Les Misérables

за 7 лет до событий в клубе       Раскинувшее свои широкие ветви дерево только начало обзаводиться новыми листьями после долгой зимы. На крепкой ветке, самой близкой к земле, можно было спокойно расположиться сидя, без страха полететь вниз. Чуя, болтая ногами, задумчиво всматривался в постепенно сереющее небо, улавливая в неподвижном воздухе запах наступающего вечера.       — Послушай… — тихо бормочет Макото, почти невесомыми движениями проводя кончиками пальцев по чужой ладони. Он сидит неподвижно, в отличие от Чуи, только руки слегка двигаются, пока он через свою способность всматривается в прошлое, далекое и забытое.       — Ага, редкая тишина, — быстро отвечает Чуя, вынырнув из легкой прострации.       — Да нет, — смущенно возражает его друг, так и не отпуская руки. — Я хотел спросить. Точнее, сказать кое-что.       — Ты что-то увидел? — Чуя заметно оживляется, переводя заинтересованный взгляд на мальчика, сидящего рядом на ветке.       Макото так редко действительно что-то рассказывал о его прошлом, что Чуя уже на самом деле почти и не ждал каких-то интересных деталей. Так, по привычке протягивал другу ладонь, когда они оказывались наедине, позволял всматриваться в собственное забвение, гадая порой, что же Макото видит там, куда он сам не в состоянии добраться.       Мальчик молчит какое-то время, словно раздумывая, действительно ли стоит рассказывать. Чуя даже как-то подбирается весь от этой сосредоточенности своего друга, перестает болтать в воздухе ногами и с готовностью кивает головой, показывая, что готов слушать.       — Наверное, я должен был уже давно тебе это сказать, — Макото практически шепчет, обводит взглядом территорию приюта у них под ногами, и Чуя повторяет за ним: проверяет, нет ли поблизости лишних ушей. — И я хочу, чтобы ты пообещал мне кое-что.       Рыжий мальчишка хмурится, быстро улавливая серьезность слов своего друга. Но есть ли смысл возражать, когда к тебе обращается с такой просьбой кто-то, кто может рассмотреть твое прошлое в мельчайших деталях?       — Хорошо, — осторожно соглашается Чуя.       — Пообещай, что не станешь проверять.       — Что проверять?       Макото вздыхает как-то устало, словно этот их разговор тянется уже давно.       — Правдивость моих слов.       Чуя непонимающе глядит в ответ, гадая, что это может значить. Он никогда не сомневался в правдивости слов Макото, и если это просьба не обвинять его во лжи — ну, это он сможет сделать. Однако что-то подсказывает, что за этим еще не высказанным обещанием будет крыться что-то еще.       — Обещаю.       Макото кивает удовлетворенно и слегка расслабляется, отпуская чужую руку. Чуя складывает ладони на коленках, не переставая заинтересованно вглядываться в детское лицо, обещающее раскрытие великих тайн разума.       — Насколько глубоко ты на самом деле помнишь свое детство, Чуя?       — Примерно с пяти лет, — с готовностью отвечает Накахара. Он уже давно знал ответ на этот вопрос, просто ждал, когда друг решится задать его.       Макото снова кивает в ответ, а затем переводит взгляд куда-то на темнеющее небо. От этого взгляда у Чуи часто создавалось впечатление, что он на самом деле может смотреть куда глубже и не только с помощью прикосновений. Пусть это и было просто детской фантазией, но что-то в том, как Макото смиренно вглядывается в облачный покров, наводило на определенные мысли.       — Я не хочу говорить слишком много, — начинает наконец он. — Я рассмотрел достаточно, чтобы быть уверенным. И это может показаться тебе странным.       — Еще более странным, чем то животное, которое нарисовал Сару на прошлой неделе? — Чуя осторожно усмехается, желая развеять хоть часть напряжения, повисшего в вечернем воздухе.       Макото улыбается вяло, почти неуловимо, но все же глядит в ответ.       — Наверное. Не знаю. Просто… — он собирается с силами, ковыряет пальцем старый заусенец около ногтя. Чуя знает, что позже он будет переживать из-за кровавой корочки на месте маленькой ранки, которая там появится, но ничего не говорит. — Я видел людей, Чуя. Видел тебя. И видел кое-что о твоей способности, и тебе нужно это знать, хотя, возможно, лучше бы ты это никогда не вспомнил.       — Не томи уже, — Чуя вымученно улыбается, но почему-то чувствует странные покалывающие ощущения в груди. Нечто вроде… страха?       — Я не стану рассказывать тебе больше, извини, — Макото поднимает глаза и всматривается прямо в глубину голубой радужки. А затем, словно спохватившись, вытаскивает из заднего кармана маленький блокнот и карандаш и начинает что-то усердно черкать.       Чуя наблюдает за его действиями, не осмеливаясь задавать вопросы. Впервые он видел друга настолько нервным.       Макото вырывает листок из блокнота и сжимает в ладони.       — Это связано с твоей способностью, Чуя. Я знаю, что раньше у тебя были проблемы с контролем. И возможно, что я сейчас делаю огромную ошибку, но также есть вероятность, что ошибкой будет не сказать тебе об этом. Я не уверен, как точно объяснить то, что я видел, просто… — Макото набирает в легкие побольше воздуха, как перед прыжком в воду, а затем начинает тараторить. — Просто ты пообещал мне, помнишь? Никогда не проверяй достоверность моих слов, я не знаю, чем это может обернуться, я так и не смог увидеть, хотя я искал, долго искал. Чуя. Если случится что-то совсем ужасное, такое, что ничего нельзя будет сделать, даже тогда я бы подумал сотню раз, прежде чем говорить это. Но… произнося это вслух, знай, что вся твоя способность может перестать подчиняться тебе.       