Les Misérables

      От Дазая ничего не слышно два дня. И если все дни до этого Чуя был бы рад этому, то сейчас у него не выходит. Его практически трясет от странного нетерпения, сгущающегося внутри. Он бы рад отвлечься, но не на что. За обеими стенами тишина, неумолимая и всепоглощающая, а если взять в руки книгу — перед глазами сразу возникает лицо Осаму, перелистывающего страницы. Поспать как следует не дают кошмары, а от физических нагрузок увеличивается и без того ужасающая головная боль. Два дня кажутся настолько длинными, словно само время с издевкой насмехается над чужими страданиями.       Это чистой воды безумие — все то, что он услышал той ночью. Как и все то, что Дазай в принципе делает. Вот только Чуя больше не может списывать его действия на избитое дерьмовое поведение или попытки строить из себя невесть что. Не после тех фраз, что ему невольно пришлось выслушать и впитать. Не после прикосновений и взглядов, коими был одарен за разного рода возмущения и упрямство. Дазай поселился за стеной, но там настолько тихо, что впору и засомневаться, не перекочевал ли он прямиком в рыжеволосую голову. Потому что иного объяснения тому, что в ушах звучит его голос, а перед глазами мелькает усмешка, Чуя не может найти.       Он искренне пытался строить планы, потому что по сообщению из книги вполне ясно, куда им следует попасть. Обведенные слова с указанием номеров коридоров и направлений не оставили возможности обдумывать, переигрывать их смысл. Чуя столько времени провел взаперти, что у него покалывает пальцы от предвкушения, от осознания, что еще немного — и вот оно, что-то произойдет, что-то действительно новое и уникальное для этого места, для самого Накахары. В это же время он старается отгонять от себя сомнения, и это дается ему куда легче, чем раньше. Потому что теперь у него есть стимул, есть мотивация пойти за Дазаем, каким бы идиотским планом он с ним не поделился. Спасение друга возведено в приоритет, воздвигнуто на пьедестал, и теперь оно сочится мягким светом над всеми его прежними недовольствами, намекая, мол, раз тебе предоставился такой шанс, то нельзя от него отказываться. Чуя и не собирался. Идея о спасении затопила его, привела в какой-то болезненный восторг, и теперь он был готов сделать что угодно, потому что Макото был тем, кто освещал его унылое детство, а теперь он сможет отплатить ему за это.       Была в этом стремлении и другая цель, более эгоистичная и неправильная, но Чуя держался за нее тоже, хватался всеми силами, не желая выпускать из рук. Если он снова погрузится в чувство вины — а оно неизбежно, если ничего из этой затеи не выйдет, — он совершенно точно потонет в нем. Об этом Макото говорил ему, пачкая слезами подушку, и эта маленькая истина засела в голове, визгливо напоминая о себе каждый раз, когда Чуя начинал сомневаться снова. Цель проста — не поступить как дерьмо в очередной раз, наплевав на дорогого человека и перестать наконец задыхаться от чувства вины.       Собственную свободу в приоритет он по-прежнему не ставил, отложив этот вопрос на более долгий срок.       Он много думал об этом, и несколько раз даже невольно ассоциировал свои убеждения с целями Дазая. Если тот действительно пробрался сюда ради спасения Чуи, то это как раз близко к тому, что Чуя собирается сделать сейчас. У него так и не вышло избавиться от самобичевания в полной мере, теперь для него даже появилась новая причина. Рядом были люди, готовые на то, чего он сам так в жизни и не сделал — на жертву ради других. Здесь была Наоми, похоронившая свою молодость под высокими потолками подвалов, здесь же был Дазай, уверяющий, что единственное, что удерживает его тут на самом деле — это Чуя. Чуя, что насмехался над поступком Наоми, что огрызался на Дазая, слишком сильно погруженный в ненависть к себе, не замечающий силы людей, что проявляется перед ним каждый день. Сила, которую не сдерживают ошейники, над которой не властны толпы охраны. Она не прогнется под залпом выстрелов и не завопит от болезненных пыток. Потому что они сами выбрали быть здесь: наперекор здравому смыслу, вопреки сладким речам Дазая о свободе и о выборе. После всех этих слов он все еще сидит здесь, не спит ночами и все твердит Чуе о важности жизненных решений.       Переиграв все это в своей голове уже не один раз, он смирился с фактом, что те, кого он называл идиотами, оказались, на самом деле, во много раз сильнее. Никакая гравитация не нагнет безумное желание быть рядом с тем, кто дорог.       Ну и пусть. Дазай отлично справился с тем, чтобы Чуя почувствовал себя еще большим придурком, чем было в первые дни разговоров с ним. Пускай, он даже не станет возмущаться, если тот в конце концов засмеет его и назовет придурком в ответ на все прошлые оскорбления в свой адрес — Чуя заслужил, наверное. Теперь он хочет сделать то же самое, хочет помочь другу, даже если это станет последним, что он сделает в своей жизни.       А исходя из его нынешнего самочувствия, жизнь его не обещала быть долгой. Как бы отвратительно не было это признавать — если в ближайшее время с него не снимут ошейник, запирающий силу, то Чуя, наверняка, однажды просто не проснется. Навечно застрянет в собственных кошмарах, не в состоянии выбраться и утереть с носа кровь. Он уже смирился с этим однажды, в чем признался Дазаю, но теперь, разглядев перед собой что-то большее, чем виделось раньше, он не уверен, что хочет признавать это вновь. В любом случае, главной его целью теперь является встретиться с Макото, увидеть его и поговорить, убедиться, что с ним все в порядке. Возможно, вернуть воспоминания. Быть может, это станет решением его дилеммы о собственной судьбе.       Чуя пересчитывает плитку на потолке в третий раз. Ничего не изменилось, по-прежнему сто двадцать квадратиков. Интересно, зачем они вообще крепились здесь. Стены всегда оставались холодными и пустыми, ничем не покрытыми, зато потолок — странное дело — плиточный. Сто двадцать неровных квадратиков расплываются перед слипающимися глазами — он очень хочет спать, но так не желает засыпать.       