Les Misérables

      — Значит, Федор Достоевский, — Мори задумчиво почесывает пальцами под носом, так, словно когда-то у него там были усы, и теперь он не может избавиться от привычки трогать их в моменты раздумий или серьезных разговоров. Чуе это показалось бы забавным, не будь он до такой степени дерганым и озадаченным, каким был в этот самый момент.       Приехав из бара, он нашел Дазая возле кабинета босса, смиренно сидящим на кожаном диванчике под пристальным взглядом двух неизменных охранников, что день и ночь стоят на посту перед дверью кабинета. Как он добрался на своих двоих раньше, чем Чуя на байке — секрет, который вряд ли будет раскрыт. Дазай был подозрительно тих, не задавал вопросов, не интересовался, что же Чуя решил по поводу его сомнительной идеи с сотрудничеством — просто смотрел в стену и, казалось, совершенно не был намерен реагировать на присутствие напарника.       Чуя был этому рад, странное поведение Дазая в баре не желало выходить из головы, в то время как острая необходимость сосредоточиться на деле никуда не исчезла. Всю дорогу до штаба он только и твердил себе — Кека исчезла, нужно разобраться с этим как можно быстрее, вот только и эта ветвь в размышлениях приводила его в тупик, потому что неизменно утыкалась в главный вопрос этого дня. Стоит ли ему поступиться принципами, скрыть от босса правду и поддержать Дазая в его безумном плане.       Он размышлял над этим, пока преодолевал километры до высотки мафии, прокручивал в голове, пока ставил мотоцикл на подземную парковку, думал об этом, пока поднимался на лифте выше и выше, ближе к кабинету босса и главной точке, в которой он должен решиться хоть на что-то. Ответ так и не пришел к нему. Глупо было ожидать, что он появится из ниоткуда, просто из-за отчаянного желания Чуи знать наверняка, что ему следует сделать.       А потом он увидел Дазая, тихого и спокойного, скрестившего ноги на кожаном диване. И замер, как малолетний ребенок, увидевший что-то такое, чего никогда в своей жизни не видел. Дазай даже не поднял на него взгляда, но перед глазами все равно возникли подрагивающие пальцы, прокладывающие дорожки из прикосновений по телу, осторожно стягивающие перчатки. В ушах раздался тихий голос, будто бы наяву, будто прямо сейчас Дазай произносит то же самое, что говорил там, в пропахшем сигаретным дымом баре.       Пришлось сжать зубы и взять себя в руки, потому что такая реакция на кого-то — абсурд. Чистой воды заблуждение, навеянное чужой способностью к манипуляциям, умением вертеть людьми так, как захочется, разбрасываться ими как пустышками, ничего не значащими и ни к чему не обязывающими.       А потом он начал вспоминать другое: осторожные попытки касаться, которые были раньше, брезгливые уходы от прикосновений тогда, при первых их встречах. Прикрытое бесстрастием отчуждение от чужих рукопожатий, та дистанция, которая поддерживалась со всеми вокруг. Кроме него, Чуи. И бесстыдный сон в его кровати, куда Дазай не раз забирался, а рано утром Чуя просто обнаруживал его там, на соседней половине кровати, и ничего не спрашивал, потому что было слишком неловко, а Дазай спал слишком мирно и тихо, чтобы зря тревожить. И ехидные улыбки, рассекающие маску цинизма на бледном лице, когда они переходили в своих ссорах от оскорблений к рукоприкладству. Прекратившиеся попытки отстраниться сразу, как только Чуя вылавливал Дазая из очередной реки. Закинутая на плечо рука, когда они поддерживали друг друга, пока топали в сторону дома, упившиеся в баре так, что сложно было стоять. Слова о доверии, которых они никогда не произносили вслух раньше, но именно сегодня почему-то решили сказать.       Все это мелькало и мелькало в его голове, не переставая, даже когда босс пригласил их войти, и когда Дазай начал рассказывать о прошедшем дне, искусно упуская подробности о детективах, а Чуя молча стоял и кивал, подтверждая его слова, не решаясь что-либо добавить. В рот словно насыпали песка и он пожалел, что не выпил воды после того, как сделал несколько глотков виски из своего стакана и выкурил две сигареты. Ужасно хотелось пить, пересохли губы и горло, и он позже сможет списать свое молчание на это, а не на то, что передумал сдавать Дазая боссу, передумал быть всегда честным с ним. Передумал рассказывать о сомнительной сделке.       Он пропустил мимо ушей половину из того, что ровным голосом рассказывал Дазай, а после вздрогнул, когда Мори перевел на него взгляд, не переставая поглаживать подбородок.       — Чуя-кун, тебе есть что добавить?       Ложь всегда была его слабым местом, слишком открытым он был, прожив большую часть жизни среди людей, от которых не требовалось ничего скрывать.       — Ничего, — хрипит он и со стыдом откашливается, прикрыв ладонью рот и заодно половину лица, дабы скрыть свои очевидно покрасневшие щеки.       