Les Misérables

      В конце концов он остается в лазарете еще на два дня. За это время он мало что успевает сделать: разговориться с довольно милыми на вид медсестрами, как следует отоспаться, пройти немыслимое количество обследований и перевязок, между всем этим обдумав предложение от доктора Мори.       Он завалил вопросами весь персонал, который попадался ему в течение этого времени, с целью выяснить, кем является этот загадочный Мори-сан на самом деле, и что за придурок в бинтах ходит с ним рядом. Ответов он так и не получил, каждый раз слышал примерно одно — Мори-сан уважаемый человек. На самом деле он хотел спросить об этом их самих еще в тот день, когда только проснулся, однако эти двое исчезли столь же быстро и внезапно, как и появились. Доказательством того, что пройденный разговор состоялся на самом деле, являлся лишь неизменный теперь охранник, шагающий взад вперед около его двери. Оружие тот больше не доставал, но и разговорчивостью не отличался, лишь обреченно сверкал глазами на подростка, когда тот пару раз на пробу пригрозил прихлопнуть его гравитацией.       На самом деле Чуя не собирался причинять кому-то вред в этом месте — в конце концов, о нем действительно заботились здесь. Он решил подождать, пока Мори-сан явится снова, и проверить, действительно ли тот отпустит его к приюту, а уж если нет — он предпримет меры. Правда на второй день его решимость немного иссякла, зато начало нарастать ощущение, что чем дольше он медлит, тем больше вероятность, что к его прибытию на место там уже ничего не останется. В итоге он пришел к тому, что просто сидит на кровати и смотрит в окно, в попытках отогнать от себя ненужную панику и начать мыслить рационально.       В одиночной палате слишком тихо и спокойно, и он ловит себя на мысли, что, наверное, никогда не сможет к такому привыкнуть. Как и к белизне, запаху стерильности и постоянному порядку. Чуя ужасно скучает по шуму приютских детей, по крикам, постоянно звучащим вокруг, по запаху пыли с загруженных улиц и визгу тормозов в переулках. По постоянному беспорядку, который они старательно превращали в подобие порядка путем общих уборок, часто оканчивающихся тем, что становилось еще хуже, чем было изначально.       Уже, кажется, в сотый раз за эти два дня он сжимает зубы, сдерживая внутри собственное горе. Это тяжело — осознавать, что ты остался в живых, когда другие больше никогда не откроют глаза. Это сильнее, чем все, что он когда-либо переживал раньше.       Стук в дверь выдергивает его из пучины сожалений. Чуя поворачивает голову, секунду гадая, снова это медсестра пришла для осмотра, или, наконец, кто-то кроме нее. Не успевает он ответить простое «войдите», как дверь уже распахивается, представляя вниманию Чуи его нового знакомого, покрытого бинтами.       — Мори наказал быть вежливым, но после стука я вспомнил, что тебе чуждо это слово, — Дазай беспечно щебечет слова, далекие от того, что следует говорить при встрече обычно, и ровным шагом приближается к кровати, на которой Чуя сидит, скрестив ноги.       — Очень смешно, — бубнит Чуя в ответ, не в настроении пререкаться с этим странным парнем.       Дазай не обращает внимания на чужое плохое настроение, и лишь усердно кивает головой, словно совсем не уловил сарказма в ответе. В руках у него какой-то пакет, который он несколько раз раскачивает из стороны в сторону, прежде чем бросить на колени Чуе.       — Одевайся. Я не буду долго возиться с тобой, у меня еще есть планы, — Дазай с безразличным лицом скрещивает руки на груди.       Чуя думает, что вероятность того, что день мог стать еще хуже, была так мала, но вот перед ним стоит Дазай, и ему действительно становится еще более тошно, чем до его появления. Он недовольно хмыкает, не желая выяснять, какие такие планы могут быть у подростка, и заглядывает в пакет.       Неужели, ему принесли одежду. Он вытряхивает содержимое на кровать и спешно поднимается с нее, рассматривая то, что теперь лежит перед ним. Простые джинсы и толстовка, белая футболка и черные кроссовки. Одежда выглядит новой, и он гадает, куда подевалась его старая, но не уточняет, решая свести к минимуму общение со своим сегодняшним спутником. В конце концов, его старая одежда уже давно выглядела отстойно, будучи местами истертой и изрядно поношенной, не только им, между прочим. Так что возможность получить новую не прилагая особых усилий — это то, чему он может порадоваться, вопреки всему остальному дерьму.       Он берет с кровати футболку и начинает развязывать шнурок на уже давно надоевшей больничной накидке, в которой так и проходил эти два дня, не получив чего-то иного. Бросает взгляд себе за спину, встречаясь со скучающими карими. Точнее, с одним — второй глаз по-прежнему скрыт за плотной белоснежной повязкой.       — Не хочешь отвернуться? — шипит он просто из банального желания доебаться в ответ на все брошенные в его адрес невежливые фразы.       — Чуя стесняется? Я довольно хорошо рассмотрел все, что ты пытаешься скрыть, пока ты носился здесь в жалкой попытке побега, — Дазай тянет ленивую ухмылку с явным намерением побесить.       Чуя раздражается от каждого слова, которое вылетает из этого поганого рта. Рано или поздно он обязательно вмажет ему хорошую оплеуху, если так будет продолжаться и дальше.       — После этого ты не имеешь права упрекать меня в отсутствии вежливости, — он закатывает глаза и стягивает с себя надоевшую тряпку, быстро переодеваясь в новую одежду.       Чуя чувствует себя немного более человеком, когда перестает ощущать голой кожей сухой больничный воздух. Толстовка мягкая и приятная, удивительно подходящая по размеру, как и все остальное, что было в пакете. Гадать, сняли ли с него тайком мерки, или у Дазая такой идеальный глазомер — несмотря на всего один открытый глаз — Чуя не станет, как и благодарить засранца. Вместо этого он заправляет непослушные волосы под капюшон, который натягивает на голову, и кивает в сторону двери.       — Идем.       — Неужели окно больше не выглядит привлекательным вариантом? — Дазай усмехается сам себе, но направляется к выходу.       — Я бы с удовольствием выкинул туда тебя, — на этот раз Чуя не остается в стороне. Довольно сложно сдерживать себя, когда буквально каждая фраза в твою сторону звучит с издевкой.       — О, довольно интересно, — Дазай задумчиво кивает, словно и правда рассматривает такой вариант. — Но, увы, это довольно больно. Я бы предпочел что-то другое. Утопление, или, знаешь, быстродействующий яд.       Чуя молча таращится на собеседника, пока выходит за ним из палаты. Что ещё может выкинуть этот человек, пока они будут за пределами больницы? Накахара серьезно задумывается, не лучше ли вырубить его и оставить прямо здесь, подбросив тело под дверь медсестре.       Недоумение и недовольство от вынужденного сотрудничества с явно ненормальным подростком сменяется удовлетворением, как только они покидают чрезмерно чистый и светлый больничный этаж, направляясь вниз в огромном лифте с зеркальными стенами. Чуя украдкой осматривает свое отражение, отметив, что выглядит не так уж плохо. Несколько ссадин, оставшихся на лице, заживают без каких-либо проблем, а в простой одежде он ничем не отличается от обычного подростка, каких в городе сотни и тысячи. Если не снимать капюшон и не привлекать лишнего внимания шумом — все должно пройти нормально.       Внизу их встречает огромных размеров холл с высокими потолками и почти настолько же светлый, как и больница наверху. Мимо них спешат десятки людей, серьезные и сосредоточенные, кто на папке с файлами, что несет в руках, кто на тексте в мобильном телефоне или звонке. Чуя моментально начинает чувствовать себя некомфортно среди толпы взрослых, пусть они и выглядят, как обычные офисные работники. Он низко опускает голову и ускоряет шаг, смотря четко на носки своих кроссовок, пока движется в сторону замеченного ранее выхода. Стеклянные раздвижные двери маячат перед ним, и он намеренно движется в их сторону, желая как можно скорее выскочить из толпы, пока никто не обратил на него лишнего внимания.       Дазай за его спиной надоедливо что-то бубнит под нос, но Чуя отказывается слушать. Пару раз он удивленно отшатывается от спешащих мимо людей, когда те отвешивают поклоны в сторону Дазая, приветствуя его. Тот раскидывается совершенно глупыми фразами, отвешивает комплименты девушкам, и Чуе остается лишь напряженно стиснуть зубы, жалея, что его способность не заключается в умении становиться невидимым. Он почти чувствует кожей чужие взгляды, обращенные на него, и даже не может списать это на свою паранойю, потому что рядом с ним идет Дазай, очевидно, знакомый с большей частью этих людей. Каким образом этот малолетка обзавелся такой кучей знакомых взрослых, Чуя решает обдумать позже. Сейчас у него есть вполне конкретная цель.       Они выходят на улицу, где Чуя немного расслабляется и вдыхает приятный вечерний воздух. В конце мая погода приятная, и он бы даже снял толстовку, не будь у него желания скрыть как можно больше свое лицо под капюшоном. Он неуверенно останавливается у дороги, потому что совсем не знает, в какую сторону идти. За пределы трущоб он выбирался редко, в основном по ночам, когда упражнялся в полетах, естественно, не ходя при этом по улицам. Спрашивать дорогу у Дазая нет желания, так что он просто шагает в случайном направлении, в надежде, что рано или поздно узнает какую-то часть города и поймёт, куда следует двигаться дальше.       — Не туда, коротышка, — раздается за спиной раздраженное восклицание.       Чуя резко оборачивается и тычет в спутника пальцем, хмуря лицо под капюшоном.       — Слушай, тебе ведь тоже не улыбается перспектива ходить за мной, — он старается говорить спокойно, желая убедить парня в собственной правоте. — Давай просто разойдемся здесь, окей? Я в состоянии сам найти дорогу.       На самом деле причин куда больше. Он совершенно не хочет, чтобы рядом с ним был кто-то еще в тот момент, когда он дойдет до того, что осталось от приюта. Внутри себя он знает, что не сможет оставаться достаточно невозмутимым, а порождать своей уязвимостью еще больше поводов для глупых шуток — очевидно неприятная история. К тому же, он не очень хорошо помнит, насколько все было плохо к тому моменту, как его сила вышла из-под контроля. Если все окажется еще хуже, чем он думал — ну, он не уверен, что сможет держать себя в руках.       Вопреки уверенности в том, что Дазай без колебаний согласится разойтись и не морочить друг другу мозги, тот мотает головой с таким лицом, словно действительно расстроен тем фактом, что ему приходится отказываться от столь заманчивого предложения.       — Чуя не может переубеждать меня лишь потому, что боится показаться слабым.       Накахара дергается, недовольный, что его неозвученные мысли так легко прочитал какой-то мудак в бинтах.       — Ни хрена! — он отчаянно возражает, сжимая руки в кулаки. С каждой секундой все его существо на шаг ближе к тому, чтобы добавить собеседнику повязок, в которых будет его прямая вина.       — Приказ босса, — Дазай крутит рукой в воздухе, как бы подтверждая свои слова. — Это не меняет того, что маленькие рыжие мальчики раздражают меня, но если ты сам уверен в своей нестабильности, у меня действительно появляется причина сопровождать тебя. В конце концов, если твоя гравитация снова выйдет из-под контроля, кто-то должен тебя остановить.       Чуя хочет ответить много всего. Что его новый знакомый чертовски раздражает, что он отлично справится самостоятельно, что ему плевать на какие-то приказы босса. Он вообще никакого отношения к этому самому боссу не имеет. Что он может просто взять и улететь, оставив Дазая в одиночестве, в конце концов. Но он молчит, стиснув зубы, потому что маленькое зерно рациональности внутри шепчет, что этот придурок прав. В связи с последним событием, Чуя не может быть до конца уверен в том, что увиденное на месте трагедии не пошатнет его моральное состояние настолько, чтобы он не натворил еще чего похуже. Да и улететь от Дазая он не может, не в центре огромного города, полного людей, которые, очевидно, легко заподозрят, что он одаренный, если он просто оторвется от земли и взлетит. А сила Дазая, к сожалению, слишком подходит для предотвращения любой неприятной ситуации, связанной с даром Чуи.       Чертово обнуление. Восхитительная, удобная, но такая раздражающая сейчас способность. Великолепный дар, доставшийся такому недоумку.       Чуя мрачно вздыхает и смотрит на Дазая, в надежде, что ему не потребуется озвучивать свое согласие на сопровождение вслух. Тот понимает и так, усмехается в ответ, внезапно становится куда более довольным от своей маленькой победы, и указывает длинной рукой направление.       — Туда.       Закрадываются подозрения, что он указывает наугад. Но Чуя сам мало понимает, куда им в данный момент нужно, поэтому молча плетется следом, стараясь настроить себя на то, что ему предстоит увидеть в конце их пути.       Не то чтобы он стыдится своей будущей реакции на увиденное. Любому идиоту понятно, что человек, увидевший место смерти своих друзей — собственноручно сотворенное, к слову — будет, мягко говоря, выбит из колеи. Просто проблема в том, что Дазай совершенно не выглядит как человек, способный на сочувствие или вроде того. Чуя не нуждается в излишнем соболезновании и утешении — это не помогло бы ему избавиться от чувства вины. Все, что ему нужно — уединение. И он надеется, что сможет воззвать хоть к капле тактичности у этого придурка и, по крайней мере, заставить его держаться на расстоянии, пока он будет разбираться с тем, что осталось от того места, что он долгие годы называл — пусть и с большой натяжкой — домом.       Есть что-то странное в том, как они двое выглядят. Чуя, одетый в обычную одежду, прячущий руки в карманы, и Дазай, в своем деловом прикиде, хмуро взирающий по сторонам. Чуя тайком поглядывает на своего спутника, отмечая каждую странность в его внешнем виде. Бинты, закрывающие половину лица. Они же выглядывают из-под рукавов. Криво повязанный галстук, на котором плотно сидят две заколки-невидимки. Для чего они — загадка. Всклокоченные волосы, закрывающие обзор.       Они шагают по центру города, Дазай постоянно отвлекается на… что-то. Моментами он застывает, смотря в небо, словно старается разглядеть в вихрах облаков какое-то послание от вселенной, иногда глупо таращится на что-то в витринах магазинов, просто смотрит и молчит, даже не комментируя свои находки. Чуя просто идет следом, терпеливо выжидая, пока внимание Дазая переключится на что-то другое. Вот уже пару минут он смотрит вниз с моста, через который они переходили реку в напряженном молчании. Черный плащ развевается на ветру, что ощущается гораздо более сильным на открытом пространстве, растрепанные волосы принимают вид еще большего беспорядка. Чуя думает, сколько им придется простоять вот так, чтобы нетерпеливые потоки воздуха сорвали с его спутника бинты. Дазай молчит, всматриваясь в бурлящее далеко внизу течение.       