Он замолкает и протягивает листок резким движением, как если бы боялся передумать. Чуя переводит взгляд на маленький кусок бумаги с рваным краем, где детским почерком написаны самые непонятные в его жизни слова.       «О дарители темной немилости, не тревожьте меня снова» за 4 года до событий в клубе       Перед глазами рушатся стены и искажаются очертания, в ушах стоит шум и грохот, непрекращающийся, монотонный до ужаса. Толпы людей, незнакомые лица, сменяющие выражение превосходства на гримасу ужаса и страха. Это место ему знакомо, только выглядеть оно стало совсем иначе, не таким, каким он помнил его долгие годы. Собственными руками он обрушил все, что у него было за его недолгую жизнь: крышу над головой, стены, спасающие от холода, человеческие жизни, совсем юные, не заслуживающие того, чтобы оказаться погребенными под обвалами старого приюта. Ему видятся брызги крови и слышатся звонкие выстрелы, и от каждого звука дергается тело, закованное в цепи.       Закованное? Стоп.       Чуя стонет и открывает глаза, судорожно хватает ртом теплый воздух и моргает, в попытках разглядеть хоть что-то. Видно плохо, состояние оставляет желать лучшего, а легкие горят так, словно он надышался дыма в пожаре.       Вот только он не помнит никакого пожара.       Он тянет руку с намерением протереть замутненные пеленой тумана глаза. Что-то мешает. Связан? Кажется, все же нет.       Спустя долгие минуты, наполненные глубокими вдохами и долгими выдохами, он может наконец рассмотреть, что из себя представляет место, где он оказался. Это точно не то, что он ожидал увидеть. То, что плясало перед его закрытыми глазами, образы, осевшие под отяжелевшими веками, они казались куда реальнее и правдивее, чем то, что он может видеть сейчас. И слышать. Точнее, не слышать.       Потому что вокруг тишина, нарушаемая только мерзким писком каких-то медицинских штук. Они тянут свои лапы-щупальца к его телу, вонзаются в кожу и мышцы и остаются там, пропускают через себя прозрачное что-то, без запаха и цвета. То, что он принял за цепи — лишь катетеры с, наверное, лекарствами, мешающие как следует двигать конечностями. Вкупе с общей слабостью тела работают они и правда как цепи, потому что шевелиться сейчас кажется чем-то сверхъестественным, словно он и не умел никогда. В поле зрения все слишком белое, светлое, мешает уставшим глазам смотреть в полную силу, и Чуя утыкается взглядом в то единственное, что не слепит его своей белизной — голубое одеяло, накинутое на его ноги, тонкое и чистое, но даже оно кажется тяжелым с его состоянием организма.       Сознание шепчет ему, напоминает, что это не должно быть так — он не должен лежать в какой-то больнице, окруженный лекарствами и трубками, вполне себе живой, пусть и в очевидно дерьмовом состоянии. Где-то там, за небольшим окном, что пропускает через себя закатные лучи и бледный свет, он должен быть там. Рядом с рукотворной могилой своих друзей, разгребать пальцами завалы и выть от боли в сердце и теле, раскидывать способностью бетонные блоки, в надежде отыскать хоть что-нибудь. В носу не должен оседать резкий запах чистоты и стерильности, ему бы задыхаться от пыли и крови, драть горло криками и воплями, откашливать слизь и продолжать искать.       Чуя стискивает зубы, чувствуя жжение в глазах. Уже не от слепящей белизны окружения, а от удушающей темноты внутри. Теперь он убийца похлеще отлова, самый выдающийся из могильщиков, похоронивший за один вечер столько людей, сколько другим за жизнь не закопать.       Стоп. За один вечер. Чуя бросает взгляд на окно, занавешенное прозрачной тюлью. Мягкий желтоватый свет, струящийся сквозь тонкую ткань, намекает, что и сейчас тоже вечер. Сколько же он пролежал вот так? Он не знает, но здесь оставаться нельзя. Тот, кто принес его сюда, явно не рассчитывал, что он захочет уйти. На окнах нет решеток, а с его способностью и они не являются помехой. Либо те, кто оставили его здесь, уверены в его покладистости, либо совершенно не в курсе о его способности. Может, все сразу.       Как бы то ни было, ему это на руку. Уж преодолеть собственную слабость и выскользнуть через окно он точно в состоянии. Добраться куда угодно, подальше от стерильности, а дальше думать о своей нелегкой судьбе и разбираться, что делать дальше. Чуя с трудом садится на кровати, проклиная свое дерьмовое состояние на чем свет стоит. Руки трясутся и не слушаются как следует, тело словно заковано в желе, вязкое и плотное, впитывающее в себя все силы и энергию. Голова немного кружится, но это ничего. Вестибулярный аппарат у него проработан на ура: спасибо его способности. В удовольствии немного полетать он себе почти не отказывал, выбирался по ночам из тишины приюта и выбирал самые темные и безлюдные места, где его точно никто не мог заметить, чтобы оттолкнуться от земли и взмыть в воздух, зависнуть над крышами, ближе к темному небу и дальше от опасных улиц. Полеты всегда помогали освободить голову, расслабиться и отогнать нехорошие мысли.       На нем лишь больничная рубашка, столь же белая, как все вокруг, и белье. В остальном он чертовски обнажен, да и легкая хлопчатобумажная ткань не позволяет даже с натяжкой назвать себя одеждой. Ему бы отыскать хоть какую одежду, ведь выскочить в городскую суету в таком виде — все равно, что повесить на себя табличку «подозрительный».       