С глухим стоном он приподнимается с кровати и шаркает ногами, пока плетется к столу. Сидя заснуть тяжелее. Сейчас он очень не хочет погрузиться к кошмары снова. Если бы только здесь давали кофе…       Мечты о таких обыденных вещах часто посещали его в первое время пребывания здесь. Совершенно привычные мелочи, вроде горького кофе — пусть его даже и в приюте достать было нелегко — по утрам, прохладного воздуха, не пропитанного затхлостью и сыростью подвальных помещений, километры и километры дорог, бегущих в самых разных направлениях — выбирай любую, где-нибудь да окажешься, бездомных животных, которых можно было гладить и кормить всяким разным, но очень осторожно, потому что бездомные кошки — совсем как дикие.       С грустной улыбкой на губах Чуя думает о море. Он бы хотел взглянуть на него еще хоть раз, проскользить глазами по неспокойной водной поверхности, вобрать в нос запах соли, оседающий где-то внутри желанием смочить горло, вслушаться в звуки гудящего водного транспорта. Хотел бы быть просто человеком, не лишенным возможности действительно достигать чего-то, о чем-то мечтать и желать, не быть вечно напуганным и напряженным просто из-за того, что отвержен обществом. Из-за того, каким был рожден. Из-за того, что он сделал и кем стал. И что мог бы сделать, не украшай его шею сейчас металлический обруч.       Он лениво перелистывает страницу за страницей в «Отверженных», которую Дазай еще несколько дней назад так и оставил на столе, не убрав обратно на полку. Чуя чувствует себя Мариусом, чьи убеждения рушатся у него на глазах. Он одновременно в ужасе и в боязливом восторге, и он совершенно не понимает, что ему делать дальше.       Голова тяжелеет с каждой секундой, сопротивляться слипающимся векам все сложнее. Каждый раз, засыпая, он невольно начинает умолять что-то или кого-то, несуществующего на самом деле, о спокойном сне. О темноте, глубокой и тихой, как само ночное небо в теплое время года. Безмерной и необъятной, о такой спокойной и молчаливой, чтобы плавать в ней кругами и не видеть совсем ничего. Но не такой, как бесконечная бездна, пусть она и тоже непроглядна, но это совсем не то, что беззвездное небо, да?       Рыжие волосы рассыпаны по столу, а тонкие пальцы так и лежат на страницах книги, будто он готов поднять голову и продолжить читать сию секунду. Но он не поднимает: уткнулся лбом в предплечье и сгорбился так, что почти лежит грудью на грубой поверхности стола. Когда Дазай заглядывает в комнату, тихой поступью приближается к спящему, то несколько секунд не тревожит ровное дыхание, с сожалением отмечая про себя, что тихий и мирно спящий Чуя — едва ли не великолепнее Чуи беснующегося по поводу и без.       — Эй, — почти невесомое прикосновение к волосам, сбившимся в спутанные пряди, вырывает из липкой дремоты.       Чуя вскидывает голову, его глаза покрыты туманной пеленой, а на щеке едва заметная складка после сна в одной неудобной позе. Он моргает несколько раз, собирает мысли в кучу под пристальным взглядом Дазая. Почему-то он чувствует себя неловко, будучи в таком непривычном положении перед ним, сонный и беззащитный, лишенный на время сил пререкаться и задавать вопросы.       — Ты пришел, — единственное, что генерирует уставшее сознание, слова вырываются до того, как он успевает как следует их обдумать.       — Соскучился? — Дазай усмехается с этим своим привычным выражением лица и убирает ладонь с рыжей макушки. Чуя и не заметил, что она перебирала его беспорядок на голове несколько долгих секунд.       Он широко зевает и тянется к глазам, грубо трет пальцами веки, стирая сонный туман. Ему и прежде доводилось засыпать вот так, в совсем неудобной позе, склонившись над книгой и упираясь в стол руками. Просто раньше никто его вот так не заставал, не видел, и он бы позволил себе огрызнуться просто потому, что ему слегка неловко, если бы не был таким усталым и измученным. Головная боль никуда не делась, по-прежнему терроризировала его тело и мозг, путала мысли и мешала как следует эмоционировать.       — Еще чего, — мычит Чуя и поднимается со своего места. Первое, что ему действительно необходимо сейчас — умыться.       Дазай молчит, пока Чуя приходит в себя с помощью ледяной воды. Когда он заканчивает, его кожа покрыта мурашками, и он дрожит где-то изнутри, потому что ледяная вода после сна — мерзость.       Если Дазай снова здесь — значит, пора?       — Ну так… у тебя есть план, или типа того? — Чуя вытирает лицо краем футболки, не заботясь о внешнем виде своей одежды.       — Типа того, — кивает Дазай.       Чуя ждет долгих объяснений, может, Дазай нарисует какой-то план на салфетке, или в красках распишет ему каждый их шаг, продуманный до мелочей, учитывающий любые возможные неприятности. Он ждет долгого разговора, после которого у него еще сильнее заболит голова, а Дазай покажется ему еще более жутким и безрассудным, если такое вообще возможно. Но ничего из этого не происходит, и перед его лицом только спокойное, уверенное выражение и слегка приподнятые плечи.       И все, что он слышит в ответ — это:       — Пошли.       И они идут, потому что все готовые сорваться с языка возражения оказываются прерваны взмахом аккуратной ладони в бинтах, а Чуя слишком устал думать и сидеть в комнате. Так что он просто распахивает глаза и старается дышать тише, чем обычно, когда ловкие пальцы справляются с замком его комнаты и дверь тихо приоткрывается, выпуская их двоих в полумрак коридора.       Чуя никогда не был здесь без сопровождения охраны, никогда не имел возможности самостоятельно пройти хоть какое-то малое расстояние за пределами своих четырех стен. Дазай выглядит совершенно спокойным, разве что взгляд его теперь серьезен, лишен привычного блеска и ехидства, в то время как Чуя чертовски напряжен. Все, на что ему хватает сил — просто ступать за Дазаем, тихо и осторожно, преодолевая одинаковые коридоры. Он даже не может заговорить, спросить что-то или съязвить, и, наверное, на это Дазай и рассчитывал, когда без объяснений повел его в неизвестность.       