Les Misérables

      У каждого человека есть определенное количество странных и неловких разговоров, которые хочется забыть и никогда не воспроизводить в памяти. Если вспомнить дни в приюте, парочка таких как раз была, вроде того раза, когда Юан признавалась Чуе в любви, когда ему было пятнадцать. Он тогда чувствовал себя ужасно неловко и странно, потому что никак не мог придумать, что ответить бедной девушке, огромными глазами смотрящей на него в ожидании, что он ответит взаимностью. Но Чуя не мог и это было чрезвычайно стыдно. Просто потому что он на самом деле был идиотом, который на протяжении нескольких лет не замечал внимания со стороны той, кого считал своей подругой. Разговор тогда вышел коротким, и он не знает, кто из них двоих краснел больше, но после он еще несколько недель яростно пытался выбросить все то, что сказал и услышал из головы. К сожалению, есть моменты, когда тебе все равно, и с этим ничего нельзя поделать. И Чуя не мог, но мог сказать об этом честно. Легче от этого не стало, на самом деле.       Или тот случай, когда в те же пятнадцать мелкие соседи увидели, как кто-то из старших мастурбирует под одеялом. По какой-то причине с вопросами дети пошли именно к нему. За невинными вопросами и детскими недоумевающими лицами Чуя тогда видел необъятное мировое зло, готовое сожрать все его существо за те долгие секунды, что он придумывал ответ, пряча лицо за волосами. Хихиканье парней за спиной не облегчало задачу.       Теперь в его копилке ужасно неловких разговоров есть еще один, бьющий все рекорды по странности. Пусть это с трудом можно назвать разговором, скорее, то был монолог Дазая, и Чуе пришлось слушать большую часть времени, но… ощущения не менее постыдные. От некоторых разговоров всегда остается определенное послевкусие, и вот, оказывается, когда сидишь почти обнаженным в душевой, а чужие пальцы расчерчивают на тебе карту от шрама до родимого пятна — ну, как раз такой случай.       И с одной стороны это самое послевкусие оказалось куда более непредсказуемым, чем он мог бы себе представить. Потому что это не было противно, это не ощущалось мерзким и неправильным, словно длинные пальцы на самом деле прикасались к нему уже сотни раз до этого, гладили кожу, огибали следы на ней. Тяжело описать как следует, Чуя никогда не был с кем-то в настолько тесном контакте до этого. Никаких сексуальных связей или вроде того — ему было всего шестнадцать, когда он оказался здесь.       Тем не менее, если можно обманывать свои внутренние ощущения, язык тела слишком очевидно подсказывает то, о чем думать бы не хотелось. Ему было приятно. Все эти жуткие вещи, которые он никогда не озвучит вслух, — потому что они прозвучали бы чрезвычайно пошло и стыдно, — руки на коже, красивое лицо совсем близко к его лицу, легкие поглаживания под полотенцем, вкрадчивый шепот и закрытые глаза.       Если же отбросить в сторону ощущения телесные — Чуя в ужасе. За те пару минут, что он вглядывался в спокойное выражение лица напротив, он сотни раз пожелал заткнуть Дазаю рот любым из возможных способов. Потому что каждое его гребаное слово было абсолютной правдой, той, с которой он впервые не мог поспорить, которую не мог отрицать и подвергать сомнению. Просто потому, что это его тело, и Дазай назвал каждый след, назвал его верно, так, будто видел их сотни раз. Конечно, если сильно докопаться, можно придумать объяснение, вроде того, что следы на шее тот мог подсмотреть, пока бинтовал Чуе тело, а следы на ногах, ну… можно предположить, что тот совсем отбитый маньяк, что рассматривал чужое тело, пока Чуя спит. От этого только более жутко. И Чуя в курсе, что это не так.       Он на самом деле не знал, откуда взялись некоторые из его шрамов, но всегда просто полагал, что забыл. Все люди забывают что-то, и это нормально.       Только часть из этих шрамов не выглядели слишком старыми, и Чуя не был тем, кто мог действительно забыть что-то, что причинило ему боль. А некоторые из тех, что перечислил Дазай выглядели так, будто были довольно болезненными в прошлом. Ребристые и широкие, они не походили на просто порезы или вроде того. И они абсолютно точно были на его теле в тот момент, когда он попал в клуб. Пытки Эйса пока успели украсить лишь его спину и живот, и Дазай видел каждую из этих последних его отметин.       После того, как он остался в душевых в одиночестве, Чуя даже ради интереса взглянул на свою босую стопу, и его и без того хрупкое душевное равновесие пошатнулось еще чуточку сильнее, потому что родинки там действительно были. Не то чтобы он изучал свои стопы раньше, а представлять Дазая, который занимался бы этим было чересчур странно.       Итог один — Чуя в ужасе, а Дазай снова смотался. Его манера ускользать в самые интригующие моменты заставляет чувствовать себя непроходимым идиотом, и если у кого-то из людей действительно есть такое хобби — заставлять других чувствовать себя тупицами, то Чуя считает, что в подвалах следует запирать именно их. Потому что это едва ли лучше, чем любая из самых разрушительных способностей одаренных.       