Чуя осторожно вытаскивает многочисленные катетеры из тела. Это больно, и он шипит, но не останавливается, одну за другой скидывает на чистую постель маленькие иглы с подсоединенными к ним трубками. Капли жидкости впитываются в белую простынь и пачкают ее, отчего на душе скребет детское злорадство, просто потому, что стерильность и излишняя чистота этой комнаты раздражает его, вызывает желание скомкать постель, сдвинуть ровно стоящий стол, раскрыть занавески так, чтобы они не разделяли ровной линией окно ровно посередине. Чуя провел большую часть жизни в месте, где понятие чистоты являлось сильно относительным, и, конечно, ему не улыбалось жить среди мусора и противных запахов, но на контрасте с вечной кучей вещей и разнообразного хлама, с мятыми пледами и криво прикрученными полками это место напрягало его, пробуждало внутреннее отторжение, просто потому, что все слишком идеальное казалось ему неестественным.       Есть что-то правильное в том, что его немногочисленные вещи всегда были сложены несколько криво, кровать заправлена неаккуратно, занавески, темные и старые, хранили на себе следы от окурков и неизвестного происхождения пятна. Это было правильно, потому что в этом была его жизнь, его история и истории других людей, чьи вещи ютились на подоконниках и под подушками, заполняли полки, а кривые рисунки закрывали дыры в штукатурке и поднимались в воздух с держащегося на трех ножках стола, когда в форточку врывался ветер. Они разлетались по комнате и усыпали кровати и пол, и можно было войти в комнату и увидеть на своей подушке трехцветный пейзаж, накорябанный маленькими руками на старом листе бумаги. Или странное животное, о происхождении которого можно только догадываться, потому что шерсть у него синяя, а язык черный, но никто и никогда не рассказывал, кто нарисовал тот или иной маленький шедевр, да и редко кто спрашивал, каждый раз складывая рисунки обратно в кучку на стол, чтобы в следующий раз они разлетелись в другом порядке.       Чуя так и замирает, сидя на кровати, в окружении трубок и игл, а странный писк застывает в его ушах похоронным маршем по детским рисункам, затерянным под обвалами старого приюта. Ластика у них не было, зато есть Чуя: стер их все разом, похоронил и закрасил кровью.       Он встряхивает головой, потому что слезы — не помощник, да и лить их уже ни к чему. Ему бы выбраться отсюда, найти приют, раскидать завалы и похоронить тела. Оставить их там было бы жестоко, рано или поздно под обвалы проберутся бродячие кошки и собаки, заползут крысы и насекомые, и от детских тел станут отрывать куски мяса и кожи, потому что бездомным животным нужна еда. Когда-то приютские дети воровали еду и делились ею с псами, что бегали вокруг, с драными кошками, грозно шипящими при приближении к ним, а теперь вот как — сами станут едой. Если Чуя не вытащит их всех и не найдет место, где можно закопать с дюжину детских тел без чужих взглядов.       Сперва ему нужна одежда. Даже летом он продрогнет ближе к ночи в этой тряпке, да и привлекать внимание ему совсем не хочется. Что же, раз его не удерживают здесь силой, судя по обстановке и отсутствию наблюдателей, можно попробовать выйти и просто спросить. Если не выйдет, уйдет через окно прямо так, едва ли его кто-то сможет остановить. Он встает с кровати и подходит к окну, всматривается в очертания города в попытке понять, где примерно находится. Глаза распахиваются шире, а голова кружится сильнее, потому что он, черт возьми, невероятно высоко. И на горизонте не видно высоток, что всегда стремятся к небу и виднеются с любого конца города, так что… он почти в самом центре, в одной из них?       Это странно. Никакие догадки Чуя выстроить не в состоянии, потому что ни один из возможных вариантов не способен объяснить его нахождение здесь. Так высоко и так далеко от приютских развалин, что остались на окраине, среди грязных переулков и низких построек. Внизу кипит жизнь, люди и машины совсем крошечные при взгляде с такой высоты, и он не уверен, что даже в своих ночных полетах поднимался настолько далеко от земли. Чуя сглатывает вязкую слюну и чувствует во рту вкус лекарств, необъяснимая тревога расползается в груди, но он не намерен отказываться от своего изначального плана просто потому, что его затащили в самое сердце Йокогамы, подняли так близко к небесам и оставили с воткнутыми в тело иглами.       Он оглядывается на дверь в палату и раздумывает пару секунд, прежде чем двинуться к ней. Кладет руку на ручку, чтобы нажать и открыть, но замирает, когда слышит снаружи голоса. Приглушенные и спокойные, они приближаются по, наверное, коридору, прямо к его двери. И если у него есть возможность хоть немного вникнуть в ситуацию путем подслушивания — ну, он воспользуется этим. Чуя подается вперед и склоняет голову, чтобы слышать лучше и задерживает дыхание, не желая пропустить что-либо.       — Я проверяла его пару часов назад, состояние не изменилось, — женский голос звучит смиренно и спокойно, девушка, наверняка молодая, отчитывается кому-то о своей работе.       — Ясно, — второй голос мужской, даже почти детский, слышны такие привычные нотки, что появляются у парней лет в пятнадцать, когда голос начинает ломаться, из-за чего немного хрипит.       Этот человек звучит скорее скучающе и безразлично, но больше ничего не говорит, так что дальше Чуя слушает лишь приближающиеся шаги.       — Я оповещу доктора Мори, когда пациент придет в сознание, — вновь говорит девушка.       — Не стоит, — прерывает ее второй, голос заглушается звуком широких шагов по кафельному полу. — Я здесь по его приказу.       