Сотни мыслей бьются о его череп, и Чуя чувствует себя еще более беззащитным здесь, вне его комнаты, где он мог существовать, не переживая о том, что его могут поймать. В лабиринтах коридоров страх с каждым шагом глубже и глубже проникает в его сознание, сжимает горло, и Чуя слышит собственное сердцебиение в ушах. Кажется, еще шаг — и его услышат вообще все, потому что это невероятно громко и часто, каждый удар, каждый его вдох и выдох, вообще любое движение. Словно даже мысли приобретают голос, вытекают из его головы и несутся вдоль темных холодных стен, огибают каждый тусклый светильник под потолком и редкие тяжелые двери, неизвестно куда ведущие, и вопят они так, что окажись поблизости кто-то из охраны — обязательно услышит и поймет, что происходит что-то неправильное, недопустимое в этих стенах.       Он чувствует себя вором, потому что этот страх быть пойманным — знакомый, он из детства, голодного и далекого, когда приходилось добывать пропитание или хоть немного денег любыми способами. Воровство Чуя ненавидел, ему каждый раз становилось тошно от самого себя, но когда за твоей спиной приют и десятки голодных детей, а директор снова пропал на неопределенный срок — ну, выбор был невелик. И вот он снова чувствует это — ком в горле, тело словно ему не принадлежит, и пожирающий изнутри стыд, отрицание, недовольство.       Спина Дазая впереди — единственный ориентир, за которым он может следовать, и он делает это, молча шагает прямо за ним, на расстоянии одного вздоха, потому что окажись он дальше — запаникует и повернет назад. Дазай такой тихий, что на его фоне Чуя кажется себе одним из тех неловких големов, которых он дробил своей способностью на арене не так давно. Шорох его шагов слышен, они неровные и неуверенные, будто на каждом сантиметре ледяного, немного неровного пола могут оказаться ловушки, и он старательно их обходит, слушая какой-то внутренний ориентир.       Они прошли совсем немного, пару поворотов, но Чуя с самого начала забыл о том, что было бы неплохо следить за дорогой, чтобы не заблудиться по пути назад. Полагаться во всем на Дазая — неприятно, но сейчас у него нет выбора, он не успел вовремя возразить и потребовать объяснений, будь проклято его сонное состояние и этот уверенный дазаевский голос. Коридоры похожи один на другой, но они пусты и безмолвны, словно нужны просто для того, чтобы путать тех, кто попадет на них. За редкими дверями не слышно звуков, и если где-то за ними кто-то есть — они либо спят, либо ведут себя чрезвычайно тихо.       Чуя дергается всем телом и вжимается спиной в стену, когда в ушах отдается эхом чужой смех, летящий в пространстве между высокими стенами. В груди клокочет страх, пузырится паника, и он отшагивает назад осторожно, стараясь не шуметь и не издавать лишних звуков. Он не думал о том, что с ними сделают, если поймают, но в эту секунду десятки предположений ворвались в мозг и закружились там, ошеломляя, мешая думать и соображать. Чуя застывает на месте после пары испуганных шагов, застывает, прикованный к месту, не в силах что-то сделать.       — Тс, — Дазай шипит где-то возле его уха, крепко хватает за плечо и тянет в сторону. — Спокойно, Чуя.       Он утягивает его за последний поворот и прижимает к стене, сам прижимаясь рядом. Теперь остается надеяться лишь на то, что в эту сторону охранники не завернут.       — Мы не умеем сливаться со стенами, — Чуя выдыхает эти слова, потому что уже не в силах молчать, и напряжение изнутри требует отпустить его, нарушив молчание любой глупой фразой.       Дазай беззвучно хихикает над его ухом, просто пара легких выдохов, от которых шевелится рыжая прядь, но Чуе становится отчего-то легче, и он замирает снова, вслушиваясь в чужие шаги в соседнем коридоре. Бетон неприятно холодит спину, создает контраст нездоровому жару, окутавшему тело Чуи на протяжении их недолгого пути. Он прислоняет голову к стене и зажмуривает глаза, потому что так должно быть лучше слышно. Шаги приближаются и он напрягается вновь, но стоит, прикованный к месту крепкой хваткой на плече и безрассудной уверенностью в том, что Дазай наверняка знает, что делает.       В какой момент его чрезмерная подозрительность к этому человеку превратилась в глупое доверие? Так не должно было случиться.       — Ну вот, сливаться со стеной не пришлось, — шепчет Дазай ему на ухо, когда шаги затихают где-то в других коридорах. — Пошли.       Они бредут дальше, очень близко к стенам, а Чуя продолжает вздрагивать от каждой брошенной ими тени. Молчаливые спутники следуют за ними по пятам, размываясь на полу и стенах от мутного желтоватого света, совсем беззвучные и бездыханные, будто дотронься до них — будешь проглочен зыбкой темной фигурой, не имеющей сознания и не знающей страхов. Чуе хочется стать тенью для прохождения этого пути. Суметь спрятаться в темноте, слиться с мраком неосвещенной части коридора и никогда не быть замеченным. Он мог бы гулять где угодно и когда угодно, потому что стены и двери — не помеха для теней.       Интересно, если ему суждено умереть в этих стенах, он останется здесь вот такой смиренной тенью, или его душу ждет другая судьба?       В конце концов они оказываются у широкой тяжелой двери, очевидно, намертво запертой. Чуя узнает ее — он был тут, когда его приводили к Эйсу, когда он впервые увидел ужасающие сознание пытки, что творились над Куникидой, когда охранник накрепко удерживал его, а Эйс с безразличием терзал чужое тело. В тот день он потребовал у Чуи победить в следующем бою, пригрозил, если быть совсем честным. Вот только его противником оказался Дазай, так что шансы на победу с самого начала не были высокими, единственным возможным вариантом было — не прикасаться, но откуда Чуя мог знать, что этот ублюдок с невозможно крутой способностью работает через прикосновение? Бой был проигран еще до того, как начался, а теперь он здесь, со своим противником, стоит перед закрытой дверью и хмурится, неуверенный, что проход через нее не будет стоить им обоим жизни и рассудка.       — Дазай… — одними губами шепчет Чуя, но в тишине коридора его слышно, и он прикусывает язык.       Дазай в ответ лишь дергает плечом и теребит край бинта на предплечье, тем самым жестом, что так раздражает Чую обычно. Неужели тоже думает, как быть? Но он целенаправленно шел именно сюда, вел за собой Чую — значит, целью был именно этот коридор, скрытый за тяжелой дверью.       