А затем хватается за довольно высокие перила и перекидывает ногу, с очевидным намерением сигануть вниз, не оглядываясь на спутника.       — Придурок? — Чуя истошно вопит от неожиданности, хватая Дазая за край плаща.       Вокруг не так много людей, а на мосту вообще никого, кроме них, но Накахара опасается использовать силу, чтобы помочь себе, поэтому просто оттаскивает тощее тело подальше от края. Он резко дергает за чужую одежду, и Дазай падает на одно колено, поднимая один глаз на Чую. Он смотрит так осуждающе, словно его только что не оттащили от края моста, а пытались столкнуть с него.       — Ну вот, Чуя все испортил, — бубнит недовольное создание, отряхивая колено от дорожной пыли.       Дазай с такой неприязнью косится на пальцы Чуи, сжимавшие секундой ранее его одежду, что немыслимым образом вызывает укол неловкости в рыжей голове.       — Если ты хотел искупаться, следовало выбрать другое место, — огрызается Чуя, не понимая чужого недовольства.       — Верно. Но я не собирался купаться, — ворчит Дазай в ответ и скрещивает руки на груди.       И зачем он вообще оттащил его? Следовало дать ему прыгнуть — было бы ему желаемое путешествие в одиночку. Чуя не давал никаких обещаний, вроде «вернуть в целости и сохранности», так что… Ох, если он когда-то и захочет понять этого человека, ему потребуется действительно много времени.       Все, что ему остается после этой короткой истерики — закатить глаза на чужое нытье и двинуться дальше. Он все еще плохо понимает, куда именно ему следует идти, так что просто шагает в том направлении, куда его вел Дазай. Слабая надежда на то, что этот идиот серьезно обидится и отвяжется от него, исчезает, как только Чуя слышит нарочито громкий топот позади. Конечно, так просто он не останется в одиночестве. Не после слов о приказах босса и прочих вещах. Чуя принимает самое простое из возможных решений — игнорировать спутника как можно дольше, просто идти впереди, не подавая вида, что направление он выбирает сугубо интуитивно, ориентируясь лишь на смутные, воскрешенные в памяти воспоминания о виде городских улиц сверху, приобретенные в ходе его немногочисленных ночных вылазок.       Город дышит жизнью, привычной и простой, даже как-то странно, что все выглядит так, словно ничего не произошло. Внутри у Чуи переворачивается мир и бушуют противоречия, а вокруг шумят двигатели, слышатся разговоры многочисленных прохожих, доносятся звуки музыки из открытых окон машин. Словом, ничего не указывает на ту катастрофу, что не так уж и далеко прогремела, положив конец жизням незаметных, маленьких людей. Конечно, никто бы не понял, что смерть забрала их. Они жили с целью, чтобы никто не понял и не узнал. Но отчего-то так горько и сжимается в груди, зудит в голове навязчивая мысль, что это неправильно, что не должно быть вот так — город кипит, жизни тысяч людей беспрерывным потоком вплетаются в общую реку жизни Йокогамы, в то время как детские тела раздавлены под развалинами в трущобах.       Чуя хотел бы, чтобы его осудили. За то, что он действительно сделал что-то ужасное, непоправимое и страшное. Не по той причине, что он был рожден каким-то не таким, необычным. Чтобы его отвергли не за наличие способности, разрушительной и мерзкой, а за то, как он ее применил. Все эти люди, они начали изгонять его заранее, задолго до случившегося. Никто из них и в толк бы не взял, что не сделай они этого — ничего бы не случилось. Жалкое, обшарпанное здание в трущобах никогда бы не стало приютом, потому что не было бы десятков отверженных, никому не нужных детей. И они были бы живы, у них были бы семьи и друзья.       Но ни один из прохожих никогда не узнает о том, что мальчишка, скрывающий под капюшоном яркие рыжие волосы — убийца. Да никому и не интересно, потому что людей давно перестало интересовать то, что не касается их напрямую. Наверное, так проще. Чуя не может осуждать их в полной мере. Он действительно монстр, действительно сотворил ужасные вещи. Какой смысл осуждать осуждающих, если в итоге они оказались правы? Убийца с детским лицом, вот кем он является.       Ведь Мори, как и Дазай, в курсе того, что он совершил. И Чуе совершенно не понятно, почему они реагируют так, словно произошедшее в порядке вещей. Наконец, он решает спросить, повернув голову на шагающего чуть поодаль спутника.       — И часто твой босс вот так вербует одаренных?       Дазай делает вид, что не слышит вопроса, пока Чуя не замедляет шаг и не толкает его в бок локтем.       — Ох, ты слишком мал, не мог бы говорить громче?       Следовало самому скинуть его в реку.       — Не мог бы, — шипит недовольно Чуя.       Дазай вздыхает, показательно поднимая глаза к небу.       — Не так часто. Это довольно утомительно.       — И что вообще за организация? — не то чтобы Накахаре действительно хочется разговаривать с этим человеком. Просто именно в этот момент он единственный, кто в состоянии хоть сколько-то ответить на крутящиеся в голове вопросы.       Чуя замечает, что Дазай удивленно приподнимает бровь, не прикрытую бинтами.       — В трущобах вообще мало осведомлены о происходящем в городе, не так ли? — Дазай, кажется, не обращает внимания на злобный взгляд своего спутника. — Не думал ли Чуя, что отлов — единственная организация, которой нужны одаренные?       Не думал ли Чуя? Да он был в этом полностью уверен до вчерашнего дня.       — Других встречать не доводилось, — отстраненно бормочет он.       — Этот факт не освещается, — лениво отвечает Дазай, пиная носком ботинка попавшийся по дороге камешек. — Правительству выгодно, чтобы так и оставалось. Однако спустя какое-то время после того, как отлов окончательно укрепился в своей власти, стало ясно, что некоторые эсперы слишком привлекательны в своей силе, чтобы просто отдавать их отлову. Представь, что прямо на твоих глазах кто-то постоянно прибирает к рукам драгоценности, и ты никак не можешь этому помешать, потому что сам послужил тем, кто этому поспособствовал. Тогда правительство и решило, что создание других тайных организаций, работающих на благо города, не будет лишним. Сами пошли против себя же, — хмыкает он.       Чуя обдумывает его слова напряженно, укладывая в голове новую информацию.       — Какой тогда смысл в существовании отлова?       Дазай сверкает на него единственным глазом.       — Существование эсперов в страхе довольно эффективный способ сдерживания, тебе ли не знать?       На это Чуе нечего ответить.       Мрачные мысли вьются в голове, пока он уверенно шагает, начиная, наконец, узнавать местность. Широкие улицы по правую руку и узкие — по левую. Он пролетал над ними не так давно, когда деревья еще только начинали обретать цвет после холодной зимы, когда небо было темнее в это время суток, а улицы были тише, потому что в холодное время всегда тише. Они преодолевают длинную улицу с многочисленными магазинами, и Чуя не оборачивается, чтобы проверить, но думает, что Дазай позади него пялится на встречные витрины, балующие прохожих видами различных безделушек. Сам он игнорирует окружение, по большей части уделяя внимание носкам своей обуви, уже покрытым слоем пыли, оседающей с дорожного покрытия.       Небо постепенно становится темнее, уступая место искусственному свету, разливающемуся из широких окон и стеклянных дверей. Фонари освещают ставшие более узкими дороги, количество машин со временем становится все меньше и меньше, они слепят друг друга дальним светом фар, пока разум Чуи слепят воспоминания, разгорающиеся ярче с каждым шагом, что приближает его к месту назначения.       Они идут действительно долго, но ни один из них не задумывается о том, чтобы воспользоваться общественным транспортом. Чуе просто плевать, потому что он и пользовался-то им всего пару раз, совершенно не имея понятия об утвержденных маршрутах и расписании. Дазай, кажется, не возражает, потому что молчит. Просто идет следом, больше не выкидывая глупостей.       Темнота окончательно перехватывает инициативу, когда они приближаются к знакомому для Чуи району. Высотные дома уступают место более низким постройкам, аккуратные фасады теперь заменяются грубыми и облупленными. Редкий транспорт движется будто быстрее, желая поскорее покинуть темноту узких улиц. Каждое окно теперь плотно закрыто и задернуты шторы, так что нет возможности рассмотреть то, что прячется за тонкими стеклами, внутри тускло освещенных квартирок. Из темноты переулков со всех сторон слышатся знакомые звуки: вой уличных собак и кошачьи драки за объедки, звон бьющегося стекла и следующий за этим мат, треск доживающих свои последние дни неоновых вывесок над заведениями, которые уже несколько лет не работают.       Чуя ловко огибает мусорные контейнеры, загораживающие проход через нужную им улицу и привычно задерживает дыхание, ускорив шаг. Вонь здесь всегда стояла жуткая, даже животные редко приближались сюда, хотя, казалось бы, чего им терять.       — Так вот откуда твой родной запах, — брезгливо тянет Дазай за его спиной. Слышится шорох черных мешков, которые тот, кажется, не смог так легко обойти, как привыкший к этому Накахара.       — Завали ебало, нормально я пахну, — он моментально вспыхивает раздражением, глубже засовывая ладони в карманы толстовки. — Оставлю тебя здесь, если не перестанешь пиздеть.       — Грубо, — ноет Дазай, поспешно приближаясь к спутнику.       