Шаги замирают у двери, к которой Чуя прислонился, вслушиваясь в слова, и он отскакивает, удивленный тем, что люди шли, кажется, прямо сюда. В голове белый шум от резкого движения и он упирается пальцами в виски, надавливает, в попытке успокоить мечущееся сознание.       Дверь открывается беззвучно, являя Чуе его посетителей.       — Не изменилось, значит, — бормочет парень, что вошел первым. Он смотрит на Чую пристально, пусть и всего одним глазом. Второй закрыт бинтовой повязкой, белой, как и все вокруг.       — Ох, всего пару часов назад…       — Не важно, — отмахивается парень со странным взглядом. Девушка мигом замолкает, ее взгляд мечется от незнакомого парня к Чуе и постели, где сброшены в кучу катетеры. Она явно хочет сказать что-то еще, наверное, по поводу его состояния, ведь на теле ее белый халат, а на лице — обеспокоенные большие глаза. Но второй вошедший не дает ей и рта раскрыть, прерывает бестактно, делая при этом настолько невинное выражение лица, что хочется плюнуть в него.       — Вы не оставите нас на пару минут, пожалуйста?       Как запел. Голос сладкий, интонация вежливая. Даже улыбка расползлась. Чуе не нравится этот человек с первого взгляда, а он довольно много людей в жизни повидал.       Все что он может — это стоять, изучая растерянно двоих вошедших, а затем провожая взглядом девушку, что без возражений выходит за дверь, прикрывая ее за собой. Парень перед ним так и замер, без слов и движений, только смотрит и смотрит, и неясно, сам он думает, что сказать, или ждет, пока что-то скажет Чуя.       — Мне нужна одежда, — все, что может сгенерировать его мозг спустя долгую минуту изучения странного человека.       — Эй, где твоя вежливость? — парень перед ним словно отмирает, натягивая на лицо очень сложное выражение, и двигается вглубь палаты, к месту, где замер Чуя.       Бинтами закрыт не только его глаз, они же покрывают и шею, и тонкие кисти рук, возможно, стремятся дальше по телу, но за одеждой не видно. Белая рубашка собирается на поясе под широким ремнем, черные брюки на худых ногах и черный плащ поверх рубашки даже радуют Чую, потому что всего за полчаса, что он провел здесь после того как проснулся, глаза устали от слепящей белизны. Парень перед ним выглядит по-взрослому сурово и одновременно заинтересованно, но не враждебно, так что напряжение немного отступает, оставляя место неловкости.       — Я не в курсе где я и как тут оказался, какая вежливость? — хмыкает в ответ Чуя.       Этот ребенок едва ли старше его самого, ему ли говорить о вежливости? Сам стоит и молчит, ничего не объясняет, только пялится.       — Мог просто спросить, — пожимает тот плечами и отходит к окну. Загораживает единственный, кроме двери, путь отступления, и с довольным лицом снова пялится на Чую. Странный.       — Так ты ответишь?       — А ты спросишь?       Чуя закатывает глаза. Этот разговор похож на синоним головной боли.       — Где я?       — В больнице.       Чуя стискивает зубы.       — А конкретнее?       Странный парень улыбается шире и берет пальцами ткань занавески, теребит ее в руках, словно внимательно изучает состав на ощупь. Затем достает телефон и что-то быстро в нем строчит, отстукивает пальцем по экрану и столь же быстро убирает мобильный обратно в карман плаща. Опять молчит, задумчиво пялясь в окно. Чуя терпеливо ждет, потому что у него элементарно нет сил на ссоры с незнакомым человеком, да и не нужно оно ему, ему бы только найти одежду и выбраться. Желательно, без лишних проблем и не поднимая шума. Кто вообще этот парень, тоже пациент? Судя по бинтам, это не исключено, хотя двигается он спокойно и свободно, словно боли совсем не чувствует, или умело ее игнорирует.       — Что ты хотел сделать?       Чуя только хмурится на заданный вопрос. Он прокручивает в голове все, что успел сказать раньше, но не может понять, на какую из его фраз реагирует незнакомец.       — Что?       — Что ты хотел сделать там? Когда разрушил все, — уточняет парень, и у Чуи волосы на затылке встают дыбом. Значит, он был там?       Но он не помнит никого подобного, он видит этого парня впервые и впервые с ним разговаривает. Значит, он нашел его после? Вытащил, или кого-то позвал, или что еще. И если он видел — значит, осведомлен о том, что Чуя одаренный. Раз сформулировал все именно так, что Чуя разрушил здание. О своем даре распространяться ни в коем случае нельзя — самое первое правило, усвоенное с детства, необходимое для выживания в их мире, где тех, кто ненавидит одаренных и готов сдать их властям в десятки тысяч раз больше, чем самих одаренных.       — Не понимаю о чем ты, — самый банальный способ уйти от ответа, но любой другой ответ подтвердил бы, что Чуя понимает, о чем говорит незнакомец. Подтвердит его принадлежность к одаренным и сведет шансы выбраться без шума к неприятному минимуму.       — О том, что ты целое здание стер с лица земли за считанные секунды, разумеется. Не строй из себя дурака.       Сознание вопит и приказывает убираться отсюда сию секунду. Незнакомец так и загораживает проход к окну, так что остается дверь. Чуя дергается в сторону, наплевав на какую-то там одежду. Бежать, уходить, смываться — в мозгах крутится одна лишь мысль, она подкидывает ему сил, запускает по крови реки адреналина, и он спешит на по-прежнему слабых ногах в сторону двери, ожидая, что незнакомец окликнет его, но тот ничего не произносит. Ну и славно.       