Но когда он оказывается в своей комнате, и дверь за спиной захлопывается с поворотом ключа в замочной скважине, то Чуя дергается от неожиданности, едва успев подавить злобный вскрик. Потому что Дазай уже там, сверкает своими шальными глазами из дальнего угла, и даже думать не хочется, каким чертом охранник его не заметил, когда открывал дверь, запуская Чую внутрь.       Все, на что он способен в первые секунды — швырнуть в нахальное лицо полотенце. Его даже не пытаются поймать, Дазай просто отклоняется в сторону, позволяя ему повиснуть на худом плече, как на вешалке.       — Объясняй! — шипит Чуя, делая два широких шага в сторону ублюдка, что уже дважды бесцеремонно облапал его, оставляя после этого в полной рассеянности.       — Можешь задать вопрос конкретнее?       — Дазай, твою мать, если я не убил тебя еще в душевых, не значит, что не смогу сейчас.       — Ладно-ладно, — тот невинно хлопает глазами, вжимаясь спиной в стену. Чуя почти уверен, что ему не страшно на самом деле.       Можно ли вообще чувствовать себя настолько вымотанным всего за неделю? Одна неделя, семь гребаных дней прошли с того момента, как эта рожа появилась впервые перед глазами. За такой короткий срок наперекосяк пошло вообще все, и запас терпения на исходе, запас здравомыслия — тоже, так что если единственным способом заставить этого придурка рассказать все, о чем он не успел или не захотел поговорить, будет врезать ему как следует — Чуя это сделает. С превеликим удовольствием и без зазрения совести.       — Во-первых, что там про Макото?       Дазай так и стоит у стены, сверкая своими темными глазищами на Чую. Очевидно, снова ищет, как бы поаккуратнее, поизящнее обойти прямой вопрос стороной. Чуя грозит ему кулаком и усаживается на кровать в надежде, что такой по-детски угрожающий жест придаст каплю мотивации этому куску марли говорить прямо.       — Чуя хорошо слушал мою речь… до этого? — Дазай дергает рукой, как бы обводя окружающую обстановку. Не то чтобы это действительно было необходимо. Чуя понял о какой речи он говорит.       — Слушал, — он щурится недовольно, не в силах отогнать воспоминания о чужих пальцах, бегущих по коже.       Это странно, потому что прикосновения Эйса в той пыточной были в тысячи раз отвратительнее. И их вытащить из головы и засунуть куда подальше оказалось гораздо проще, чем эти. Совсем другие, более осторожные. Даже будто… нежные, что ли?       Чуя дергает плечом. Ну уж нет.       — Я надеялся на большую догадливость, — Дазай закатывает глаза и облокачивается на стену, устало вздыхая. Уже в какой раз Чуя с удивлением вспоминает, что этот придурок вообще-то тоже не спит по ночам из-за их постоянных посиделок. Еще и шатается по клубу туда-сюда со своими бредовыми идеями.       — Не тяни.       — Его способность завязана на прошлом, Чуя. Память и все такое. Вещи, которые ты мог забыть, — Дазай обводит пальцем силуэт своего собеседника, словно хочет ввинтить в него информацию невидимым инструментом.       — Я знаю, мать твою за ногу.       — Ну так сложи два и два. Чуя, — Дазай шагает наконец к нему ближе и опускается на колени. Опять чертовски близко, опять понижает голос.       — Хватит говорить со мной… так.       Это каждый раз неловко.       — Как?       Если он проделает этот жест своими бровями еще раз, то Чуя самостоятельно проделает в чертовом подвале окно, чтобы выбросить из него тело. Бездыханное и избитое. Желательно, без гребаных движущихся бровей.       — Так, словно я совсем тупой. И словно ты соблазняешь меня каждый раз, когда оказываешься ближе, чем на метр.       Второе предложение было лишним, потому что если кто из них и должен был смутиться из-за него, то это Дазай. Конечно, все наоборот.       — А у меня выходит?       — Похуй, блять, просто говори уже, — эти бессмысленные вопросы сбивают весь настрой на достойный допрос.       Накахара показательно поднимает голову и кивает, намекая всем видом, что больше не намерен отклоняться от темы. Он ожидает еще какого-то ироничного замечания, глупой шутки, идиотского вопроса в свой адрес. Но пока получает гнетущее молчание, которое окутывает их обоих, оседая на наконец чистом постельном белье и пыльных стенах. Оно словно поднимается до потолка, заполняя собой все пространство, и Чуя не может объяснить сам себе, что чувствует в этот момент. Дазай непривычно серьезен и тих, просто смотрит в прищуренные глаза с немым вопросом, но не может получить ответа, который так хочет. Чуя осознает, что тот по какой-то причине очень сильно ждет, что он о чем-то догадается сам.       