Никакие ссоры на данный момент не смогли бы действительно отвлечь Чую от накатившего напряжения. Всего несколько поворотов, два переулка отделяют его от развалин, что он сотворил.       За углом он резко спотыкается и замирает, потому что перед глазами предстает… ничто. Пустырь, жалкие остатки от целой улицы, что раньше огибала приют с одной стороны. Пустота на месте нескольких строений, давно пустующих и служивших местом для игр и развлечений мелких, грозящих развалиться при каждом громком крике, прозвучавшем внутри или поблизости. Теперь ничего этого нет, как и самого переулка, ранее выложенного видавшей виды плиткой, даже без намека на асфальт или что-то похожее.       Теперь перед ним лишь широкая колея, словно взрытая огромный экскаватором, заполненная смесью земли и бетона. Если бы существовала такой величины мясорубка, способная перемолоть и выплюнуть целый квартал и то, что его окружало — это можно было бы принять за последствия ее применения.       Теперь место, где вырастали из земли бетонные стены приюта, видно сразу. Ничто больше не окружает его, не загораживает от посторонних глаз. На самом деле, больше и загораживать нечего. Перепаханный кусок земли, непонятным образом оказавшийся на месте ранее находившегося здесь уголка трущоб — все, что осталось от привычной картины мира Чуи. Не будь он на сто процентов уверен в том, что всего пару дней назад здесь была вся его жизнь — он бы начал сомневаться в том, правильно ли пришел на место.       — Это…       Он не может сформулировать ни одну мысль. В его голове поселилась уверенность, что его способность разрушила лишь приют, но увы. Целый переулок рядом и часть построек, ютившихся позади здания, тоже стерты, так, словно их и не было никогда.       «Я это сделал?» — бьется в мозгах единственный вопрос, только вот задать его некому. Никто не даст ему ответа точнее, чем он знает сам.       Дазай останавливается рядом, сложив руки в карманы черного плаща. Молча таращится на картину перед собой, не показывая удивления. Вероятно, раз он вытащил отсюда Чую, то видел, во что тот превратил окрестности.       — Ты знал? — шепчет Чуя едва слышно.       — Ага, — подтверждает Дазай.       Вот как.       — Почему не сказал? — голос у Накахары хрипит и звучит рвано, будто он сильно простудил горло. Простуда ему давно была не страшна, а вот увиденное — еще как.       — Ты бы все равно захотел увидеть сам, — пожимает плечами Дазай, опуская глаза на собеседника.       Чуя кивает и продолжает стоять, не в силах отвести взгляда от пустыря, которого не существовало всего несколько дней назад. Его начинает слабо потряхивать и в тело снова врывается слабость, отступившая в больнице после лечения. Одно дело — знать, что ты сделал нечто ужасное, и совсем другое — увидеть собственными глазами. И убедиться к тому же, что все куда хуже, чем ему запомнилось.       Он отчаянно прокручивает в голове события того дня, что стал роковым для его близких. Вот группа отлова оказывается рядом с их приютом, они начинают кричать и требовать сдаться без лишней мороки, угрожая всем, чем только можно. Вот их директор меняется в лице и твердо приказывает спрятаться в подвале, не высовывать носа до тех пор, пока он не сможет договориться. Вот Чуя сгоняет мелких в кучу и испуганно выглядывает в окно, рассматривая, как Фукудзава что-то усердно втолковывает, но читает столько ненависти на чужих лицах, что становится только страшнее. Затем он теряется, наблюдая за тем, как начинается слишком неравный бой, захлопывает люк, ведущий в подвал, и выпрыгивает в окно, отчаянно крича, умоляя остановиться и перестать. Дальше картинка становится более смазанной — крики, вопли, кровь. Выстрелы, не попадающие в цель, потому что Чуя зол и действительно ловок, достаточно, чтобы увернуться от пуль, рассекающих воздух. Тяжесть бетонных блоков и кусков крыш с соседних построек испаряется, когда Накахара превращает все, что попадает ему в руки, в снаряды. Легкость, с которой он запускал импровизированное оружие в мерзавцев из отлова, тогда поразила его самого, и он замешкался на какое-то время, уставившись на первые изувеченные тела, погибшие от его руки. А потом — тело директора, падающее на землю, и истошные вопли, вырывающиеся из груди.       Дальше — больше звуков, чем картинок. Больше эмоций, чем воспоминаний. В итоге — темнота, покрывалом окутывающая боль и ужас.       — Чуя.       Потом — больница, попытка побега, Мори-сан и Дазай, зовущий его по имени в эту самую секунду.       — Чуя, — он дергает его рукав толстовки, заставляя отвернуться от представшего перед глазами зрелища.       