Дверь распахивается с грохотом, совсем не так бесшумно, как ее открывали этот парень и медсестра. Чуя готовится метнуться в любую из сторон, к любому окну, потому что спускаться по лестнице или на лифте с такой высоты — долго. Он так и замирает с открытым ртом, потому что за дверью на него направлены дула пистолетов, а стена из крепких мужчин загораживает проходы в любую из сторон по коридору.       Он действует быстрее, чем думает — захлопывает дверь снова, огораживая себя от стены вооруженных людей. Выбирает меньшее из зол — лучше сбить гравитацией незнакомого парня и прыгнуть в окно, чем получить десятки дыр от пуль в разные участки тела. Эти амбалы прострелят его быстрее, чем он сумеет пробежать хоть метр. Инстинкт самосохранения кричит и бьется в груди, потому что Чуя в ужасе, у него всего несколько секунд на побег, прежде чем в палату ворвутся те, кто стоят за дверью, и расстреляют его на месте. Все мысли о том, что ему здесь не желают зла — смешно, Чуя, о таком и думать нельзя было после того, что сотворила твоя сила.       Рывок к окну быстрый и сильный, он уменьшает гравитацией вес своего тела и стремится навстречу незнакомцу, готовый сбить его с ног одним толчком. Заносит кулак и целится в не скрытую бинтами щеку, усиливает удар гравитацией.       И ничего не происходит, потому что вспышка света обволакивает его тело, мгновенно вновь ставшее тяжелым, и он с удивленным криком падает на пол. Его кисть сжимают длинные пальцы, а перед глазами довольный оскал незнакомца. Твою мать.       — Какого хуя, — рычит Чуя.       Ну вот. Сейчас он умрет, такой беззащитный и жалкий, как и следовало бы ему умереть рядом с приютом, который он разрушил, где своими руками похоронил детские души. Ему бы лежать там, вместе с ними, бездыханному и холодному, а не хрипеть от боли по всему телу в какой-то многоэтажке, лишенным своей силы прикосновением странного человека. По щекам сбегают слезы, которые он старательно сдерживал последние полчаса, но кто осудит человека за слезы перед смертью? Чуя бы точно не стал.       Ему больно и тоскливо, и он желает никогда не просыпаться в этой палате, жалеет, что не сбежал отсюда сразу, как только выдрал из вен гребаные иглы. Тупица и придурок, у него был шанс найти изувеченные тела под завалами, это единственное, что он хотел бы сделать, раз не умер вместе с ними. Его жизнь все равно была бы чертовым кошмаром после всего.       Чуя жмурит глаза и ждет оглушающих выстрелов, ждет боли и сжимает зубы, потому что не хочет кричать.       — Ну хватит, напугали ребенка, — слышит насмешливый голос и распахивает глаза.       Парень, забравший его способность, садится рядом на корточки и отдергивает руку, так, словно прикосновение к одаренному причиняет ему физическую боль. Чуя так и таращится на него, затем переводит взгляд на вооруженных мужчин, застывших теперь внутри тесной палаты. Она казалась куда больше, пока он был тут один. Оружие так и направлено на него, но спустя секунду они опускают пистолеты и смотрят на незнакомца, сидящего возле Чуи. Тот лишь машет ладонью, мол, надоели, устал, утомился. К удивлению Чуи толпа покидает палату стремительно, и дверь закрывается за ними, оставляя в палате лишь двоих человек. В коридоре шагов не слышно, так что они, наверное, снова замерли там.       — Че… происходит, — Чуя хрипло дышит и гадает, может ли он подняться с пола. У него саднят колени, на которых он содрал кожу, пока падал на пол, а глаза по-прежнему жжет от слез, так что он стремительно вытирает их рукавом больничной одежды.       — Шустрый ты, — усмехается незнакомец и поднимается с пола. Чуя следует за ним, не желая смотреть снизу вверх. После пролитых перед этим человеком слез ему до ужаса стыдно. — Надо было сразу в окно. Нелепая была бы смерть.       Ага. Сразу полететь на пол или, что еще хуже, с высоты в дохера этажей, если бы этот парень забрал его способность на пару секунд позже.       — Так ты одаренный, — констатирует факт Чуя, потирая плечи. После чужой способности по телу разлилась нездоровая прохлада, будто кровь в венах стала холодной и теперь носит в себе крупицы льда.       Он не знает, радоваться в таком случае, или нет. По крайней мере, этот точно не сдаст его властям, если не работает на них сам, конечно. Чертовски полезная способность у этого придурка, просто невероятная, если он правильно понял принцип ее работы. Обнуление любой другой силы — что может быть лучше? Наверняка в мире найдутся сотни людей, кто пожелает использовать такого одаренного в своих целях, и не постесняется любых методов, чтобы эту силу получить в свои руки.       — Как видишь, — пожимает плечами незнакомец. — А еще я умен, в отличии от некоторых.       — Ха? И как это понимать? — Чуя злится.       — Ну… ты с твоей силой мог бы всех этих мужиков за раз раскидать и глазом не моргнуть. А ты вон как — в окно, да через слабого меня.       Он его что, учит, как силой пользоваться? Происходящее с каждой минутой все больше напоминает очень странный и нелогичный сон с Чуей в главной роли. Откуда только в нем этот бинтованный черт взялся, он понятия не имеет.       — Нечего было мне путь загораживать сразу, — бурчит Чуя в ответ. — И чего поставил их туда, раз я мог их, как ты выражаешься, раскидать?       Парень глубоко вздыхает, словно разговаривает с малым ребенком.       — Слышал когда-нибудь о планировании?       — Иди к черту.       — О, Дазай-кун, так вы уже познакомились, — новый голос заставляет Чую вздрогнуть, и он резко оборачивается, готовый к вновь наставленному на него оружию. Но в палату входит всего лишь мужчина в белом халате, с хитрой улыбкой на бледном лице и большим планшетом с бумагами в руках.       — Пришлось потянуть время, Мори-сан, — незнакомец, которого, кажется, зовут Дазай-кун, растягивает каждое слово, наглядно показывая свое недовольство сложившейся ситуацией. Выглядит и звучит он при этом совсем как капризный ребенок.       Чуя складывает в голове все, что услышал. Мори-сан — тот, по чьему приказу Дазай-кун пришел сюда, если верить словам, что тот говорил девушке в коридоре. Плюс ко всему, этот Дазай одаренный с совершенно восхитительной способностью, победил его одним лишь прикосновением. Он очень странный, странно говорит и странно смотрит, вообще ведет себя как-то не так, но вот Мори-сан перед ним — производит впечатление совсем обычного человека, врача, и он ни слова не сказал о толпе вооруженных людей у двери, значит, его это не удивило. Это тоже был его приказ? И его так и не убили, хотя возможность была прекрасная. Выходит, его жизнь представляет какую-то ценность для всего этого сборища. По всему выходит что-то совсем непонятное, ясно лишь то, что разговаривать, кажется, нужно как раз с Мори-саном, раз этот воображала в бинтах подчиняется ему.       Врач проходит вглубь палаты и присаживается на стул, методично выкладывает на стол планшет и какие-то бумаги. Дазай молча следит за его действиями пару секунд, потом снова отходит к окну, мечтательно всматриваясь единственным глазом в темнеющее небо, а Чуя стоит и не знает, что ему следует делать.       В конце концов Мори-сан поднимает на них взгляд и скрещивает ладони под подбородком, явно настраиваясь на разговор. Чуе бы тоже настроиться, да только все мысли из головы повылетали, пока он тут носился и охуевал с происходящего.       — Итак, Накахара Чуя, — мужчина начинает говорить, и Чуе кажется, что его сейчас станут допрашивать. Человек перед ним не двигается и не не подает никаких признаков агрессии, его тон ровный и серьезный, почти как у директора приюта, с одним лишь важным отличием — глаза. Глаза этого мужчины препарируют Чую даже с расстояния, они блестят каким-то сверхъестественным цветом, и он не может отвести взгляда, чувствует странное — притяжение и отторжение, холод и жар, гром и тишину, словом, все сразу и ничего одновременно. Только и может, что сглотнуть слюну и нахмурить брови, всеми силами собирая воедино собственные разбегающиеся эмоции. Люди не должны быть… такими. — Приятно познакомиться.       От него ждут ответа, вероятно, чего-то вроде вежливой взаимности или типа того, но что он может сказать, если внутри визжат все нервные клетки разом, кричат об опасности и страхе, и в то же время шепчут что-то о спокойствии.       — Э-ээ… Не знаю, мне, должно быть, тоже?       — Никакой вежливости, Мори-сан, говорю вам, — Дазай подает голос со своего места у окна, и Чуя за секунду возвращается в свое настороженно-агрессивное состояние.       — Да кто ты такой вообще? — рычит он в ответ, отворачиваясь наконец от притягательно-отталкивающего мужчины.       Вся ситуация в целом переносится гораздо легче, если не поддерживать с этими двумя зрительный контакт. Чуя задумывается о том, что, будь у этого малолетки два открытых глаза, его темнота взгляда тоже стала бы довольно… поглощающей. Что с ними не так, черт возьми, люди в принципе не должны ощущаться как что-то сверхъестественное, даже если они одаренные. Чуя провел почти всю жизнь среди эсперов, но ни один из них не отличался от обычных людей на визуальном уровне, если не считать момент использования способности. Но эти два человека производят на него странное впечатление. Он спишет это на общее плохое самочувствие и на тот факт, что пару минут назад его едва не превратили в дырявую банку от газировки.       — Дазай-кун принес тебя сюда после… происшествия, — человек в белом халате не выражает никаких эмоций, упоминая об ужасе, что учинил Чуя.       Если для них случившееся — просто происшествие, то он даже не знает, что должно случиться, дабы эти двое проявили хоть каплю того, что ожидал Чуя. Страх. Осуждение. Ненависть, возмущение, в конце концов, злость. Почему они говорят о случившемся как о чем-то простом, словно он порвал на коленях джинсы, или испачкал одежду.       — Ты довольно тяжеловат для такого роста, знаешь, — Дазай тянет жалобу, по-прежнему глядя в окно.       Чуя на секунду задыхается от возмущения.       — Ты! Да ты сам малолетка, придурок, а я еще расту, — вероятно, пререкаться с незнакомым человеком — не лучшая идея, но он ничего не может с собой поделать.       — Я понимаю твое состояние, Чуя-кун, — Мори-сан прерывает их едва начавшуюся перепалку, не двигаясь с места. — Но я бы хотел поговорить с тобой. Даже, знаешь, сделать тебе предложение.       Предложение? О каких вообще предложениях может идти речь, когда он едва очнулся, уже избежал смерти, чуть не выпрыгнул в окно, повалялся на полу, пораженный чужой способностью. Его словно силой затолкали в калейдоскоп, и невидимая рука крутит-крутит его, сменяя события с такой скоростью, что уставшее сознание не успевает следить. Что ему может предложить этот человек? Руки становятся холодными — он точно знает, что Чуя одаренный, как знает и Дазай. Если ему сейчас предложат продолжать рушить город своими руками, он рассмеется и выпрыгнет в окно даже без применения силы.       — Не думаю, что это хорошая идея, — произносит он наконец, опустив глаза.       — Почему же? — Мори-сан спрашивает совершенно спокойно, точно ждал именно такого ответа от Чуи.       