — Выключи свет, — бормочет Дазай, дергая рукой. Наверное, в попытке прикрыть глаза от яркого света. Капельницы, торчащие из оставшихся целыми вен, не позволяют совершать лишних движений.       Чуя вздыхает и бредет к выключателю. Бьет по кнопке, погружая комнату в полумрак. На столике остается включенный ночник еще с того времени, когда он только «заселился» в эту палату ранним утром.       — Как ощущения? — Чуя не может избавиться от издевательских ноток в голосе.       — Так, словно меня вытащили с того света.       — Буквально так и было.       — Знаю.       Чуя подавляет зарождающуюся в груди злость. Что там говорил Сакуноске? Подобрать правильные слова. Может, сейчас не самый лучший момент. Дазай едва очнулся. Но Чуя едва спал за прошедшие двое суток. Проторчал в больнице около четырнадцати часов. Перемолол внутри сотню вариантов того, что скажет Осаму, когда тот проснется. Все они вылетели из головы, как только тот прохрипел первые слова.       — Тебе придется объясниться, Дазай, — выдыхает Чуя и присаживается на край кровати.       Дазай рядом с ним ерзает и утомленно смотрит в потолок. Восстанавливает события прошлой ночи?       — Я хочу домой, — ноет.       Чуя закатывает глаза к потолку.       — Не будь ребенком. Ты вскрыл гребаные вены. Не рассчитывай, что я стану потакать твоим прихотям.       — Я попрошу босса, — бубнит тот с ехидной надеждой.       — Он не ждет нас на работу еще неделю.       — Медсестры?       — Они точно не настроены выпускать тебя в ближайшее время.       Дазай дуется так, словно совершил что-то незначительное. Перешел дорогу в неположенном месте. Забыл заплатить за пачку жвачки в супермаркете. Сдал отчет на час позже назначенного времени. Не вскрыл свои многострадальные вены прямо на кухне их общей квартиры.       — Чуя жестокий, — скулит в ответ.       — Осаму, — Чуя делает самый серьезный голос, на который только способен. Он настроен решительно, потому что он устал. Измотан, зол и растерян. Настолько, что готов переступить через себя столько раз, сколько потребуется. Но добьется ответов, потому что это невозможно — раз за разом наблюдать за тем, как тот, кто признается в безграничном доверии и тянется за полным отчаяния поцелуем, пытается убить себя.       Дазай замолкает и смотрит в ответ. Чуя настолько редко использовал его имя в обращении, что заторможенный от лекарств мозг напарника с трудом перерабатывает поступившую информацию. Он выглядит так, словно начинает сомневаться в реальности происходящего. Чую это забавляет, и он обязательно указал бы на это. В другой ситуации.       — Я скажу персоналу, что заберу тебя домой раньше положенного, — смягчается он немного, всматриваясь в растерянное выражение лица. Брови того слегка приподнимаются в удивлении, когда Чуя продолжает. — Но не раньше, чем ты расскажешь мне все. Нормально расскажешь.       Он не уверен, что угрозы — то, что имел ввиду Ода. Но Чуя не один из тех людей, кто склонен вести душевные разговоры вот так просто. А Дазай не тот, кто станет отвечать на вопросы. Ультиматум — единственное, что может быть действенным. В конце концов, Чуя может посмотреть, что для напарника важнее — скрывать от него свои мотивы, или покинуть больницу как можно скорее.       — Это переговоры? — криво ухмыляется Дазай.       — Можешь считать и так.       — Почему тебе вдруг так важно это, Чуя? — Дазай приподнимается телом на кровати. Чуя помогает ему подложить подушку удобнее и приподнять койку в полусидячее положение. Он чувствует себя сиделкой. Строгой и раздражающей.       Действительно, почему? Только теперь Чуя понимает одну вещь — если он хочет, чтобы Дазай начал говорить, ему самому тоже придется. Едва ли он имеет право требовать ответов, не отдавая ничего взамен. Обещания об освобождении из лазарета недостаточно.       Он вздыхает и осторожно перелезает через длинные ноги под одеялом. Прислоняется спиной к стене и склоняет голову, глядя на напарника.       — А не должно быть? Мы тут с тобой уже несколько дней болтаем о доверии. Целуемся в ванной, — он раздраженно машет рукой.       Дазай кривится, словно от зубной боли.       — Можем забыть это, если ты хочешь.       Как может кто-то настолько гениальный в планировании быть настолько идиотом в любых вопросах, касающихся по сути банальных вещей? Чуя проигрывает в голове слова Оды. «Он слишком плох в осознании собственных чувств».       Да, он не думал, что будет легко.       Он цепляется за слова. Это не было «давай забудем», как не было и «я хочу это забыть».       — Если бы я хотел, я бы не сидел здесь. Не думаешь?       Если бы у него было больше заданий от босса, или хоть какое-то подобие нормального отдыха, может, он не уделил бы столько времени на размышления. Однако практически все время, проведенное в тишине палаты, пусть и нехотя, но заполнилось рассеянным анализом произошедшего.       