Но мыслей слишком много, и что-то похожее на догадку скребет на подкорке, но он не в силах сам озвучить это, позволить этому слететь с языка, потому что тогда он сам подтвердит то, чего так сильно боится. Пусть это сделает Дазай, которому все равно не привыкать уже переворачивать его мир с ног на голову. Как будто это он обладает силой гравитации, только вот направлена она куда глубже, чем способна проникнуть способность самого Чуи.       В конце концов, не прекращая их упрямую игру в гляделки, Дазай начинает говорить.       — Ты же не помнишь, откуда эти следы, Чуя. Не помнишь, как оказался здесь на самом деле. Есть самое простое и самое сложное одновременно объяснение всему этому, и ты сам это знаешь.       — Меня больше волнует, откуда это знаешь ты.       — Потому что ты забыл и меня.       Уголок губ поднимается едва ли на сантиметр, но Чуя улавливает это движение на чужом лице, и оно переполнено чем-то большим, чем все прошлые раздражающие ухмылки и едкие оскалы. Все накопленные сомнения и страхи отступают, перестают стучать по вискам, и на передний план выходит что-то другое. Гнетущее и тоскливое, оно печет изнутри и растекается по телу, наполняет сознание противным шепотом о том, что в эту самую секунду не нужно искать в словах Дазая подвох.       Хотя бы потому, что он перечислил каждый, даже самый маленький шрам на его теле. И даже думать страшно, каким образом он смог настолько близко их изучить.       В самую первую их встречу он назвал его по имени. И во вторую тоже, и тогда Накахара жутко раздражался, улавливая уставшим от боли сознанием раз за разом это повторяющееся «Чуя».       Сейчас, поднимая в памяти ту наполненную болью ночь — его имя звучало из чужого рта совсем необычно, не так, как он привык это слышать. Что здесь, в клубе, где его в принципе редко называли по имени, что в приюте, где он слышал его каждый день, грустно и радостно, со слезами и без, от кучи людей. От Дазая оно звучало совсем по-другому, и Чуя может ошибаться, потому что на самом деле не помнит и не знает, как это — действительно скучать по кому-то. Но вспоминая тот день — примерно так и должно звучать имя того, кого ты не видишь долгое время.       И кто совсем, совсем тебя не помнит.       «Это не совсем так», — ответила Йосано, когда Чуя заключил, что совсем не знает ее и Куникиду. И Дазая.       Куникида знал его имя, когда они впервые встретились в пыточной.       И единственное на данный момент, что он может противопоставить отвратительной догадке, озвученной Дазаем, это:       — С какой стати ему это делать?       Чуя вообще не уверен, что Макото умеет стирать память. Что его способность настолько обширна, что захватывает не только умение «подсмотреть», но и в состоянии эту самую память забрать, отнять, или вроде того. Он никогда не говорил об этом, но Чуя и не спрашивал, если подумать.       — Я не знаю, — Дазай качает головой, и это, наверное, первый раз, когда он действительно не знает, а не просто не хочет говорить. — Но хотел бы выяснить.       В голове крики Куникиды, крепко привязанного к кушетке и жжение от свежих шрамов, располосовавших его тело. Руки Эйса, что наносят порез за порезом, пока тело дрожит и изгибается в агонии. Его голос, напевающий на ухо мерзости, пока пальцы скользят по кровавой коже, давят на самые болезненные точки.       Мог ли он проделать это с Макото? Вполне. Если мальчишку еще в те времена забрал Эйс, он был в состоянии издеваться над ним как угодно все те годы, что Чуя даже не старался найти друга. Он смирился с его исчезновением, будто так оно и должно быть, потому что именно так они хоронили всех остальных, кого забирал отлов. Каждый пропавший ребенок негласно был объявлен мертвым, никто понятия не имел, куда их забирают и что с ними делают.       Чуя думал, что его чувство вины просто не способно вгрызться в легкие еще сильнее. Но вот он здесь, осознает, что ничего не сделал, когда мог попытаться. Если все его прежние грехи, за которые он корил себя, были необратимы, то этот…       Он такой отвратительный друг. Он потерял мать, просто потому, что был рожден не таким, как другие. Потерял кучу других людей, пусть они и не были кем-то особенным. И он смирялся с этими потерями так долго, научился отключаться от реальности, потому что был ребенком, уверенным в собственной беспомощности. Но у него отобрали лучшего друга, человека, что был для него поддержкой и опорой.       И Чуя не сделал ничего.       В памяти всплывают расплывчатые строки из старой книги.       Бояться надо самих себя. Контекст был другим, но Чуя резво провел параллель к себе. И Чуя боялся. Боялся так сильно, что даже не думал стараться выбраться из полотна своих страхов, в которые завернулся с головой.       Перед ним сидит Дазай, который совсем недавно убеждал его в том, что столь ненавистная способность может помогать людям. Чуя так старательно отнекивался от нее, так искренне ненавидел и презирал, что даже не попытался, не захотел рассмотреть в чужих словах хоть каплю истины. Даже если Дазай имел свои причины, пусть неизвестные Чуе сейчас, этот ублюдок был прав. В какой-то степени. Потому что эта сила действительно способна разрушать. Ужасающе и стремительно, почти без возможности ей противостоять. И он сам, добровольно, без сожалений запер эту силу, позволил ей пожирать себя изнутри.       