Чуя сглатывает слюну. Затем еще раз и еще, потому что это помогает избавиться от накатившей тошноты. Его организм готов прямо сейчас оставить на взрытой способностью земле остатки обеда, съеденного в больничной палате. Накахара хочет разрыдаться и вопить, так громко и долго, насколько хватит сил, до тех пор, пока не упадет без чувств. Он не может сделать этого сейчас, пока рядом стоит Дазай и держит его, мешает скатиться в бассейн из ненависти к себе.       Хотя, наплевать. Какая ему, черт возьми, разница, что подумает этот ублюдок. Чуя вырывает рукав из чужой хватки и делает первые шаги в сторону того, что осталось от приюта. Из горла вырываются задушенные хрипы, совсем пока ещё не похожие на плач.       Этот уголок трущоб всегда был таким узким, словно только детям и можно обитать в нем. Узкие проходы между старыми домами, маленькие окна, потемневшие от времени, местами побитые. Низкие дверные проемы. Теперь все это исчезло, опустилось до уровня земли, превратилось в обломки и осколки, огромным слоем покрывающие поверхность земли, так, что, кажется, места теперь гораздо больше. Чуя пробирается с трудом, царапает ноги и спотыкается, — наверняка испортит всю одежду, что ему выдали, только его это мало волнует.       — Блять, — он ругается и стонет, когда нога проскальзывает в щель между обломками, грубые края бетона царапают кожу и пускают кровь. Больно, но это нужно, необходимо, чтобы оставаться в хоть немного трезвом уме.       Темнота окончательно покрывает собой уничтоженный район. Тишина сгущается вокруг, словно он вовсе в другом мире, в каком-то параллельном, неправильном, слишком пустом и тихом. И времени в нем нет, нет эмоций никаких, кроме горя, подступающего к горлу. Чуе кажется, что все это нереально, даже не сон, скорее, галлюцинация. Он падает на колени, когда оказывается у обломков приюта.       Теперь можно разглядеть, понять, что эпицентр как раз в этом месте. Здание словно опустили в неглубокую пиалу, втопив с усилием в землю и оставив так, в небольшом кратере. Будто маленький котлован, вырытый намного позже, чем стоило бы.       С первых минут понятно, что выжить среди этих развалин было невозможно. Стены превращены в крошку, большая часть обломков едва ли больше кулака Чуи, настолько тщательно они переварены его способностью. Он сам их уничтожил, сожрал и выплюнул, оставив вот так, словно так и должно было быть изначально. Словно не было в мире места для приюта и всех его обитателей.       Слезы текут по щекам и ниже, мешают смотреть во все глаза на тот пиздец, что пытается скрыть ночь. Чуя видит мутно, словно сквозь пленку, он весь дрожит и тянет к обломкам руки, не осознавая даже в полной мере, что хочет сделать. Это глупо. Глупо, глупо, глупо — нет смысла разгребать и копаться в этом, там все, что осталось — пыль, крошки и пепел. Еще кровь и трупы, и нужно бы их достать, да руки трясутся так, будто внутри грохочет мотор, барахлящий от переработки.       — Собираешься затопить тут все напоследок?       Нет. Чуя не станет отвечать на это.       — Свали, — хрипит он, с трудом двигая языком. Будь в его теле хоть на каплю больше сил, влепил бы такой удар, что еще одно тело оказалось бы рядом с развалинами.       — И ты просидишь тут всю ночь? — Дазай и не думает отступать, брезгливо оглядывает место, на котором они находятся, и присаживается рядом, старательно подложив сначала плащ. — Если собираешься остаться жить в помойке, сначала следовало отказать Мори.       Чуя глухо рычит и хватает парня за рубашку, резко притягивая лицом ближе к себе. Пусть видит его испорченное слезами лицо, наплевать.       — Слушай, ты. Я тебя не тащил за собой, ясно? Если будешь выебываться — окажешься под обломками, блять. Такому монстру как я не составит труда отнять еще одну жизнь, тупой ты придурок, — Чуя выплевывает слова прямо в лицо Дазаю, говорит сбивчиво и громко, слишком быстро, чтобы голос не дрожал.       — Монстр? — вопреки всем ожиданиям, наперекор любой вероятной реакции на подобного вида угрозы, Дазай хихикает. А затем косится на руки, удерживающие его рубашку и смотрит странным взглядом, в котором невыраженное негодование смешивается с презрением и чем-то еще, пока непонятным.       Чуя брезгливо отталкивает его с силой, достаточной, чтобы худое тело налетело спиной на обломки камней.       — Есть другие варианты? — он злобно скалится, обводя рукой картину перед собой.       По какой-то причине он чувствует потребность в осуждении. Прямо сейчас, в этот самый момент, чтобы как ножом по горлу, путь кто-то скажет ему, какое он чудовище. Иначе так тяжело справляться со всем этим. Как еще назвать его, после того, что он увидел? Дазай, наверняка, сможет придумать слово похуже. После всех издевок, услышанных сегодня, Чуя не думает, что тот окажется достаточно тактичен.       — Я бы сказал, больше подходит что-то вроде злобного чихуахуа, — Дазай поднимается с земли и отряхивает плащ, пострадавший от обломков больше всего. — Хотя страдает Чуя совсем как человек.       