Глупый вопрос. Он прекрасно понимает, что ему могут предложить — это однозначно связано с его способностью, применять которую после случившегося он не сможет, наверняка, еще достаточно долго. Одно дело — использовать силу для попытки выбраться отсюда, другое — по чьему-то приказу. А судя по тому, как этот человек выглядит и разговаривает, по тому, что в его подчинении уже есть Дазай… ну, Чуя никогда не желал быть на поводу у кого бы то ни было.       — Потому что я не стану использовать силу, — его ответ тихий, но уверенный и однозначный, какое бы предложение не готово было слететь с языка этого человека, он должен будет подумать еще раз, потому что Чуя совершенно точно не станет. Не теперь, когда его способность стала фатальной, последним гвоздем, заколоченным в крышки маленьких гробов.       В палате повисает тишина, и Чуя может расслышать едва уловимый шум от уличного движения далеко внизу. Затем Дазай начинает напевать под нос какую-то странную незнакомую мелодию. Невыносимо.       Он готовится к тому, что его станут заставлять силой. Конечно, никто в здравом уме не выпустит его отсюда просто так, не дадут ему просто уйти, оставить все это за спиной и исчезнуть, словно его никогда здесь и не было. Они видели на что он способен, раз принесли его сюда, это очевидно и совсем не удивительно. Ему еще повезло, что сперва его ждало мирное предложение: с одаренными обычно редко кто церемонится.       — Твоя сила мне интересна, было бы глупо этого не признать, — Мори-сан по-прежнему спокоен и уверен, никак не реагирует на глупое пение Дазая и откровенный ответ Чуи. — Но еще глупее было бы заставлять тебя использовать ее снова, не так ли? Сила — это всегда хорошо, если уметь правильно ее применять. Ты, очевидно, этого не умеешь. Если честно, я ожидал большего. Дазай-кун был иного мнения, потому и предложил привести сюда всех этих людей, что напугали тебя за дверью. Мои подчиненные не были довольны.       — Я же сказал, что никто не пострадает. Этот малявка только и умеет, что впустую размахивать кулаками, — хмыкает Дазай нетерпеливо, будто только и ждал, пока его упомянут в разговоре. Затем он снова начинает мычать мелодию, а Чуя стискивает зубы.       Невероятно, блять. Всю жизнь его осуждали за то, что он был рожден с силой. Сегодня его упрекают за то, что он недостаточно хорош в ее применении.       — И о чем тогда речь? — он плохо понимает, к чему ведет разговор. Было бы гораздо проще, скажи они прямым текстом о своих намерениях. Чуя никогда не был силен в восприятии длинных речей.       — Я могу предложить тебе безопасность, — Чуя дергается от этого слова. — Могу предложить убежище, дом, называй как хочешь. Защиту от отлова.       — С какой стати?       — Я уже сказал. Мне интересна твоя сила. А тебе некуда идти, — Мори-сан пожимает плечами на последней фразе, будто это что-то само собой разумеющееся. Так и было, к сожалению.       Безопасность? Чуя хмыкает, вновь поднимая взгляд. Безопасность — то, чего он никогда не надеялся получить, несбыточное и феноменальное, недоступное ему на протяжении долгих лет. Выживание в трущобах, фактически в заброшенном здании, которое и приютом то было лишь на словах — все, что у него было.       — А я уже сказал, что не стану применять силу, — этот разговор начинает раздражать. Может, он и не самый умный здесь, но пропустить мимо ушей фразу об интересе к его способности, прикрытую словами о доме и безопасности, не мог.       Мори-сан коротко устало вздыхает, но не выглядит разочарованным. Чуя начинает считать себя слишком предсказуемым, потому начинает улавливать в чужом взгляде готовность к каждому из ответов, что были им произнесены.       — Я не собираюсь использовать это против тебя. Мои слова о контроле были не просто так, Чуя. Твоя способность поразительна и сильна, это так. Однако ее применение без должного навыка и самоконтроля может стать губительным для всех, находящихся здесь. Ты и сам прекрасно это знаешь, — Мори-сан едва заметно приподнимает бровь.       Чуя и без того достаточно глубоко погряз в чувстве вины. Нет нужды напоминать ему об этом.       — Тогда какой во мне прок?       Он не глухой и не слепой, не наивный ребенок, что купится на сказки о даровании безопасности и защиты. И он умеет адекватно оценивать себя, поэтому знает точно — никому в этом мире не нужен бездомный ребенок со способностью, просто для того, чтобы спрятать его от внешнего мира, от отлова.       — Я бы хотел помочь тебе научиться, — отвечает Мори-сан.       — Научиться?       — Управлять своей силой, — кивает Мори-сан. — Контролировать это, справляться с этим. В конце концов, ты сам захочешь использовать ее.       — Не думаю, — упрямо добавляет Чуя.       — Он такой занудный, Мори, я бы на твоем месте уже передумал, — Дазай снова подает голос, наконец прерывая этот заунывный мотив, что вытягивал на протяжении всего их разговора.       Мори-сан переводит на парня задумчивый взгляд и молчит какое-то время. Дазай так и смотрит в окно, разглядывая невесть что.       — Этот пацан дело говорит, — Чуя усмехается, в надежде, что это может наконец закончиться. Он готов соглашаться с чем угодно, если ему позволят уйти.       — Вероятно, — мужчина дергает уголком губ, но на его лице словно нет места для улыбки. Будто гладкая кожа и лицевые мышцы вообще не предназначены для эмоций, лишь для тихого, задумчивого выражения, при всем своем спокойствии наполненного безмолвной силой. — Однако я не намерен брать свои слова назад, Чуя-кун. На твоем месте я бы подумал, прежде чем давать категоричный отказ. Я не собираюсь принуждать тебя к чему-то, лишь прошу адекватно оценить свое положение.       — И что будет, если я все-таки откажусь? — Чуя задает наконец вопрос, интересующий его с самого начала этого разговора.       За дверью что-то грохочет и слышатся недовольные возгласы девушки, что заходила ранее с Дазаем. Вероятно, та наткнулась на толпу вооруженной охраны, что наверняка не доставило ей удовольствия. Следом слышатся многократные извинения, на что Дазай издает громкий смешок из своего угла. Чуя думает, что у этого парня довольно специфические понятия о том, что на самом деле должно быть смешно.       — Ты уйдешь отсюда, — отвечает мужчина. — Окажешься на улице без дома и близких людей. Станешь искать укрытие, но вряд ли его отыщешь. Будешь голодать и воровать, скитаться по городу без денег и возможности найти работу и жилье. Озлобишься на весь мир и погрязнешь в чувстве вины. В конце концов, рано или поздно используешь способность. И все повторится снова. И снова. Пока однажды твоя сила не убьет тебя, или ты не попадешь в руки отлова, что еще хуже.       У Чуи дергается глаз и мурашки бегут по коже. Его будущее только что озвучили в нескольких коротких, но емких фразах, уложили всю его жизнь в пару секунд. Ему бы опуститься до спора, до возражений, рассказать, что такого больше никогда не повторится, потому что он не станет использовать силу. Однако Мори-сан, как не страшно признавать, при всей жестокости и горечи сказанного, говорит совершенную правду. Это самый вероятный исход его жизни, это буквально девяносто девять процентов, это то, что случится с ним, если он покинет это место. Потому что мир снаружи поглотит его, не заметив даже, что шестнадцатилетний мальчишка шатается без дела и цели. Все, чего он желает на данный момент — вернуться к разрушенным стенам приюта и разобрать там все, что только сможет. Это он в силах сделать, но что потом? Ему некуда идти, некого искать, нечего делать. Никто и никогда не возьмет его на работу, потому что он ребенок, без семьи и образования, бездомный, грязный, бесполезный. А еще он одаренный, и сотни людей из отлова наверняка в курсе, кто учинил столько разрушений всего за один вечер в одном из самых лакомых мест, где они регулярно вылавливали себе добычу. Его будут искать, за ним будут следить, рано или поздно они отыщут его, схватят и заберут. И тогда ему придется сопротивляться, потому что он никогда не позволит себе сдаться им без боя. И он использует способность, снова сделает это, и история повторится вновь.       — Ну вот, ты сломал мелкого, — хихикает Дазай, разгоняя своим голосом пелену раздумий, окруживших Чую.       Он злобно шикает на парня, но уже не хочет ему отвечать. Он вообще ничего не хочет, лишь закрыть глаза и забыть все, что произошло с ним.       Чуя отворачивается, потому что не хочет показывать выражения своего лица, хотя эти двое наверняка уже все увидели. Слишком уж долго он молчал, слишком долго переваривал в голове то, что сказал ему Мори-сан. Он глубоко вздыхает, справляясь с подступающим к горлу комом из стонов, паники и обреченности, и задает еще один вопрос:       — А что взамен? — Мори-сан не отвечает несколько секунд, но Чуя так и не поворачивается к нему, продолжая вести разговор спиной к собеседнику, совсем отчаянно и по-детски, но никак не может иначе сейчас. — Что вы хотите от меня взамен?       В конце концов, перспектива научиться использовать силу звучит действительно хорошо. Это то, чего он хочет, чего всегда хотел, о чем думал, когда тренировался в полетах по ночам, когда переносил с помощью силы всякие мелочи, вызывая удивленные вздохи у мелких сожителей. Возможности тренироваться как следует у него никогда не было, слишком уж много шума он мог навести, а жить, не привлекая внимания — самое правильное, что они могли сделать в своем положении.       — Верности.       Единственное слово, такое простое. Чуя сжимает зубы и кулаки — в нем чувствуется что-то гораздо большее, нежели обыденное понятие этого слова. Мори-сану не нужно объяснять подробно, Чуя и без того понимает. Одно единственное слово способно лечь на чашу весов, тогда как на второй половине — безопасность, защита, убежище, обладание контролем. И оно уравнивает это все, оно едва ли не тяжелее, потому что от этого мужчины слово «верность» звучит не просто как обещание попробовать быть рядом. Оно, очевидно, куда глубже и сильнее, потому что от человека, чьим приказам подчиняются люди, иначе и быть не может.       — Я должен подумать, — бурчит Чуя, так и не повернувшись к собеседнику. — И я бы хотел сделать кое-что.       — Тогда попробуй спросить, коротышка, — опять усмехается Дазай, и ехидно щурится, когда Чуя стреляет в него из-за плеча полным недовольства взглядом.       — Я хочу вернуться к приюту, — отрезает он уверенно, в надежде, что ему не придется объяснять, зачем.       — Конечно, — Мори-сан, вопреки предположениям, соглашается слишком легко. — Это я могу устроить. Дазай-кун поможет тебе.       Чуя открывает рот, готовый начать возмущаться, но его опережают.       — Чего? Я не собираюсь снова таскаться с этим мелким! — Дазай, кажется, возмущен не меньше. Взаимные чувства.       — Не обсуждается, — ножки стула скрипят по кафельному полу, оповещая о том, что разговор окончен. — До завтра останься здесь, Чуя-кун. И я бы не советовал тебе впредь так небрежно обращаться с капельницами.