А мог дать себе пощечину в те давние времена и попробовать найти друга. Пусть бы у него ничего не вышло, пусть бы он погиб или был схвачен. Он мог постараться его отыскать, вытащить, как мог попытаться помочь и остальным детям.       Если Макото и правда здесь, совсем близко, то…       — Я такой жалкий, блять.       Жестокая правда, непреклонная истина. Она срывается с губ и остается белым шумом в ушах. Это не должно быть смешно, потому что Чуе хочется рыдать, хочется рвать ногтями простыни и расцарапать бледное лицо напротив. Но он хрипло смеется, отдавая всю энергию на бессильную ярость и беспомощность, что смешиваются внутри в горячий кипящий коктейль и раскалывают голову отвратительной болью.       На губах опять соль, и он тянется пальцами к лицу уже таким привычным движением, стирая кровь, капающую из носа. Заебало.       — Это не так, — отрицание от Осаму звучит как что-то чрезвычайно важное и одновременно нелепое.       Чуя поднимает глаза, не отнимая руки от лица. Он не в состоянии остановить бегущие красные дорожки, как не в состоянии прервать поток речи, обрушившийся на него.       — Чуя, — Дазай тянет руку к тумбе и вытаскивает оттуда кучу салфеток. Теперь они пригодны лишь для того, чтобы стать кроваво-красными под носом Чуи. — Оставь свои гребаные сожаления. Я не в курсе, насколько вы были близки, но ты был ребенком. В любом случае. И я не знаю, почему он сделал то, что сделал. Но я уверен в одном, — рука в бинтах протягивается и осторожно отодвигает в сторону чужую. Салфетки прижимаются к носу и переносице, мешая дышать и говорить. Наверное, в какой-то степени это попытка не дать Чуе прервать очередной монолог. — В том, о чем я говорил тебе раньше, и что повторю сейчас. Ты — не бомба замедленного действия. Ты сам превратил себя в нее и сам сейчас страдаешь от этого. Если ты действительно хоть на секунду посмеешь предположить, что ты — человек, а я знаю, что это так, то подумай своей глупой головой наконец. И реши. Что тебе важнее? Остаться здесь и умирать в одиночку, или прислушаться к моим словам и сделать по-настоящему хорошую вещь. Ты можешь обрести свободу, Чуя. И если тебе все равно на свою, то ты можешь помочь другим ее получить. Этому твоему Макото. Ну и мне.       — Тебя бы я на всю жизнь тут оставил, дерьмовый Дазай, — слова звучат глухо из-за салфеток, закрывающих нос.       Ублюдок опять смеется, но это уже в порядке вещей. Чуя не может его осуждать, когда минуту назад сам трясся от очередного приступа истерики.       — Ну, я уже пришел сюда по своей воле один раз, — первый, насквозь пропитавшийся кровью ком салфеток летит на пол. — В следующий раз, пожалуй, решать тебе.       И если это не время для очередного очень неловкого вопроса, то Чуя не знает, когда оно еще может наступить.       — Так ты… мы. Мы, типа…       — Были близки? — Дазай снова дергает бровями, и Чуя ударил бы его, не окажись тогда в опасности его собственный нос, все еще крепко сжимаемый длинными пальцами.       — Были знакомы? Придурок. Твои чертовы монологи лишают меня трезвого рассудка.       — О, Чуя, — он улыбается так широко. Впервые эта улыбка кажется действительно искренней, но Чуя не станет анализировать это сейчас. — Я хочу взглянуть на твое лицо, когда ты вспомнишь. Обычно монологи — твоя прерогатива.       Он уже согласился с тем фактом, что из головы пропала часть жизни. Нет смысла спорить о своих привычках, верно? Пусть это и чрезвычайно странно — предоставлять другому человеку возможность рассказывать о тебе.       Были ли они действительно близки? И сколько вообще были знакомы? Если действительно были. Но в голове все довольно складно — разрушение приюта, отключка, клуб. Может ли и правда между последними двумя событиями существовать что-то еще? Вопросов сотни.       — Погоди, — Чуя перехватывает салфетки сам, находя в себе силы задать кучу вопросов один за другим. У них, как всегда, почти нет времени, всего лишь ночь, но, несмотря на вытекающую из носа кровь и жуткую головную боль, в груди заседает осознание, что он хочет проговорить всю эту ночь, все эти несколько часов, не замолкая, не переставая расспрашивать. — Думаешь, я смогу вспомнить?       — Если он смог забрать память, то может и вернуть, если… если в состоянии.       «Если еще жив», — читается между строк.       