Голубые глаза напряженно следят за каждым движением напарника — они же напарники в этой вылазке, верно? — в попытке не упустить ничего, а слух обращен к обстановке вокруг. Пока что вокруг тихо и спокойно, но ведь не может все быть так хорошо на протяжении всего их пути? Чуя не верит, что они с такой легкостью прошли половину клуба, чудом не попались никому из охраны, и сейчас столь же легко проникнут в самый охраняемый коридор. Сейчас оставленный на произвол судьбы, кстати. Где же куча охраны, что обычно шныряет по коридорам и всегда попадаются на глаза, стоит только Чуе оказаться за пределами своей комнаты?       Что-то определенно не так, и он хочет спросить, но сейчас, очевидно, не время для разговоров. Позже он обязательно допросит Дазая, выведает у него оставшиеся секреты и разузнает, как тот смог подстроить всю эту тишину в холодных коридорах, куда делась охрана и почему их не остановили, не увидели. Но сейчас он стоит, молча наблюдая за ловкими пальцами, что бегают вокруг замков, используя что-то вроде маленькой отмычки, прежде спрятанной между витков неизменных бинтов на теле. Интересно, что еще можно найти среди них, что скрывается за белыми марлевыми повязками. Использовались ли они по назначению, или служили лишь прикрытием для различного рода вещей, полезных для подобных тайных вылазок. Об этом он тоже спросит.       С тихим щелчком замок предупреждает о своем поражении, и Дазай едва слышно хмыкает, довольный проделанной работой.       — Ты невыносим, — бормочет Чуя, потому что не в силах выразить восхищение иными словами в этот самый момент.       Дазай совершенно точно понял, что он имел в виду, потому что легкая улыбка служит ответом на брошенную фразу, а во взгляде вновь мелькает привычное ехидство и удовольствие.       — Ага, — кивает Дазай и надавливает на дверь, заглядывая в открывшуюся им щель.       Чуя смотрит ему в спину и затем оглядывается, изучая коридоры позади. По-прежнему тихо и безлюдно, но он не может отделаться от ощущения, что слишком долго все идет по плану. В конце концов его тянут за край футболки, и он с тихим вздохом следует за Дазаем в новый коридор.       Здесь светлее и оттого более страшно. Будто вышел из укрытия на открытое пространство, хотя в их ситуации оставшиеся позади коридоры едва ли можно назвать укрытием. Но там царила полутьма, проходы были уже и запутаннее, предоставляя хоть какую-то возможность укрыться от ненужных взглядов. Сейчас они как на ладони, в светлом широком коридоре, лишь с одним поворотом в конце. Он наполнен гудением ламп на потолке и эхом от закрывающейся двери, что заставляет Чую поморщиться и совсем по-детски втянуть голову в плечи.       Заговорить ни один из них не решается, Чуя просто смотрит на Дазая, застывшего спиной к двери, совсем рядом с ним. Пути назад нет, думает он, когда улавливает задумчивое выражение на чужом лице. Они проделали такой путь, и Чуя не станет отказываться от их цели, не хочет отступать, и пусть их поймают и будут пытать, он хочет попробовать пройти до конца, потому что не уверен, что сможет повторить все это с самого начала.       В глубине души он признается себе, что решение Дазая не рассказывать ему план, возможно, было правильным. Если бы он выслушал, что им придется втихую красться по коридорам, без какого-либо прикрытия — он долго бы возмущался, проклиная этого забинтованного придурка на чем свет стоит. А в итоге все равно согласился бы, потому что не в силах сам придумать что-то получше.       Они двигаются вглубь коридора, не встречая сопротивления и посторонних звуков. Каждый шаг кажется Чуе чрезвычайно длинным и громким, словно он шагает в воде, когда плотность жидкости мешает двигаться так, как привычно это происходит на твердой земле. Он идет вслед за взъерошенным Дазаем, смотрит ему между лопаток, стараясь не переводить глаза на яркое освещение вокруг.       Этот отрезок пути оказывается совсем коротким, Дазай тормозит у одной из дверей и прислушивается, склонив голову ближе к щели между стеной и крепкими металлическими петлями. Кивает сам себе и бросает взгляд на Чую, как бы говоря, что они пришли. Тот только и может, что вопросительно приподнять бровь, недоумевая, зачем они здесь. Какая у них вообще цель, что они искали, к чему проходили через темные повороты коридоров, для чего прятались от проходящей охраны — ему неизвестно совсем ничего.       А Дазай медлит, хмуро смотрит на дверь, сжимая и разжимая пальцы в кулак. Словно чего-то ждет.       Они так и стоят пару минут, погребенные под землей, в ярком свете коридора, оставленные на произвол судьбы в гордом одиночестве. Дазай глядит на дверь, словно она должна рассказать ему один из секретов вселенной, а Чуя смотрит на него, начиная постепенно раздражаться, но не находя в себе сил издать и звука. Напряженная тишина повисает в коридоре, нарушаемая лишь гудением ламп и тихим дыханием их двоих. Словно время остановилось и прекратило существовать вокруг этой тяжелой двери, оставляя навеки стоять без движения в ярком свете, в окружении запаха пыли и холода.       От напряжения и бездействия возвращается головная боль, напоминает о себе гулом в висках и шумом в ушах, и Чуя морщится едва заметно, совсем не к месту сейчас эти сбои в его организме. Раздражает. Бесит.       А потом он дергается так резко, что в затылок словно впивается сотня острых игл. За дверью, которую они миновали несколько минут назад, слышится шум и крики, возмущенные и злые, совсем не намекающие на что-то хорошее. Чуя в панике оборачивается на Дазая, готовый злобно зашипеть на него и упрекнуть в чем-то, но так и застывает на месте снова, встреченный довольной широкой улыбкой.       — Почти вовремя, — усмехается тот еле слышно, и с невероятной скоростью начинает вскрывать замок.       