Сжатый кулак, готовый нанести удар по мерзкому лицу, так и остается опущенным, крепко сжатым рядом с напряженным бедром. Накахара не в силах принять эти слова. Не сейчас, не в этот момент. Он просто проглотит это, потому что слишком сильно хочет остаться один. Хоть на какой-то гребаный час.       Он со злостью сплевывает вязкую слюну, скопившуюся во рту, в пыльные обломки. Отворачивается, чтобы снова взглянуть на разрушения, созданные собственными руками.       — Не мешай мне, — все, что он может ответить, прежде чем приблизиться к эпицентру прошедшей бойни.       Дазай только хмыкает в ответ, но действительно больше не мешает. Молча наблюдает, вновь усевшись на развалины, положив подбородок на поджатые к груди колени. Чуя едва сдерживается, чтобы не крикнуть на него, не ударить и не прогнать подальше, но кажется, что такое молчание — самое большее, чего он мог добиться.       В конце концов он начинает разгребать обломки. Активирует силу, игнорируя кольнувшее изнутри беспокойство. Срываться сейчас все равно нет смысла, ему бы только найти… хоть что-то, наверное.       Он ничего не находит. Ничего из того, что искал. Никаких тел, изувеченных и изуродованных. Обломки потемнели от крови, но больше нет никаких намеков на то, что внутри здания действительно были тела. Чуя хмурится и ругается себе под нос, раскидывает куски бетона и арматуры, находит какие-то старые вещи — изорванную одежду, остатки книг и пружины от старых кроватей. Все это он собирает в одну большую кучу, что со временем начинает походить на уродливого мусорного монстра, выблевавшего свои внутренности. Однако никаких тел, никаких костей или даже животных, что прибежали бы на трупный запах. Ничего, что когда-то было живым. Но здесь все в крови, большая часть обломков и вещей, и Чуя сглатывает ком в горле каждый раз, когда на глаза попадается очередное что-то, выкрашенное в бурый цвет смерти.       Он почти до рассвета копается среди остатков былой жизни, как на большой могиле для целого здания. Ближе к утру силы покидают окончательно, и все, что ему остается — присесть напротив кучи вещей, которые он вытащил, и молча уставиться на них, погружаясь в угнетающие мысли.       Поиски оказались бесполезными. Отлов, наверняка, обчистил здесь все практически сразу после того, как закончилась бойня. Это должно было разозлить, расстроить, но Чуя больше не может почувствовать что-то достаточно сильное в этот момент. Его голова пуста, как пуст и взгляд, обращенный на жалкие остатки его прежней жизни. Что он должен чувствовать, чего ему теперь хотеть? Переломный момент в существовании, оставляющий за собой больше вопросов, чем ответов. Нет сил на слезы, нет желания что-то делать. Не в его власти изменить то, что уже случилось — единственное, что он может ясно осознать, перебирая пальцами пыльные камни, окрашенные кровавыми пятнами.       Наверное, он не мог бы почувствовать себя еще более жалким и грязным, чем сейчас. В рваной одежде, которая больше не выглядит новой, потому что он испортил ее, пока копался среди разрухи. Руки и лицо покрыты слоем пыли, глаза жжет от пролитых слез, с носа течет и дышать тяжело, а в горле засел ком от горя, перемешанного с вдохнутой пылью. Чуя трет веки кончиком рукава испорченной толстовки и думает, что ему сильно хочется спать. Он бы и лег прямо здесь, не прожигай его взглядом со спины одно ебанутое существо.       — Они все убрали, — хрипит он.       — Разумеется, — голос из-за спины раздражает, но у Чуи нет сил рычать на Дазая сейчас. — Видимость контроля над одаренными уже создана, Чуя. Нет нужды давать понять жителям города, что бывают сбои в системе.       Вот как. Теперь Чуя — не больше, чем сбой в системе.       Изменить он ничего не в силах, так что все, что ему остается — не позволить случившемуся повториться. Самое лучшее, правильное, что ему следует сделать — научиться брать собственную силу под контроль, избавить в первую очередь самого себя от страха перед ней. Пережить горе в процессе. Научиться жить с тем, что сотворил. Стать сильнее и отомстить тем, кто спровоцировал бойню, унесшую жизни его друзей. Уничтожить отлов и все, что с ним связано, положить конец угнетению одаренных.       Глобальные цели. Даже если ему придется положить жизнь на их исполнение, что в этом такого? Теперь это его обязанность.       Чуя Накахара должен жить дальше, нести на своих плечах тяжесть вины и груз ответственности за то, что он сделал. Вина не искупается простым желанием, но может быть уравновешена действиями. Поэтому он поднимается с земли и бросает последний взгляд на место, куда, наверное, никогда больше не сможет вернуться.       — Пойдем, — бросает он Дазаю.       И они уходят, плечом к плечу, на этот раз в полном молчании. За их спинами встает солнце и светлеет небо, а Чуя ловит себя на мысли, что теперь каждый рассвет будет напоминать ему о потерянном детстве, оставленном под обломками старого приюта.