Чуя едва заметно кивает, не обращая внимания на неприятные ощущения от пропитывающей салфетки крови. О чем он должен спросить сейчас? Раздражает, что Дазай никогда не начинает говорить до тех пор, пока ему не задашь вопрос. И не каждый из вопросов будет правильным, не каждый ответ сможет пролить свет на очередную кроху истины. Скрытой, как теперь кажется, еще более глубоко, чем было изначально. Степень растерянности не измеряется в каких-то определенных единицах, но если бы Чуя мог, он бы отметил сейчас свое состояние на самый высший балл из возможных — если чем больше, тем хуже, разумеется. Как по шкале боли. Это непросто — принимать такие вещи.       Но факты есть факты, как бы он не старался отнекиваться и ставить под сомнение чужие слова. Есть его шрамы, которые Дазай изучил, словно гребаную азбуку. Есть имена, написанные на салфетке, и подтверждение от Танидзаки. Есть стойкое ощущение, что он упускает что-то еще, чрезвычайно важное, но недоступное. Как когда слово вертится на языке, и ты упорно стараешься его озвучить, но оно никак не приходит в голову в нужный момент.       Самый по-детски глупый вопрос врывается в сознание, заставив распахнуть глаза и уставиться на Дазая снова. Тот молчит, изучая лицо перед собой. Чуя медленно убирает руку от лица и роняет салфетки на пол.       — Постой. Это так глупо, но… Сколько мне тогда лет?       Они не обсуждали период, который Чуя, если верить последним рассуждениям, упустил из памяти. Но это такая важная деталь, пусть и спрашивать об этом кажется довольно странным. Возможный ответ пугает и расстраивает, и Чуя старается не зацикливаться на определенном сроке. В конце концов, он прожил какое-то время вне клуба, так? Чем он занимался в таком случае, какой была его жизнь и с кем он ее проводил? Был ли он счастливее, чем в приюте, или был еще несчастнее, чем сейчас. Куча путей, по которым он хотел бы повести разговор, но остановился на самой крупной детали.       Сколько прошло времени? Он забыл месяцы, дни, недели?       — Ну, если ты не солгал мне насчет своего возраста изначально, — Дазай ехидно усмехается, пока перебирается на кровать. — Хотя я немного сомневаюсь, учитывая твой рост.       — Эй!       Полученный тычок под ребра не сильный, но Дазай все равно наигранно кривится и строит обиженное лицо. Шутки про рост, серьезно? Ему самому двенадцать?       — Почти двадцать.       — Чего?       Он не знает, чем настолько возмущен. В его голове ему семнадцать, пусть время тут отслеживать довольно тяжело. Но он помнит, что прожил в приюте до шестнадцати. Совсем немного прошло после его дня рождения до того дня, когда случился тот инцидент с выходом силы из-под контроля. Внутренние часы бунтуют, намекая начать возражать и злиться, но Чуя не может по-настоящему бурно реагировать, когда слышит такие слова.       Он мысленно прикидывает, сколько в таком случае пропустил.       — Хочешь сказать, что я почти два года забыл?       — Примерно, ага.       Невозмутимость собеседника никак не вяжется с собственным смятением. Дазай не выглядит тем человеком, который только что сообщил другому, что тот просто взял и забыл два года из своей жизни. Два года, два чертовых года. Это так много, это практически столько, сколько он уже провел в клубе, окруженный холодными стенами снаружи и собственным отчаянием внутри.       — И что… чем я занимался?       Дазай откидывается на стену спиной и прикрывает глаза. Выражение его лица довольно сложно прочитать, но он выглядит так, словно сам погружается в чужую жизнь с головой, проживая все то, что забыл Чуя под прикрытыми веками. И это неправильно, но Чуя немного разочарован, что у другого человека есть что-то, что ему не принадлежит. Воспоминания. Они чужие, они должны быть в голове с рыжими волосами, должны метаться в сознании и жить там, даже если они на самом деле отвратительные. Чуя не думает, что все они плохие, потому что когда у тебя чего-то нет, что ты отчаянно хочешь получить, вернуть, то ты всегда думаешь, что это не может быть плохо. Как почти любая вещь, которой ты не обладаешь.       — Много чем, — довольно уклончивый ответ, но Чуя и не ждал, что Дазай начнет ему пересказывать от и до каждый упущенный из памяти день.       Может, они и знакомы то были не так долго. Может, они виделись всего пару раз, или чуть больше. Где-то в глубине он понимает, что это точно не так, но простые догадки нельзя принимать за правду. В конце концов, точных сроков Дазай не назвал.       — Неоднозначный ответ, — бормочет Чуя, слегка напрягаясь. На самом деле он не уверен, что хочет слушать о своем прошлом от кого-то другого. Теперь в груди поселилось отчаянное желание узнать, увидеть, вспомнить самому.       Чертов Дазай. Он умеет поднимать мотивацию во благо собственных целей.       — Хочешь, чтобы я пересказал тебе твои воспоминания? — Дазай озвучивает чужие мысли с легкой улыбкой, намекая на сомнительность этой идеи.       — Ладно, нет, — Чуя выдыхает и сдается почти без боя, принимая правила игры. Он не будет просить этого, пока есть хоть малейшая возможность разобраться самому. По какой-то причине ему становится стыдно, потому что слушать о себе, не осознавая на самом деле правдивость чужих слов… ну, это смущает. Как какие-то забавные, но странные факты из детства, которые ты не можешь вспомнить, и, слушая от других, сомневаешься, что человек из рассказа — действительно ты сам.       