У Чуи дрожат колени и громко стучит в груди, он не совсем может связять между собой тот факт, что в пройденных ими коридорах явно завязалось что-то нехорошее, и тот, что Дазай улыбается так открыто и спокойно, стоя в ярком белом свете. Его лицо словно стало еще бледнее от этих ламп, а тени под глазами залегают будто еще глубже и мешают воспринимать выражение его лица как что-то, что обычно выражают человеческие лица. Чуя жмется к стене и мечется взглядом от пальцев Дазая, что творят какие-то совсем невероятные вещи, до закрытой двери, за которой не прекращается звучание голосов. Их становится только больше.       Дверь поддается за считанные секунды, и они больше не медлят, быстро юркают в открывшуюся щель. Чуя осоловело моргает, привыкая вновь к обступившей их темноте и тишине, что залегли в помещении, куда они попали. Дазай рядом молчит и опять сжимает его плечо напряженными пальцами, намекая оставаться на месте. Чуя и не может двигаться в этой тьме, обездвиженный от собственной паники и гудящей головной боли, так и не переставшей крошить его череп гулкими ударами изнутри. Он тяжело дышит и думает, что хочет ударить своего спутника посильнее, в отместку за полученные не самые лучшие впечатления.       Он слабо пихает Дазая локтем, не способный сейчас на что-то больше, получает в ответ лишь тихое фырканье.       А потом замирает в испуге, потому что помещение озаряется тусклым светом от включенной лампы. В голову бьет осознание, что в комнате они не одни, и Чуя готов уже рвануть вновь за дверь, но любые порывы убежать, испариться, словно его тут и не было, покидают больную голову, когда он слышит голос из угла оказавшейся совсем маленькой комнаты.       — Уж кого не ждал… Не сон ли?       Голос изменился, да и не мог он остаться прежним после стольких лет, проведенных ими порознь, но это совершенно точно он, и Чуя чувствует, как почти оседает на пол, поддерживаемый лишь крепкой ладонью Дазая за плечо.       — Макото? — Чуя шепчет, не готовый повышать голос после вынужденной тишины в окружении молчаливых коридоров в компании теней и Дазая.       — Накахара Чуя, — слышится в ответ. — Рад, что ты жив.       После того, как они с Дазаем обсудили Макото, Чуя много думал о нем. Думал о том, через что они прошли вместе, как провели детство, о многих вещах, что говорили друг другу и вообще. О том, что ничего не сделал, когда Макото забрали, и о том, как сильно он хочет перед ним извиниться за это. Но сейчас, слыша голос своего друга, которого считал мертвым долгие годы, и даже после слов Дазая не был до конца уверен в том факте, что может еще встретить его живым… Ну, он не знает, что должен сказать. Что-то точно должен, потому что вот они здесь, и он видит его, слышит, и это точно тот самый Макото.       И Чуя молчит, цепляясь только за собственную головную боль, потому что в этот момент она помогает ему не потерять сознание прямо здесь.       Он изменился, очень сильно изменился, это заметно даже в тусклом свете настольной лампы. Чуя пожирает взглядом лицо своего друга — на какой-то момент жизни точно друга — и не может оторвать глаз. Исчезла детская припухлость лица, уступив место широким скулам и впалым щекам, таким бледным, что если бы он не начал говорить первым, Чуя бы испугался за его жизнь. По-прежнему черные волосы, только гораздо длиннее, почти как и у самого Чуи, они спускаются на худые плечи и ниже, почти до уровня груди. Макото сидит как-то криво, будто с трудом, опирается спиной на стену позади себя, он явно спал до того, как они с Дазаем ворвались в его комнату. Незваные гости, если можно так сказать.       — Я… Привет?       Дазай рядом усмехается, и Чуя кидает на него полный раздражения взгляд. Он был в панике долгие минуты, справлялся с тянущим страхом внутри, пока еле-еле шел по узким коридорам, а затем едва не свалился с ног от режущей боли в голове и странных криков за дверью, так что да, он имеет право быть в растерянности, потому что после всего этого приключения он увидел лицо своего друга, которого, черт возьми, считал мертвым до недавнего времени.       — Заткнись, — он почти рычит, вновь пихая локтем своего спутника.       — А он что здесь делает?       Чуя вздрагивает от резкого холода в чужом голосе. Этот тон сильно отличается от того, которым он поприветствовал его.       — Он… со мной?       — Скорее ты со мной, неблагодарный рыжий гном, — фыркает Дазай в ответ.       Он звучит несколько неуверенно, и Чуя настораживается, потому что от переизбытка эмоций ему сложно как следует анализировать то, что происходит вокруг. А тот факт, что оба человека, находящихся с ним в этой комнате, очевидно, недовольны друг другом, несколько напрягает.       — Ты знаешь его? — в конце концов ему остается только спросить. Потому что, он надеется, Макото не тот, кто будет умело обходить прямые вопросы стороной. Это прерогатива Дазая, а общение с ним научило Чую как можно меньше спрашивать что-то в лоб, так что… он думал над вопросом дольше, чем следовало.       — Не то чтобы напрямую, — Дазай отвечает вместо него.       Чуя хмурится, потому что это слишком сложно. Какие еще детали он упустил? Эти двое никак не могли встречаться раньше, во времена приюта, потому что Макото практически постоянно был с Чуей, а после пропал. Черт знает, где он был все это время, и если чисто теоретически их пути пересекались где-то на неизвестном ему отрезке пути, то Дазай не стал бы расспрашивать о нем так много, верно?       Так что остается одно, и таким образом Чуя получает ответ сразу на два своих вопроса. Один из них он даже не озвучил, но…       — Твою мать, — бормочет он, ошеломленный догадкой. — Ты видел его в моих воспоминаниях, верно?       Макото хмурится, пока буравит взглядом Дазая. Эти двое явно недовольны обществом друг друга, но Чуе, честно, наплевать в эту самую секунду.       — Значит, ты в курсе, — отвечает он, и это не то чтобы вопрос.       Чуя кивает и двигается с места наконец. Он не знает, имеет ли право подойти к Макото сейчас, не знает, может ли что-то сделать, должен ли что-то сказать. Ему просто так сильно хочется прикоснуться к нему, удостовериться, что это действительно он, не видение и не сон, не игра его больного разума, вечно посылающего кошмары.       Он идет медленно, и ему снова кажется, что он движется по воде. Где-то на подсознании он готов к тому, что Макото оттолкнет его и пошлет вон, с криками и руганью, просто выгонит из комнаты и скажет не приходить больше.       