Дазай странно косится в его сторону, но ничего не говорит, лишь слегка приподнимает брови, как бы уточняя — ты серьезно, Чуя?       Гораздо проще вообще ничего не говорить, так и сказал Дазай, пока пытался убедить его в том, что лгать иногда гораздо проще, чем кажется. Чуя даже немного благодарен ему за то, что он взял на себя весь рассказ об их расследовании, не заставил Накахару судорожно выдумывать что-то, старательно прикрываясь уверенностью в том, что они движутся в правильном направлении в этом деле. Ему нужно будет серьезно поработать над собой, если он собирается и дальше не провалиться самым идиотским образом, дав боссу понять, что нагло лжет ему.       — Разыщите информацию о Достоевском. Все, что сможете, — приказывает Мори. — Я передам вам все имеющиеся архивы, увидите на почте завтра утром.       — Да, босс, — по привычке отчеканивает Чуя, к концу разговора сумев взять себя в руки. Дазай молча склоняет голову.       Они неспешно спускаются вниз и выходят на улицу, где уже совсем стемнело. Чуе кажется, что день был бесконечно долгим, что он столько всего передумал и переосмыслил меньше чем за двадцать четыре часа, что это просто не сможет уложиться у него в голове. Он игнорирует подземную парковку, а Дазай не протестует, молча шагает рядом, задрав голову к небу, где собираются тучи. Из-за них еще темнее и пахнет в воздухе приближающимся дождем, но отчего-то так хочется подышать воздухом и размеренным шагом пройтись до дома, что никто из них не переживает о том, что промокнет. По крайней мере не переживает Чуя, а Дазаю просто постоянно без разницы на свое состояние, так что он молчит и шагает рядом.       Вокруг все кажется каким-то синим из-за накрывших небо грозовых облаков, словно они в дешевом глупом фильме с очень странной цветокоррекцией. Будто сейчас должен состояться очень душещипательный диалог о жизни и ее смысле, но вместо слов у них синхронные шаги на двоих и молчаливое согласие пока не разговаривать.       Чуя роется в карманах и негромко матерится. Дазай вопросительно опускает на него глаза с неким упреком, потому что напарник нарушил их общую тишину.       — Сигареты забыл в баре, — ворчит Чуя и от обыденности фразы ему становится как-то легче, и он усмехается рассеянно, оглядываясь по сторонам в поисках магазинчика.       — Вон там, — указывает Дазай через дорогу, где и правда виднеется нужная вывеска.       — Пойдешь со мной? Скоро дождь начнется, — неуверенно предлагает Чуя, почему-то решив спросить, хочет ли вообще Дазай сейчас продолжать путь в его обществе.       В ответ напарник лишь пожимает плечами и первым начинает переходить дорогу, даже не поглядев по сторонам. Чуя следует за ним, а когда ступает на гладкий асфальт, то замечает на нем первые капли, достигшие наконец земной поверхности.       Они заходят в магазин и уставшая женщина продает им сигареты, не спросив даже про возраст. Это плюс, потому что свои документы Чуя оставил в бардачке мотоцикла, а слушать наигранные россказни Дазая о том, что им уже давно за двадцать, у него нет настроения. Да и не выглядят они на двадцать, просто два отчего-то замученных подростка, молчаливых и хмурых, да женщине и наплевать вовсе, она гораздо больше увлечена просмотром чего-то на экране смартфона, спрятанного под кассовой стойкой. Чуя тихо благодарит женщину и открывает дверь на улицу. Та провожает уходящих мерным перезвоном колокольчиков, что подвешены к потолку. Звук этот теряется в шуме дождя, который за пару минут уже успел накрыть город.       — Вот блин, — бормочет Чуя, останавливаясь под навесом.       Стена из падающих капель превращает городской пейзаж во что-то размытое, серое, и на какую-то минуту они оба замирают, не решаясь шагнуть под ливень, рассекающий струйками воздух.       — Душно, — Дазай говорит так тихо, что его голос едва не сливается с шумом дождя, но Чуя слышит и молча кивает, раздумывая, стоит ли переждать немного здесь, под защитой маленького навеса сверху.       Он достает сигарету и протягивает пачку напарнику, тот берет себе тоже и ждет, пока Чуя передаст ему зажигалку. Два ровных щелчка рассекают напряжение между ними, а терпкий дым от непривычных сигарет — тех, которые Чуя всегда курит, не было в наличии, — растворяется во влажном воздухе. Он теперь сильнее пахнет свежестью, но все равно ощущается душным и каким-то особенно тяжелым.       Чуя не может не коситься на стоящего совсем близко Дазая. Тот кажется ему задумчивым, но он часто выглядит таким, и не получается не задаться вопросом — что сейчас в голове у Дазая Осаму? Прокручивает ли он внутри себя всю эту ситуацию в баре, или ему, как обычно, наплевать? Что сильнее всего вызывает раздражение, так это то, что сам Чуя теперь не может сказать наверняка, что испытывает по этому поводу.       