Он мог бы бесконечно анализировать вопрос об отсутствующих воспоминаниях, но, наверное, пока он не принял сам факт их отсутствия до конца, не стоит залезать глубже, чем он есть сейчас. В конце концов, у них есть и другие вопросы, которые действительно стоит обсудить, не затрагивая тему прошлого Чуи.       — Как тебе Наоми? Я поговорил с ней, интересная девчонка, — Дазай переводит тему и Чуя в глубине души благодарен ему, потому что рефлексия о прошлом, которое точно существовало, но оказалось стертым — не самый лучший вариант для сохранения спокойствия.       — Она странная, — он хватается за возможность поговорить о ком-то другом, как за спасательный круг. — Ты в курсе, что она добровольно осталась тут? Ради брата, или типа того. Так тупо.       Дазай странно морщится и смотрит на Чую с каким-то немым укором. На протяжении нескольких секунд Чуя не понимает, в чем дело, и молча ерзает на кровати, немного радуясь, что кровь перестала идти и пачкать его лицо. Хочется умыться, он встает с постели и направляется к старой раковине.       Осознание того, что он имел ввиду и почему так криво хмурится Дазай, пронзает мозг так внезапно, что он почти чувствует физический дискомфорт и прикусывает язык, благодаря вселенную за то, что отвернулся до того, как догадка поразила сознание.       — Действительно глупо, — едко замечает Дазай за его спиной. — Желать быть рядом с человеком, на которого тебе не наплевать.       Ну да, разве он мог прозвучать менее обиженно? Будто Чуя действительно в чем-то виноват. Он вздыхает и дает себе команду успокоиться, потому что эй, это он тот, кто ничего не помнит.       Теперь он может оправдываться этим, хоть какое-то время.       Холодная вода стекает по лицу и Чуя старательно смывает кровь, пока раздумывает над ответом. Не то чтобы он горит желанием извиниться или вроде того, он вообще не уверен, что понял все правильно.       — Ну, — он медленно возвращается на постель, откуда Дазай все еще смотрит с некоторой обидой. — Не смотри на меня так. Я ничерта не помню, забыл?       — Не забыл.       Дазай поднимает руки, мол, сдаюсь, и переводит взгляд в потолок. Это не должно было выглядеть как отчаяние, — Чуя уверен, убедился уже, что этот человек не из тех, кто позволяет другим легко рассмотреть свое состояние, но оно выглядит именно так. И если подумать, если Чуя действительно все правильно понял в этот момент, то Дазай имеет на это право. Виноватых тут нет, но никто не запрещает ему чувствовать.       — Эй, — Чуя тянется к его плечу раньше, чем осознает то, что делает. Это первый раз, когда он самостоятельно проявляет инициативу к прикосновениям между ними, но сейчас это не ощущается неправильным. Скорее наоборот, и он будет убеждать себя после, что так на него подействовало эмоциональное потрясение и тишина в полутьме комнаты. — Мы разберемся с этим, хорошо? Просто… Давай проговорим пути решения.       За время, проведенное в клубе, практически в изоляции, он совсем разучился нормально разговаривать с людьми. Нет ничего удивительного в том, что все их разговоры с Дазаем были похожи на споры, приправленные глупыми шутками. Чуя не уловил момент, когда он начал спокойнее относиться к этому человеку, но оказалось, что так проще. Проще не в плане своих внутренних метаний — они никуда не делись — просто куда легче говорить, когда изнутри не давит странное чувство отчуждения от людей в принципе.       Дазай усмехается как-то грустно, и Чуя не может не задуматься вновь: насколько близки они были там, в его покрытом туманом прошлом? Ему не кажется, что Дазай стал бы лгать о таком, в этом не было смысла просто потому, что они, вроде как, собираются найти способ эти самые утраченные воспоминания вернуть. И если поставить себя на его место, то это действительно неприятно — быть забытым тем, с кем был связан когда-то. И Чуя не хочет чувствовать стыд или вину, потому что он не властен над собственной памятью в этой ситуации, но это похоже на предательство, к которому ни один из них не имел отношения напрямую. И ему немного жаль, что он не может вспомнить по собственной воле. Как бы много выводов он не сделал за прошедшие полчаса, одно ясно, как светлый день в безоблачную погоду: человек, который назвал каждый след на его теле с закрытыми глазами не может быть чужим. И это еще более смущающе, чем все остальное.       — Наоми рассказала мне кое-что, — Дазай не убирает его руки с плеча, но и не двигается, и Чуя не знает, следует ли ему отстраниться в таком случае. — Кое-что, из чего я и сделал вывод о возможностях этого твоего Макото.       