Теперь, когда он уверен в том, что его воспоминания действительно были стерты, и что Дазай присутствовал в них, он чувствует себя полным идиотом. Снова. Наверняка, Дазай тоже ощущал себя так, когда видел перед собой человека, с которым не имел возможности встретиться долгое время. Наверняка, тоже не знал, может ли вообще приблизиться и заговорить; да их вообще столкнули на поле боя, это даже смешно. Чуя может почувствовать себя на его месте в эту секунду, пока медленно приближается к сидящему на кровати Макото, грея маленькую искру надежды, что он действительно может дотронуться до него и рассказать о том, как скучал на самом деле.       Он протягивает руку, словно хочет коснуться чего-то хрупкого. Будто от любого прикосновения видение развеется и останется лишь тьма, пустота и тишина, и они окружат его и засмеются ему в лицо, обзывая идиотом.       — Ты словно расплакаться готов, Накахара.       От такого знакомого голоса теплеет внутри, и когда его пальцы касаются чужого плеча, то ничего не исчезает. Они все еще в этой комнате, он все еще может видеть и слышать человека перед собой. Темные глаза встречаются с голубыми, и Чуя правда хочет ответить колкостью, но в горле будто застряло все его изумление, и он не может его проглотить. Как самый мерзкий завтрак из всех, что ему приносили на протяжении всех этих долгих месяцев.       — А ты будто совсем не удивлен, — выдавливает из себя Чуя, пока крепче стискивает чужое плечо.       — Ну, наша последняя встреча была не самой радужной.       — Ну конечно. Не то чтобы я помнил, знаешь.       Макото улыбается ему как-то виновато, и Чуя чувствует себя странно, хотя и начинает соображать, почему у его друга такое странное выражение лица. Он действительно стер ему память. И они должны обсудить это, ему просто необходимо выяснить, при каких обстоятельствах это случилось. Он убедил себя, что Макото не мог действовать по собственной воле, но что, если это не совсем так? Иначе с какой стати тот смотрит в ответ так, словно тоже ждет удара или криков?       — Ты…       — Так, это очень трогательная сцена, я почти пустил слезу, — Дазай совсем не знаком со словом «тактичность», потому что прерывает их голосом чуть более громким, чем им позволено в этот момент. — Но мы пришли по делу, если тебе интересно.       — Да что ты? — Макото недовольно щурится, когда переводит взгляд на Дазая.       Они чем-то даже похожи. Оба бледные и такие ядовитые в этом своем недовольстве. Чуя готов поклясться, что если бы у неприязни существовало физическое воплощение, в эту самую секунду оно проявилось бы где-то в поле зрения.       — Ты должен вернуть Чуе память.       — Смелое заявление. А ты должен был держаться подальше.       — Смелое заявление для того, кто украл у своего друга воспоминания.       — Я бы на твоем месте придержал язык за зубами, Дазай Осаму.       — Едва ли ты в том положении, чтобы указывать мне.       Чуя разводит руками, наблюдая за этой странной перебранкой.       — Вы чего? — шипит он, бросая на обоих озадаченные взгляды. — Не думаю, что сейчас у нас есть время на ссоры, придурки.       — Он первый начал, — Дазай по-детски дует губы и скрещивает руки на груди.       — Разве это я ворвался в чужую комнату среди ночи?       — Так! — Чуя трет веки ладонями. Если он чего и ожидал от этой встречи, то точно не того, что эти двое начнут пререкаться друг с другом, словно старые супруги, годами вытрахивающие друг другу мозг. — Совсем ебанулись? Да мы сюда тащились, рискуя тем немногим, что у нас осталось. Я не собираюсь быть пойманным из-за того, что вы потратите время на бесполезные перебранки.       Дазай на это молчит, так и не двинувшись с места. Макото тяжело вздыхает и прикрывает глаза, очевидно, пытаясь успокоиться.       — Слушай, — Чуя присаживается на край кровати. — Я знаю, что этот придурок бывает невыносим, но мы правда не просто так пробрались сюда. Я… я о многом хотел бы поговорить с тобой, правда, просто не уверен, что у нас сейчас достаточно времени для этого.       — Так ты хочешь вернуть воспоминания? — Макото спрашивает резко и прямо, словно и не слушал извиняющиеся речи Чуи.       Хочет ли он? Наверное, да. Уверен ли, что это будет лучшим решением? Скорее всего нет. Но это то, что он потерял, это часть его жизни, которую он упустил, так что… Ответ должен быть очевиден.       — Хочу.       — Спроси его для начала, нахрена он их забрал, — Дазай снова подает голос из угла комнаты, на что получает лишь уничтожающий взгляд от Чуи.       Если эти двое продолжат вести себя как маленькие дети, у Чуи совсем не останется сил на выяснение того, зачем они сюда пришли. Как вторая головная боль.       — Думаешь, у меня был выбор? — огрызается Макото в ответ. — Это всегда одинаково. Либо я забираю воспоминания, либо Эйс убьет того, кого привел ко мне.       Чуя чувствует, как холодеют его пальцы. Одновременно с этим его накрывает вуалью облегчения. Он боялся сам задать этот вопрос, а Дазай с его прямолинейностью — и откуда она появилась вдруг? — сделал это за него. Страшно было бы услышать, что Макото сделал это добровольно. Или что Чуя сам этого захотел. В любом случае, ответ не самый приятный.       — Значит, я этого не хотел? — тихо уточняет Чуя, опустив глаза.       Макото молчит несколько секунд, а затем начинает смеяться. Тихо и хрипло, так, словно услышал самую глупую шутку в мире, и смеется не с ее содержания, а с самого факта, что она невероятно тупа.       — Ну ты и придурок, Накахара Чуя, — Макото отвечает удивленно и слегка встряхивает замершего Чую за плечо. — Из всех тех, кого ко мне приводили, ты был самым буйным. Убить грозился каждого, кто до тебя дотронется.       — Но тебя это не остановило? — едко замечает Дазай, внезапно оказавшийся совсем рядом.       Чуя смотрит на него и отмечает, что взгляд у Осаму стал совсем какой-то сложный. Более напряженный, пусть и скрытый частично за лохматой челкой, все равно сверкающий недобрым выражением. Кажется, еще несколько слов от Макото, и Дазай готов будет вцепиться ему в горло, прижать прямо к этой кровати и не отпускать, пока тот не задохнется собственным смехом. Чуя касается руки в бинтах раньше, чем может одернуть себя.       