Они молча курят под навесом, но спустя минуту дождь становится слабее, и Дазай без слов шагает вперед. Почти сразу его волосы становятся влажными, отчего вьются сильнее, а Чуя слегка морщится от осознания, что с его прической будет то же самое. Тем не менее двигается следом, гадая, какая из капель достанет его все еще тлеющую около губ сигарету и потушит ее, безразличная к чужому желанию вдыхать никотин. На губах и языке горчит от дыма, и Чуя вспоминает, что уже давно хочет пить. Будь он в более радостном расположении духа, может, высунул бы язык, позволил каплям дождя коснуться его, охладить, стереть горечь, просочившуюся уже куда глубже рта, куда-то в голову, оставшись там странной меланхолией.       — Значит, решил не рассказывать Мори, — утвердительно начинает Дазай между длинными затяжками.       Ничего он толком не решил. Просто не смог сказать и все тут. Просто не смог открыть рот и признаться, что согласился на что-то, подобное предательству, что пошел на поводу у человека, которому безмерно доверяет и которого немного опасается. Нет, не так — опасается Чуя не самого Дазая. Скорее того, что происходит с ним самим в присутствии Дазая.       — Не знаю, — бормочет он в ответ на выдохе, и слова его вместе с горьким дымом растворяются в стене из дождя.       Дазай невесомо улыбается. Чуя замечает это, потому что тайком наблюдает за ним и выражением его лица, старается поймать что-то, что подскажет ему правильный ответ, направит в нужную сторону, разрешит его внутренние метания. Но перед глазами снова встают длинные пальцы, ведущие по голой коже рук, и он опять смотрит вперед, на размытые очертания зданий перед собой.       — Непривычная для Чуи неуверенность, — замечает Дазай не без ехидства.       — Ты же знаешь, что у меня есть на это причины.       — Разумеется.       Помимо всех этих странных разговоров о доверии, конечно, есть кое-что еще. Кое-что, о чем Дазай упомянул сегодня первым, то, что сидит внутри него уже давно и никак не решается выйти наружу. Гребаное чувство вины, которое он ничем не мог заглушить, да и никогда, наверное, не сможет. Лицо директора приюта предстает перед ним так точно, воскрешается в памяти так, словно он видел его только вчера, словно и не было этих лет после приюта. Но все это было, было и то, что Чуя своими руками уничтожил и что не в состоянии собрать, может только попытаться выяснить больше, разобраться с прошлым.       От его воспоминаний пахнет кровью, но он старательно вытягивает из памяти те, которые появились у него в тот день, когда он попал на развалины приюта. Как не смог отыскать тела, как твердо решил постараться что-то сделать с отловом, как искренне хотел отрицать многочисленные смерти. Наконец ему представился шанс разобраться с этим, и шанс этот дал ему Дазай, сам не подозревая о том, насколько это все для Чуи больно и горько.       А может как раз подозревал, потому и дал. Но это осознание пока тяжело дается Чуе, хотя оно самое верное. Только верить в него отчего-то страшно.       В конце концов, разве мог он отказаться? Разве мог пустить на самотек ту надежду, которой позволил зародиться внутри на жалкое мгновение, когда услышал имя директора детективного агентства?       Не мог и не стал бы, вот что он понимает сейчас. Просто ему требовалось какое-то подтверждение от Дазая, устанавливающее, что все это не глупый фарс, не очередная манипуляция или идиотская игра, в которые он так любит втягивать всех вокруг. Именно поэтому он начал ту ссору, но результаты оказались куда более поражающими, чем он ожидал, и это только укрепило его уверенность в том, что он просто обязан пойти на это. Обязан умолчать некоторые факты, скрыть от босса их союз с детективами, попробовать разобраться с отловом.       Сигарета дотлела до фильтра, забытая, и Чуя отбрасывает ее куда-то на тротуар.       — Я просто не хочу… надеяться зря, наверное, — наконец говорит он, и это самое честное, что он может выдать сейчас.       — Или просто это я умею убеждать, — тянет Дазай с наигранным самодовольством, и впервые за весь их разговор его голос звучит обыденно, привычно, без этой обезоруживающей искренности, от которой Чую просто швыряет в разные стороны так, словно он на чертовом корабле посреди бушующего шторма.       — Это не имеет значения, — быстро отвечает он, не желая показывать то, как в действительности шокирован маленьким признанием Дазая. На самом деле огромным признанием.       Он закусывает губу спустя секунду, когда понимает, что сказал только что. Это не должно было прозвучать так, будто ему наплевать на то, что сделал Дазай в полумраке бара. Но звучит именно так, и он беззвучно ругает сам себя под шум дождя, раздраженно наступает подошвой ботинка прямо в сердце огромной лужи под ногами. Так, словно это его сердце, и он хочет растоптать его, заставить шумные потоки воды размыть его, чтоб и следа не осталось от той рассеянности, в которую он опускается весь этот чертов день.       — Дазай… — начинает он, сомневаясь, стоит ли объясняться.       — Не надо, — отмахивается Дазай и ускоряет шаг.       Они уже почти пришли к квартире, все промокли до нитки, одежда прилипает к телу, волосы — к лицу. По щекам стекают струи воды, ниже и ниже, на подбородок и шею. Это так щекотно, что Чуя невольно опять представляет мягкие касания пальцев к бледной коже ладоней, и ему почти хочется расплакаться от того, какой же он все-таки придурок.       Неужели это так сложно? Просто взять и вырвать из своего рта нужные слова, объясняющие, что на самом деле Чуя испытывает от слов Дазая. Выплюнуть свое жалкое признание прямо в его снова бесстрастное лицо и отвернуться в надежде, что там проскользнет что-то кроме насмешки и наигранного соболезнования. Все это должно быть простым, так почему горло сжимается от одной лишь мысли о том, чтобы вывернуть этот кусочек своей души наизнанку?       Чуя шагает к подъезду, глядя в сгорбленную спину Дазая перед собой.       Весь их вечер проходит в молчании: молчаливый ужин тем, что осталось в холодильнике, молчаливые посиделки на кухне, где у Дазая книга на коленях, у Чуи — ноутбук. Они молча уходят по очереди в душ, а затем молча пьют зеленый чай, не поднимая друг на друга взглядов. По какой-то причине они не расходятся по своим комнатам сразу, хотя большую часть времени делают именно так, и Накахара ловит себя на мысли, что это, наверное, первый вечер, когда они так много молчат в обществе друг друга. Это не ощущается как-то неловко, но угнетает, просто потому, что Чуя не может перестать думать о своих словах, думать, стоит ли ему объясниться, или лучше не начинать этот разговор сейчас, когда тишина, несмотря на тяжесть внутри, мирная и уютная.       А еще эта тишина шепчет ему о том, что, кажется, они оба друг от друга чего-то ждут. Просто оба понять не могут, чего именно.       Когда уже совсем поздно, они молча уходят спать, одновременно, будто по внутреннему общему таймеру, поднявшись со своих мест. Чуя выключает на кухне свет, а Дазай прощается с ним взмахом ладони, без всяких пожеланий спокойной ночи.       А потом он остается в тишине один, и становится еще более странно, но в конце концов он засыпает, так и не сумев перестать думать о странном покалывании в местах, где несколько часов назад были чужие пальцы.

***

      Он с трудом открывает глаза под верещание будильника. Тяжелая выдалась ночь, Чуя много просыпался и каждый раз окутывающая его тишина словно начинала давить на грудь. Может ли это оказаться следствием излишнего, совсем непривычного для них, молчания прошлым вечером, или он просто слишком себя накрутил — разбираться не хотелось совершенно. Наощупь он отыскивает телефон на кровати рядом с собой и отключает будильник, что буквально уничтожает каждый раз его сонный разум. Он специально ставит его на полную громкость, потому что пару раз уже проспал, а опаздывать Чуя не любит.       Кое-как поднявшись с кровати он топает в ванную, где теплый душ приводит его в более нормальное расположение духа. Возле стиральной машины так и валяется с прошлого вечера гора одежды, в которой они с Дазаем промокли под дождем. Чуя забрасывает стирать все темное, гадая, как будет вести себя его напарник сегодня.       Вчерашняя меланхолия немного отступила, оставив место решимости поскорее разобраться со всем происходящим. Первым шагом на их пути оказался поиск информации о Достоевском, так что именно этим он и планирует заниматься сегодня. Чуя наспех жарит омлет на завтрак и по дороге в свою комнату за чистой рубашкой пинает дверь соседа, негромко уговаривая его проснуться. Это часть его рутины — поднимать Дазая с кровати. Сам он ни за что в жизни не проснется так рано, ленивая задница не принимает деятельности раньше двенадцати дня, поэтому по утрам его напарник чаще всего выглядит разбитым и недовольным. Остается надеяться, что тот вообще спал.       — Дазай! — прикрикивает Чуя уже громче, третий раз ударяя в прикрытую дверь. Первые два раза напарник даже не отозвался, хотя обычно как минимум на второй желает пойти куда подальше.       Снова не получив ответа, он заглядывает в чужую спальню. В комнате душно с закрытым окном, и Чуя сперва следует к нему, приоткрывает на проветривание, а затем направляется к большой куче из одеял и подушек, разместившейся на кровати. Дазая под этим всем практически не видно, лишь немного растрепанных волос выглядывает.       — Поднимайся, — с раздражением Чуя дергает на себя одеяло, но в ответ получает лишь недовольный стон. — Уже скоро выходить, Дазай, давай.       — Не хочу, — бубнит невнятно голос, толком и непонятно откуда, словно сама груда из одеял вдруг ожила и начала вредничать.       — Я даже завтрак сделал, — заговорщицки предлагает Чуя, потому что это часто работает, в отличии от криков, которые и так постоянно раздражают их соседей.       — Закрой окно, — Дазай игнорирует замечание о завтраке, и в этот момент Чуя хмурится.       Что-то не так.       Он осторожно отодвигает краешек одеяла, в которое Осаму вцепился настолько сильно, будто пожелал слиться с ним в единое целое. Чуя тянется пальцами к чужому беспорядку на голове и прикасается ко лбу. Никакой реакции не следует, и он прикладывает всю ладонь, затем переводит ее на щеку, наблюдая за тем, как подрагивают ресницы на плотно сжатых веках.       — Да у тебя жар, — почему-то шепчет Чуя, и воспроизводит в голове то, как вчера они мокли под дождем по дороге домой. Вот же чертова погода, чертов слабый иммунитет, чертов не переживающий за свое здоровье Дазай.       Он постоянно заболевает после своих тупых прыжков в реку. Конечно, прогулка под дождем была не самой лучшей идеей. Чуя даже начинает ругать себя, но быстро переключается на привычную ему волну, состоящую из лихорадочных попыток вспомнить, куда он последний раз перепрятал аптечку, и из совершенно иррационального желания о ком-то заботиться.       В приюте он привык, что дети болеют довольно часто, особенно учитывая то, какие у них там были условия. Вечная простуда и другие болячки преследовали и его, и всех его младших сожителей, так что со временем Чуя достаточно поднаторел в вопросах ухода за больными, а затем привык к этому настолько, что даже стал получать от этого удовольствие. Он никогда не скажет Дазаю об этом прямо, но в моменты, когда тот сваливался с простудой, Чуя почему-то вздыхал спокойно. В такие дни у Дазая не было сил много язвить, он много спал и мало разговаривал, а своими вялыми капризами приносил куда меньше проблем, чем обыденной вредностью. А еще не предпринимал попыток покончить с жизнью и всегда оставался на виду в их квартире. Чуя чувствовал себя странно в первое время, когда приходилось заботиться о ком-то, кто не сильно младше, но потом привык, а Дазай привык к нему, перестал избегать прикосновений и стало куда проще.       — Иди в мою комнату, там не так душно и я уже закрыл окно, тебе станет легче, — уверенно инструктирует Чуя, силой забирая одеяло под недовольные возгласы, впрочем, практически бессильные. — Я принесу градусник и лекарства.       — Голова болит, — ноет Дазай, так и не открыв глаза. Сворачивается калачиком на кровати, и Чуя замечает, что одежда у него влажная от пота.       — Ага, представляю. Я буквально живу со своей головной болью, — усмехается он, проверяя, есть ли у напарника силы на возражения.       — Как и я, — ограничивается он простым переводом стрелок. Что ж, уже неплохо, раз может хоть так язвить.       В конце концов Чуя отправляет его в свою комнату на чистое постельное белье, приносит ему свежую одежду и чай с лимоном, заставляет придержать градусник, чтобы измерить температуру. Между этим строчит сообщение Мори, предупреждая, что поработает из дома, потому что Дазай заболел.       — Босс уточняет, правда ли ты болен, или опять пытался наглотаться таблеток, — насмешливо бросает Чуя в сторону Дазая, который уже принял прежнюю позу на его кровати.       — Мог бы, да кое-кто постоянно перепрятывает аптечку, — бубнит он в ответ, передавая в протянутую руку градусник. Неутешительно — тридцать восемь и шесть.       Чуя прекрасно знает, что при желании Осаму всегда сможет найти то, что он спрятал, в конце концов это их общая квартира, а он чрезвычайно целеустремлен, если ему чего-то на самом деле захочется. Однако принимает попытку в вялый спор как хороший знак.       — Поспи пока, я закажу доставку из аптеки, — вздыхает он и поднимается с кровати, направляясь на кухню. — Поесть не хочешь?       Вялое шевеление головой в стороны подтверждает, что нет. Чуя знает, что при простуде пропадает аппетит, но решает сварить бульон через пару часов, когда подействует жаропонижающее.       Чуя зависает на кухне на несколько часов. Он внимательно исследует всю информацию, которую переслали ему люди из архивов, хмурит лоб и в конце концов приходит к выводу, что это будет не так уж просто. Информации удручающе мало, никаких фактов, за которые можно было бы зацепиться.       Несколько раз он проверяет свою комнату, но Дазай крепко спит, закутавшись в одеяло. Чуя варит бульон и проверяет время — прошло уже четыре часа, температура должна была снизиться, а этого придурка необходимо хоть чем-то накормить. Рацион в виде лекарств из аптеки не кажется подходящим вариантом.       — Дазай, — негромко зовет он, стоя над напарником с лекарствами в руках.       — Мм, — глухое мычание из-под одеяла подтверждает, что умереть тот пока не успел.       — Тебе надо поесть.       Ком из одеял приходит в движение. Сонное тело выглядывает оттуда, осоловело моргает, а затем таращится на тарелку с бульоном, заботливо оставленную на прикроватной тумбе.       — О целебная рана, о целебная болезнь!— серьезным тоном вещает Дазай, куда громче, чем разговаривал до этого.       Чуя в недоумении пялится на него, а потом понимает и хмыкает:       — Какая нахрен рана? Цитируешь «Отверженных», серьезно?       — Когда еще мне представится возможность использовать Чую как личного повара и сиделку? — Дазай выползает из-под одеяла сильнее и тянется носом к тарелке, вдыхает запах еды. С сомнением косит глаза на напарника. — Или ты его отравил?       — Естественно, — пожимает плечами Чуя, опускаясь на кровать.       — Очень мило.       Пока Дазай неторопливо поглощает приготовленный бульон, Чуя молча наблюдает за ним в надежде, что у того еще маловато сил на выкрутасы, но достаточно, чтобы поговорить о работе.       — Я искал информацию о Достоевском, — начинает он.       — Нашел? — между ложками бульона интересуется Дазай.       — Он глава отдела по отлову одаренных.       — Верно.       — И у него в подчинении практически все отряды отлова, которые есть в Йокогаме.       — А еще он довольно скрытен, всего дважды появлялся на публике, никогда не контактировал напрямую с правительством и чаще всего работает в одиночку. По его приказам было выловлено около трехсот одаренных, но об их местонахождении неизвестно.       Чуя округляет глаза.       — Ты все это знал?       — Одно сообщение Рампо, — Дазай тычет локтем в сторону валяющегося рядом с подушкой мобильника, и невозмутимо продолжает глотать бульон.       — Так я работал несколько часов, а ты просто написал одно чертово сообщение? — Чуя возмущен, потому что ненавидит терять время зря.       — Никто не заставлял, — Дазай пожимает плечами и отставляет от себя тарелку. Довольно выдыхает, выглядя при этом как объевшийся кот, пусть и довольно потрепанный жизнью.       Чуя правда старается держать себя в руках. Он уже согласился на это глупое сотрудничество, не ему теперь осуждать Дазая за то, что тот, как и планировал, использует в своих интересах детективов. Просто это довольно сложно — привыкнуть к тому, что они больше не только вдвоем. Конечно, у них всегда были коллеги из мафии, у Дазая были подчиненные, но это другое.       — Нам нужно выйти на него. Или захватить кого-то из его подчиненных, — рассуждает Накахара.       — Судя по полученной информации, я не думаю, что кто-то из его подчиненных может быть достаточно осведомлен. Достоевский чрезвычайно осторожен, по сравнению с остальными людьми из этой сферы. Готов поспорить, за его душой не только отлов одаренных.       Чуя тоже думал об этом. Слишком уж отфильтрованы все данные об этом человеке, слишком мало известно о его деятельности, в то время как отряды отлова шныряют буквально по всему городу. Их деятельность законна, правительство напрямую одобряет отлов, несмотря на существование таких организаций как мафия. Это возмутительно и несправедливо, Чуя раз за разом старается не слишком углубляться в размышления о влиянии правительства на жизни эсперов, потому что это чревато срывом. Огромное количество одаренных гибнет на улицах, еще больше пропадают без вести сразу после того, как попадают в руки отлова. Волей судьбы самому Накахаре удалось избежать этой участи, но теперь, когда даже в его новую жизнь проникли щупальца отлова, кажется, что действовать нужно как можно скорее.       — И что ты предлагаешь делать? — спрашивает Чуя чисто для проформы, словно может быть такое, что Дазай еще не разработал план действий.       Напарник довольно потягивается на кровати, а затем зарывается носом в одеяло. Выглядывает из своего укрытия, смотрит лукаво, так, будто и не болен вовсе.       — Внутренняя империя будет отличным вариантом.       Привычная уже давно кодовая фраза, всегда означающая примерно одно — обман.       — Засада?       — Вроде того. Полагаю, они не привыкли к тому, что кто-то начинает копать на них. Как только запахнет жареным, они всеми силами постараются устранить возможную угрозу. Особенно интересным для них станет тот факт, что новой целью станет одаренный с очень интересной способностью. Наверняка они желали получить тебя уже давно. Если я правильно помню, ты сбегал из лап отлова уже несколько раз за время проживания в приюте.       Чуя морщится, вспоминая те старые, совсем не элегантные побеги. Это было чистой воды везением, обусловленным тем, что отлов просто не смог придумать адекватных способов побороть его гравитацию. Чуя уверен, что Дазай не ошибается — отлов всегда был чрезвычайно целеустремлен, и если он буквально прыгнет им в руки, прикрывая свои истинные намерения за показной глупостью, они поведутся на это.       Остается только надеяться, что они еще не пронюхали про его причастность к мафии.       — Тебя словно радует возможность сделать меня приманкой, — вздыхает Накахара, с укором глядя в глаза напарнику.       — Но это же так увлекательно!