Чуя думал и передумывал, рассуждал и отмахивался от рассуждений. И как бы не старался, все равно пришел к одному выводу: он что-то чувствует. Это с ним давно, и оно стало только весомее от того поцелуя. Чуя мог бы быть тем, кто прячет всю эту муть в дальний угол сознания, мог быть тем, кто никогда бы в жизни не признался в симпатии своему раздражающему напарнику. Мог бы игнорировать это столько, сколько потребовалось бы, или даже попытаться искоренить.       И пусть это сошло бы за игнорирование проблемы. Он мог бы хранить это в себе или выбросить вон, но не теперь, когда Дазай сам все усложнил, показав, что может быть и вот так. Не просто на уровне разговоров, прикосновений и стычек. На другом уровне. Более понятном и конкретном. Приятном.       Если он сам не захочет — пускай. Может, это и правда такой способ снятия стресса, хотя в такое слабо верится. Чуя же позволяет странному чувству окутать внутренности, поддается ему, старается разгадать, что же это такое. Не похоже на простое сексуальное влечение или больную любовь, скорее просто желание быть рядом в моменты, в которые он еще рядом не был. Желание осознавать, что Дазай тоже рядом, живой и искренний.       Дазай прикрывает глаза. Какое-то время Чуе кажется, что тот сейчас уснет. Или притворится спящим, только бы не отвечать на неудобные вопросы.       — Зачем тебе это, Чуя? — тихо спрашивает он наконец. Накахаре тошно от горечи в этом голосе. — Если ты чувствуешь себя чем-то обязанным мне после этого, то забей.       — Ты такой придурок, Дазай Осаму, — Чуя ударяется головой о стену. Не перегибать, не давить слишком сильно. Подобрать правильные слова. Он задумывается на мгновение. А потом решает просто быть честным. — Я сидел тут весь гребаный день, Дазай. У меня было достаточно времени, чтобы обдумать все произошедшее. Я не собираюсь давить на тебя. Если ты сам захочешь забыть об этом — хорошо. Может, у тебя был дерьмовый день, и ты снимаешь стресс подобным образом. Я не знаю. Но и не узнаю, если ты мне не расскажешь. И я пойму, если ты солжешь мне, так что даже не пытайся — на кону твое пребывание в больнице. Если хочешь поговорить об этом позже — ладно. Но мы поговорим рано или поздно, Дазай. И я хочу услышать от тебя не только о том, что произошло между нами.       — Что еще? — Дазай звучит так, словно Чуя прямо сейчас душит его собственными руками.       Он поднимается с кровати и наливает стакан воды. Пихает напарника в плечо с максимальной осторожностью и заставляет приподнять голову. Пока тот маленькими глотками пьет воду, Чуя ловит себя на мысли, что Дазай выглядит несчастным. Смирившимся. Настолько, что он почти готов отбросить свои намерения, извиниться и выбежать вон. Написать Сакуноске, попросить его посидеть здесь вместо него.       А потом думает, что если он не достучится до Дазая сейчас, то больше никогда не сможет. Это жестоко — требовать ответа от человека, который только проснулся и лежит под препаратами. Он поругает себя за это позже, когда Дазаю станет лучше.       — Твое прошлое. Твои попытки умереть. Можешь выбрать что-то одно для начала.       — Зачем тебе мое прошлое? — кисло усмехается Дазай, вновь откидываясь на подушки.       Чуя забирается обратно на кровать и принимает прежнее положение.       — Подумал, что если я не хочу отвергать то, что мы еще не начали, то обязан знать о тебе что-то кроме того, что знаю сейчас, — Чуя использует фразу Оды, обходительную и осторожную.       Дазай на удивление приподнимает уголки губ в подобии улыбки.       — Ты говорил с Одасаку?       Ничего от него не скрыть.       — Как ты понял?       — Он нашел меня. И ты говоришь так, словно сходил к психологу. Сомневаюсь, что ты успел бы.       — Тебе повезло, что у тебя есть он, — почему-то шепотом говорит Чуя.       — Ты ему нравишься, — бормочет Дазай.       Он не уверен, что заслуживает этого.       — Неужели? А тебе? — Чуя бросает легкую насмешку, желая сбросить такую напрягающую серьезность.       — Он сказал тоже самое о тебе. Ну, что мне повезло. С напарником. Словно пропускал мимо ушей все мои слова об ужасных шляпах и гадком характере, — голос Дазая становится тише с каждой фразой. Чуя понимает, что тот начинает засыпать снова.       Он еле сдерживает себя, чтобы не поправить темные волосы, спадающие на лицо.       — Тебе стоило бы поверить ему, — отвечает Чуя, устраиваясь на кровати удобнее.       — Я верю.       — Так мы поговорим? — Чуя спрашивает, уже не надеясь услышать ответ.       — Когда я проснусь, — шепчет Осаму. — И Чуя?       — Да?       — Мне тоже.       Накахара замирает на секунду, а потом соображает, что это ответ на его на самом деле не шутливый вопрос.       Он выдыхает так резко, что пусто становится в легких.       — Ты конечно тот еще идиот, Дазай Осаму, но спасибо, что пока не мертвец.       Больше они не будут говорить еще несколько часов, пока Осаму не проснется снова. Чуе все еще дерьмово и тоскливо, но где-то внутри бьется слабая надежда на то, что в этот вечер он приблизился к разгадке чего-то великого.