Дазай хмурится, но не убирает его руки. Так Чуя и сидит, словно между двух огней, готовых задавить друг друга и вечно спорить, у кого горячее пламя. Он никогда не видел ни одного из них в таком воплощении — ядовитые фразы, злоба на дне темных глаз, сочащаяся в каждом слове неприязнь. Эта комната едва ли не меньше его собственной, и ему становится душно от повисшего в воздухе напряжения.       — Я же сказал, — шипит Макото в ответ, — Эйс не дал мне выбора. Не знаю, кто тут еще остался из тех, кого он ко мне приводил. Но если вдруг видели девчонку без языка, то это как раз подтверждение его словам.       Ох, это они точно видели.       — Макото, я верю тебе, правда, — Чуя старается говорить как можно мягче. Он едва ли был тем, кто обычно смягчает конфликты, по природе своей оставаясь вспыльчивым и легко раздражающимся. Как оказалось, сохранять спокойствие среди двух агрессивных идиотов — нелегкая задача. — Просто скажи, ты сможешь вернуть мне их? Мои воспоминания.       От нетерпения у него потеют ладони и бешено стучит сердце. Он не был готов так быстро, наверное, не предполагал, что всего через пару дней после того, как узнал, что их забрали, у него уже появится возможность вернуть это. Но он торчал здесь почти два года, если посмотреть с другой стороны. Конечно, он должен знать, должен увидеть и вспомнить, как попал сюда на самом деле и что прячется в нем самом, где-то в глубинах его разума, спрятанное так глубоко, что он не в силах достать сам.       — Если ты этого хочешь, — кивает Макото в ответ. — Но прежде, я бы советовал тебе подумать еще раз. Не все, что ты увидишь, понравится тебе. И как бы ты не боролся за свою память прежде, я думаю, что некоторые вещи тебе действительно лучше не вспоминать.       Он переводит взгляд на Дазая, и это слишком красноречиво. Чуя хмурится, когда смотрит на него в ответ. Дазай же молчит, так и удерживаемый на месте чужой рукой. Чуя не знает, что он должен ответить на это.       — Не смотри на меня так, — отстраненно бормочет Осаму наконец. — Это твое решение, Чуя.       — Как заговорил, — фыркает Макото в ответ.       — Да хватит уже! — Чуя сжимает ладонь Дазая крепче, будто он спасательный круг, не дающий утонуть в реке сомнений, бурлящей бешеным течением где-то на периферии его мозга.       Он бы хотел спросить, почему эти двое так себя ведут. Почему Дазай уставился в стену после слов Макото, а тот, в свою очередь, так враждебно пялится на бинты на чужой шее. Если Осаму действительно сделал что-то ужасное в его прошлом, что же… этого все равно не изменить.       «Ты — не бомба замедленного действия.»       «Я могу назвать каждый след на твоем теле, не открывая глаз, Чуя.»       — Верни мне их все, — как можно увереннее отвечает Чуя, не отпуская чужой руки.       Макото морщится, смотря на две ладони перед собой.       — Уверен? Это не самый лучший человек в твоем прошлом.       — Макото. Даже если этот придурок сделал что-то ужасное, — тихое «эй» от Дазая Чуя успешно игнорирует, — Он все равно здесь. Пришел за мной, вроде как. Ночи напролет втирал мне в голову всякий бред. Если бы не он, я бы не оказался здесь. Я хочу знать. Это поможет мне… разобраться в себе. И решить, что делать дальше.       — Так вы хотите выбраться отсюда, да?       Макото всегда был довольно проницателен. Не удивительно, что ему не потребовались долгие объяснения, чтобы разобраться в чужих мотивах.       — Вроде того, — после секунды размышлений кивает Чуя и нетерпеливо ерзает на измятом темном покрывале. Он не станет вдаваться в подробности, потому что сам не до конца уверен в плане. Все, что ему известно наверняка — Дазай хочет выбраться и забрать его с собой. Даже если Чуя не готов к свободе, он хочет вернуть воспоминания, в надежде на то, что они помогут ему разобраться в себе. Ему просто необходимо увидеть потерянную часть собственной жизни, а дальше… ну, наверное он сможет решить, кем он является, и что ему причитается. — А еще помочь тебе.       Макото смотрит на него как-то загнанно, недоверчиво. Чуя примет этот недовольный взгляд, возьмет на себя всю вину за то, что так долго ничего не предпринимал. Только бы вышло справиться с этим, только бы получилось осуществить задуманное.       Свобода или смерть. В какой-то степени это синонимы.       Черные волосы спадают на лицо, мешая рассмотреть его выражение. Макото опустил голову, будто готовился быть казненным на невидимой гильотине.       — Не думаю, что это возможно, — тихо отвечает он, не отводя глаз. Чуя хмурится непонимающе.       — Мы можем поговорить об этом позже, — нетерпеливо шипит Дазай. Его пальцы прохладные и неподвижные, но Чуя готов поклясться, что кожей ощущает чужое негодование, просачивающееся в его собственное тело через прикосновение.       Он хочет возразить, потому что это важно, важно знать, что с Макото все в порядке, важно выяснить, что у них действительно есть шанс справиться. Но не успевает сказать и слова.       — Тц. Ладно, — рыкает Макото.       А затем выхватывает ладонь Чуи, что до этого цеплялась за пальцы Дазая.       Последнее, что он чувствует перед тем, как погрузиться в темноту — жуткая головная боль. Последнее, что слышит — недовольное восклицание Осаму.