***

      Они остаются в кровати, чтобы обсудить детали плана. Дазай бубнит что-то из своего одеяльного укрытия, а Чуя через раз переспрашивает и бесится, потому что не может толком расслышать половину слов. В комнате пахнет приготовленной едой, которую Чуя никак не уберет на кухне в холодильник, потому что ему немного лень вылезать из кровати. А еще потому что надеется, что Дазай тоже почувствует и соизволит что-нибудь поесть.       — Тебе не кажется странным то, что Достоевский так редко, но все же мелькает на публике? Будто подогревает к себе интерес.       Эту фразу Чуя слышит, поворачивает голову, разглядывая растрепанного напарника. Дазай выглядывает из-под одеяла, чтобы уставиться в ответ.       — Как и факт, что при такой высокой должности Достоевского, Мори, кажется, не был осведомлен о нем в достаточной мере. Как и твой друг из бара, — припоминает Чуя, хмуря брови.       — Верно.       Они оба задумываются на какое-то время. Это действительно выглядит подозрительно. То, что некий человек, занимающий столь высокое положение, на самом деле мало чем известен и приковывает к себе внимание лишь изредка. При том, что отлов на самом деле куда более влиятельная организация, чем та же мафия, Чуя чувствует странное недоверие ко всей ситуации с Достоевским.       — Думаешь, это странно? — спрашивает Чуя.       — Мне кажется, он — руки, — кивает Дазай, ерзает под одеялом, задумчиво переводя взгляд с Чуи на потолок и обратно. — Словно должен быть кто-то еще. Голова, по велению которой он действует. Я не знаю.       Чуя хмурится.       — Что именно отряд сказал о Достоевском? Сакагучи не уточнил.       — Анго не расслышал, — тянет Дазай с сожалением. Чуя почти может слышать, как крутятся шестеренки в его голове. — Было бы проще.       — Тогда откуда твои выводы?       Дазай вновь глядит на него, тем самым своим пронзительным взглядом, после которого меньше всего хочется задавать вопросы. Чуя смотрит в ответ, повернув голову. Они лежат так пару минут, всего в нескольких сантиметрах друг от друга, потому что Чуя придвинулся ближе, чтобы слышать бубнеж Дазая.       — Интуиция, — выдыхает напарник.       Чуя ловит себя на легкой улыбке, причину которой сам себе не может толком объяснить.       Этот Дазай, с его вечными планами. Выводы, к которым он приходит неведомыми путями. Вероятности, вычисляемые на основе хрен пойми откуда взятых предчувствий. Интуиция? Кто верит в интуицию человека, до чертиков раздражающего своими выходками?       Чуя верит. Потому напрягается. Но едва ли у них есть идеи, как проверить догадки Дазая.       — Ты когда-нибудь сталкивался с отловом до мафии? — он не удерживается от вопроса.       Не первая его попытка осторожно выяснить хоть что-то о прошлом Дазая. Она, как и предыдущие, терпит поражение, хотя Чуя даже не зашел дальше одного вопроса.       — Не думаю.       — Странный ответ, — с сомнением тянет Чуя, стараясь различить хоть какие-то оттенки эмоций на той половине лица Дазая, которую ему видно.       — Что ты хочешь услышать?       — Правду, — он вкладывает в одно это слово столько бессильной надежды и уверенности одновременно, сколько на самом деле чувствует.       Дазай замолкает. Прикрывает глаза, будто таким образом сможет выстроить между ними невидимую преграду, не позволяющую вопросам Чуи достигать слуха Дазая.       Это полный бред, хочется выдохнуть Чуе, пока он в немом ожидании изучает лицо напарника. Какой смысл скрывать малейшие детали своего прошлого перед человеком, которому накануне дал понять, что безгранично доверяешь? Дазай никогда не был простым человеком.       — Эй, — Чуя пробует еще раз.       Тянется ладонью к лохматой голове. Дазай отстраняется — совсем немного, почти незаметно, но Чуя видит в этом немую просьбу: не прикасайся.       — Оставим это на какой-нибудь другой раз, — Дазай говорит тихо, однако совершенно ясно, что больше вопросов задавать не стоит.       Чуя чувствует себя одураченным. Что это было? Странный способ дать понять, что он недостоин правды? Но правда — половина беды, он привык, что напарник в принципе не настроен говорить о своем прошлом. Пусть это и вызывает раздражение и клубящиеся внутри комья тоски. По какой причине Дазай Осаму теперь снова не позволяет прикоснуться к себе?       Ответ напрашивается всего один, но Чуя не хочет, чтобы это было правдой.       Ему, черт возьми, следовало сделать что-то в тот момент, когда состоялся их разговор в баре. Дазай ждал от него чего-то, он даже может понять, чего именно, но правда в том, что Чуя испугался. Как последний идиот закрылся в единственный момент, когда Дазай сделал совершенно обратное. И теперь пожинает плоды в виде охладевшего отношения.       Просто блеск, Накахара Чуя. Вагон проблем пополняется с каждым часом.       Будь у ощущения отчаяния и беспомощности физическое воплощение, Чуя уверен, прямо сейчас бы оно густым туманом заполнило его спальню. Прямо по мере того, как Дазай медленно приоткрывает глаза, с явно читаемым сожалением вглядываясь в лицо Чуи напротив своего. Все попытки трактовать это выражение разбиваются о наглую попытку Дазая перевести тему:       — Думаешь, было в нападении на Кеку что-то еще, что мы могли упустить?       Желание держать голову Дазая под подушкой до тех пор, пока тот не начнет молить о пощаде разгорается мгновенно и столь же быстро затихает, когда Чуя улавливает некое подобие извиняющейся улыбки на бледном лице.       Хрен с тобой, Дазай Осаму. Тебе повезло, что Чуя не бьет людей с простудой.       — Ну, мы не можем перемещаться во времени, чтобы узнать наверняка, — Чуя старается звучать ободряюще, слегка сбитый с толку расстроенным лицом температурящего напарника. — Так что остается следовать плану. Посмотрим, что из этого выйдет.       Дазай заметно морщится, показательно, как всегда делает, когда собирается начать вредничать.       — Перемещаться во времени, — хмыкает Дазай. — Как в том тупом сериале про синюю будку.       — Он не тупой! — возмущается Чуя.       — Ну да, ну да, а дьявол живет на астероиде, — противно писклявым голосом дразнит Дазай, не отводя взгляда.       Чуя пихает подушку, на которую Дазай уложил голову.       — Он интересный!       — А при статуях ангелов нельзя моргать.       — Однажды они тебя сожрут. Будешь знать, — бурчит Чуя с обидой в голосе.       — Буду рад.       — Придурок.       — Ребенок.       Переход от разговоров о миссии к обсуждению дурацких — по мнению Дазая, Чуе нравится, — сериалов не был для них чем-то из ряда вон. Чуя привык, но еще он привык, что оставлять за Дазаем последнее слово равно проигрышу в споре.       — Если продолжишь вести себя как идиот, я привяжу тебя к кровати и заставлю посмотреть его полностью. Все равно Мори не станет нас искать еще пару дней.       Чуя хотел бы верить, что ужас в глазах Дазая — реальный.       — Ни за что!       — Посмотрим.       Дазай засыпает спустя двадцать минут после того, как Чуя включает сериал на ноутбуке. Накахара не жалуется — Дазай и за это время успел утомить его недовольными комментариями.       Ладно, думает Чуя, слегка изнывая от жары в комнате. Ладно. Он может позволить себе спокойный вечер, пока его придурок болен, а босс не ждет их в офисе. Может успокоиться, окутанный теплом и обездвиженный длинными ногами напарника, закинутыми на его ноги. Дазай закинул их на Чую после того как уснул, и Накахара предпочитает обездвиженность тому холодному проблеску печали, который зародился в нем в момент, когда Дазай отстранился от касания. Он может отпустить мысли и понадеяться, что все будет хорошо. Хотя бы на этот вечер.