***

      — Что это за звук?       — Твою мать, — шприцы и ампулы с резким звоном приземляются на поверхность покрытого прозрачной пленкой столика. — Планы Дазая никогда мне не нравились.       Йосано резким движением отталкивает от себя стол и шагает к стеклянному шкафчику с медицинскими инструментами. Грохот расшатанных колесиков, катящихся по бетонному полу, заглушает ее широкие уверенные шаги.       Куникида старается приподняться с кушетки, с каждой секундой теряя невозмутимость на спокойном лице. Очки сползают на нос, он стремительно поправляет их пальцами, чтобы затем вернуть опору на обе руки. Ему по-прежнему тяжело даже сесть после последнего боя, нечего и говорить и том, чтобы пройти какое-то расстояние самостоятельно без кучи обезболивающих.       — В его планы точно входила паника среди охраны? — Куникида недоверчиво хмурится, задерживая взгляд на Йосано.       Девушка мечется от одного шкафчика к другому, вытаскивая из каждого что-то. Белый медицинский халат резво мечется за ее спиной, как изломанные крылья белоснежного мотылька, бьющегося о стекло. Только ее движения выверены и точны, стремительны и осознаны, пальцы рук скользят по многочисленным полкам, перебирают препараты и инструменты, задерживаются для раздумий всего на доли секунды.       — Черт его знает, это же Дазай, — напряженным шепотом бормочет Акико, перебирая лоток со скальпелями. — В любом случае, инструкции были довольно ясными.       — Ты позволяешь ему давать тебе инструкции?       Йосано замирает всего на секунду, чтобы с усмешкой оглядеть жалкие попытки Куникиды подняться с кушетки. Мужчина тяжело дышит и морщит лоб, тяжело опирается на руки и напрягает мышцы до скрипа зубов. Первый его бой в этих стенах грозил оказаться последним, если бы не задумка Дазая. Противник Куникиды был подставным, с одной лишь задачей — передать нужную информацию через записку. Зачем он изувечил мужчину до такой степени, оставалось только гадать. Впрочем, Йосано никогда не была высокого мнения о мужчинах из мафии, что с них взять.       — Ты плохо его знаешь, Куникида. Если кому и стоит доверять в самых безвыходных ситуациях — так это Дазай. Даже если я говорю, что его планы мне не нравятся. К тому же, разве у нас есть выбор? — девушка взвешивает в пальцах скальпели разного размера и прячет несколько в широких карманах юбки, совсем незаметных со стороны, но таких полезных в некоторых случаях.       — Я помогу, — рычит в ответ мужчина, наконец поднявшись с кушетки.       — Не строй из себя героя, умник, — возражает Йосано, быстро закрывая шкафчики на замок. — Ты стоять то не можешь как следует. Да и блокнот твой черт знает где.       Эйс не отличался мягкостью по природе своей, так что забирал любые вещи, что являлись источником способности сразу же, как одаренный попадал к нему в руки. Блокнот Куникиды не являлся исключением, исчез без следа. Может, Эйс хранит эти вещи где-то на своей территории, в пределах клуба и всех его подземелий, может, делает с ними что-то еще. Не исключено, что он мог бы продать эти вещи на аукционах или вроде того, правда, без своих хозяев те становились совсем бесполезными. Сломанные игрушки, потерявшие свою основную функцию.       — Так вылечи меня.       Йосано обдумывает его предложение всего пару секунд. Помощь ей не помешает, конечно, но на восстановление необходимо некоторое время, даже с учетом ее способности. Она совсем не ожидала, что переполох начнется так быстро, по словам Дазая, у них должно было быть еще около часа.       Ее способность была самым большим из всех секретов, что она хранила от Эйса долгие месяцы. Наблюдать и держаться рядом с ним — единственная задача, выполнить которую ей было поручено. Долгое время она не использовала свой дар, слишком заметными были его последствия. Окажись кто-то из игрушек Эйса внезапно совершенно здоров и цел — возникло бы слишком много вопросов. Так что Йосано довольствовалась практическими знаниями в медицине, без сторонней помощи. Без способности.       Дазай не давал инструкций по поводу применения дара. Да и осточертели ей уже эти каменные холодные стены.       — Ладно. Быстрее, — девушка подлетает к Куникиде резко, не давая тому усомниться в своих словах.       Скальпель рассекает воздух с невероятной скоростью, и через мгновение из глотки Куникиды стекают капли крови, пачкая белый халат и их одежду в целом. Тело оседает на пол медленно, благодаря поддерживающим его рукам девушки. Подарить смерть, чтобы позволить ожить — незабываемые ощущения.       — Чуть не забыла, как это приятно, — улыбается Йосано, быстро активируя способность. Бледный свет почти не виден среди ярких светильников медицинского блока, но внутри растекается тепло от таких родных ощущений.       Тело на полу дергается и хрипит, на долю секунды возвращая Йосано воспоминания о том, что творил с этим человеком Эйс, в каком состоянии к ней привели его перед боем. Измученный и покалеченный, со взглядом, полным тревоги и отчаяния, но таким твердым и уверенным, что сложно представить такой взгляд, если не увидишь его наяву. Куникида издает громкие стоны и кашляет, отхаркивает кровь и слизь, мешающиеся в глотке, а затем открывает глаза.       — Невероятно, — шепчет он, на пробу двигая руками и ногами.       — Потом поблагодаришь, умник, — усмехается Йосано, скидывая на пол испачканный халат. Вся в крови, еще и не своей — не лучший вид для встречи с противниками.       Но на большее совсем нет времени.       Йосано сует в окрепшие руки несколько скальпелей и поднимается с колен, уверенно разминая плечи.       — Надеюсь, ты хорош в метании этих штук.       — Придется научиться, — Куникида снова поправляет очки и уверенно кивает девушке.       Все его идеалы долго и усердно втаптывались в пыль, топились в его крови и крике, уничтожались безумным смехом Эйса и его руками, наносящими удар за ударом, порез за порезом. В эту самую минуту Куникида твердо уверен, что должен предъявить на них свои права. Вернуть утраченное, вспомнить забытое. Он вертит скальпели в руках, размышляя, как обращаться с этими острыми штуками так, чтобы избежать смертей. Убийства никогда не значились в его способах достижения целей.       — Транквилизаторы, — бросает Йосано, уловив замешательство на чужом лице. В руки Куникиды ложатся несколько маленьких шприцов, заполненных прозрачной жидкостью. — Тебе придется постараться, умник. У мужиков оружие посерьезнее нашего.       — И какие у нас… инструкции?       — Задержать охрану как можно дольше, — пожимает плечами девушка. Слишком уверенная для их положения, но, как она и сказала, не то чтобы у них был выбор. Либо так, либо умереть в этой самой комнате под пулями охраны. Либо быть замученными Эйсом, если план Дазая провалится. Вариант сдаться без сопротивления никто из них не рассматривает.       Куникида уверенно кивает, не утруждая себя ответом.       А потом Йосано распахивает дверь в медицинский блок, и звуки становятся громче.