О Макото он говорит с некоторым пренебрежением, даже с долей неприязни. Чуе не совсем понятна эта эмоция, но он может только предполагать, с чем связано такое отношение Дазая к человеку, о котором он узнал впервые буквально накануне. Значит, раньше он не был в курсе. Чуя не доверял ему настолько, чтобы рассказать? Или просто не видел в этом смысла.       Анализировать то, о чем плохо имеешь представление — как играть в баскетбол с завязанными глазами. Слишком бессмысленно, но ты все равно бросаешь мяч, просто потому что это — составляющая игрового процесса.       Он игнорирует недовольство Дазая, направленное в этот раз на третьего человека, и решает подумать об этом позже. Тот теребит пальцами бинты, выпуская из плотных повязок отдельные белые нити. Наверное, это его маленький способ сосредоточиться и отвлечься. Как подсчет плитки и привычка Чуи щипать себе кожу запястий, оставляя там маленькие синяки.       — Как ты благородно заметил, она здесь только ради брата. Едва ли не единственная, кто имеет здесь выбор. Эйс сделал ей… заманчивое предложение, если можно это так назвать.       — Предложение? — Чуя не может сложить в одно целое слова о способности Макото и предложении Эйса. Хотя, если подумать… Он распахивает глаза, чувствуя необъяснимую волну мурашек, ползущих по телу. — Предложил забыть брата?       Дазай кивает, не отводя от стены напротив глаз. Почему-то в эту секунду Чуе очень хочется перетянуть его взгляд на себя, но он сидит, не двигаясь. Предложение, о котором рассказала Наоми, действительно жуткое. В какой-то степени оно звучит как выход, но… Чуя не думает, что смог бы согласиться на такое когда-либо.       Он ведь не сделал этого, правда?       Теперь ему более понятна реакция Дазая на его слова о Наоми. Все это действительно не выглядит, как поступок рациональный. Но если подобный выбор дали ей… давали ли его Чуе?       Теперь он знает, чего из собственных воспоминаний боится больше, чем того, что они просто могут быть не самыми радужными. Что, если он вспомнит, но окажется, что добровольно согласился на это? Согласился забыть. Как отмена очень важного решения, как бессмысленная капитуляция. Дазай здесь для того, чтобы вытащить его. Но каково его состояние теперь, когда он узнал, что перед стиранием памяти тебе дают выбор? Наоми, очевидно, отказалась, и вот она здесь, помнит все без исключения, по собственной воле продолжает торчать взаперти, зато рядом с любимым братом. А Чуя… ну, он, очевидно, забыл.       И если Дазай даже на долю секунды предположил, что он сделал такой выбор сам — это отвратительно. Самое дерьмовое, что Чуя не знает, может ли он начать возражать.       Потому что ничерта не помнит. Потому что в его голове ему даже нет восемнадцати. Потому что для него картина мира такова, что он знаком с Осаму всего неделю и ничего о нем не знает. Потому что забытые шрамы подтверждают то, что воспоминания стерты.       — Дазай…       — Ладненько, на этом не все, — он прерывает готовые сорваться с губ слова и осторожно снимает с плеча чужую руку. Без намека на грубость, но будто с сожалением.       Наверное, это чертовски больно — допускать хоть малейшую возможность того, что тебя могли добровольно стереть из памяти. Поэтому Чуя молчит, не желая показаться еще большим дерьмом, и ждет, пока Дазай продолжит рассказ.       — Она не знает, где его найти. Но сказала, что знает Кека.       Перед глазами встает взгляд девочки, полный тоски, настолько глубокой, что сложно представить, как она вообще может жить с этим. Он ничего не знает о ее прошлом, да никто не знает, ведь она всегда молчит. Он кивает Дазаю, подтверждая его догадку.       — Но она не разговаривает. Совсем.       — Еще бы, — бледное лицо прорезает усмешка, достойная величайших карикатур. — Тяжеловато говорить с вырезанным языком, полагаю.       Это почти сравнимо с фактом о потере памяти. Во рту скапливается желчь и Чуя немного рад, что на ужине почти ничего не съел. Маленькая девочка, которой вырезают язык — не самое приятное, что можно нафантазировать. В груди зарождается что-то еще, немного вытесняющее беспокойство и растерянность на фоне новой информации. Что-то темное и нехорошее, вселяющее страх.       — Что…       — Не спрашивай, не знаю. Эйс это сделал, вот и все. Малышка точно учудила что-то, что очень ему не понравилось. Но ей они тоже стерли память. Так что не ты один удостоился такой чести.       — Откуда ты знаешь?       — О, ты удивишься. Но давай оставим это на тот день, когда вернем тебе воспоминания.       Дерьмо. Чуя никогда не питал ложных иллюзий по поводу того, какой человек Эйс. Он был тем, кто пытал его, пытал Куникиду, просто потому, что не получил желаемого. Как слишком капризный избалованный ребенок, привыкший путем истерик добиваться всего, чего хочет. Как жаль, что это действительно работало. Просто потому что детские истерики — одно, а чрезмерная жестокость — совсем другое. Но вырезать язык маленькой девочке? Это полное дерьмо, и Чуя не хочет, чтобы это повторилось с кем-либо еще.       — Ублюдок. Постой, — Чуя подскакивает с кровати так резко, что невольно шипит от тянущей боли в еще не заживших шрамах. За ошеломляющим мозг утверждением он немного потерялся в злости, упустив кое-что, возможно, очень важное. — Я подходил к ней сегодня. Она дала мне это.       Он вытаскивает с полки книгу, которую даже не открывал. Что-то тонкое и незнакомое ему раньше, но сейчас, читая название, хочется грустно усмехнуться от ироничности. «О дивный новый мир».       — Уморительно, — Дазай перехватывает книгу, рассматривая обложку. — Если она просто решила пошутить, я склоняюсь перед ней.       — Дурак, — бурчит Чуя. — Открой, давай посмотрим, может она отметила там что-то… Или типа того.       — Приятно, что твой мозг начинает работать, — Дазай кивает, выражая одобрение, что посылает в голову какой-то совершенно по-идиотски приятный импульс. Чуя все равно закатывает глаза, просто из вредности, просто потому, что есть способы получше для выражения одобрения.       Не то чтобы он ждет прямой похвалы или объятий. Ну уж нет. Просто за эти дни он устал чувствовать себя идиотом, вот и все. Даже если догадка не оправдает себя, она имеет место быть, потому что девчонка, очевидно, сидела не так далеко, и вполне могла слышать их разговоры. Пусть язык у нее отняли, но слух все еще при ней. Как и руки, впрочем.       Дазай открывает книгу, сперва проверив первый и последний развороты. Там пусто, но это было бы слишком легко. Так что он бегло перелистывает страницы, всматриваясь в каждую, ища пометки или что-то похожее.       — Дай сюда, — Чуя отбирает книгу и поспешно подходит к лампе, что источает неяркий желтый свет. — У нас и чего-то, что пишет, нет. Вряд ли она написала.       — Ну, я украл ручку у Йосано, когда заходил к ней за бинтами, — Дазай довольно усмехается, явно желая показать свою гениальность в очередной раз.       Ну точно. Он же смог оставить записку Куникиде.       — Не все тут имеют возможность расхаживать по ночам, — отмахивается Чуя. — Есть другой способ.       — Например?       Он вспоминает их корявые переписки с Ацуши, и снова ощущает тяжесть тоски где-то в грудной клетке. Надежда, что с ним все в порядке, не хочет отпускать, как бы Чуя не одергивал себя каждый раз. Эта привычка хоронить всех, кто пропал из его поля зрения, не дает почувствовать себя лучше. Особенно после того, как он узнал, что Макото вполне возможно жив и совсем близко.       Чуя кладет книгу на тумбу и двигает лампу поближе, освещая страницы. Их метод переписки был единственным возможным, учитывая отсутствие любых пишущих предметов. Выдавливать ногтем кривые слова на салфетках — идея принадлежала Ацуши, и Чуя сейчас надеется, что это не настолько гениальное решение, и что маленькой девочке тоже впору было до него додуматься. Бумага в книге старая и пожелтевшая, страницы потрепаны и помяты в некоторых местах. На такой бумаге как раз было бы неплохо видно продавленные ногтем — или чем угодно еще — линии.       Он упорно всматривается в каждую страницу, медленно переворачивая одну за другой. В итоге замечает, что у некоторых из них загнут верхний уголок, и надежда теплится немного сильнее внутри. Ему чертовски хочется оказаться правым сейчас, словно это поможет ему усмирить перебивающие друг друга мысли в черепной коробке.       — Смотри, — он подзывает Дазая движением руки, и тот бесшумно опускается рядом, тоже склоняет голову к страницам.       — На что?       — Придурок. Видишь, продавлено. Слова обведены, — Чуя тычет пальцем в криво отмеченное слово на одной из страниц, затем находит следующую с загнутым уголком. Там тоже отмечено слово.       Внутри просыпается легкое ликование, будто он сделал важное открытие. Дазай одобрительно хмыкает и смотрит на осветленное радостью лицо.       — Как ты догадался?       Чуя рассказывает о их методе переписки с Ацуши, и Дазай недоверчиво заглядывает под кровать, проверяя наличие щели для передачи записок.       — Я немного ревную, — в конце концов усмехается он. На недоуменный взгляд Чуи решает пояснить. — У нас тоже был, точнее, есть свой способ общения. Теперь его помню только я, к сожалению. Было бы полезно.       Еще одна маленькая деталь, подтверждающая прошлые догадки. Человек, с которым ты придумываешь универсальный только для вас способ общения — очевидно, он не может быть чужим. Или малознакомым.       — Вау, — Чуя не находит, что ответить еще, поэтому просто слегка улыбается. Это впечатляет, и он не может не думать снова о возможности того, что добровольно мог решиться забыть такие вещи. — Наверное, это было весело.       — Не то слово, — хмыкает Дазай в ответ. — Я был против, но ты даже придумал оскорбления.       — Не удивлен.       В чем он теперь уверен точно, так это в том, что в любых его воспоминаниях Дазай будет чертовски раздражающим. Некоторые вещи не меняются, даже если о них забыть.       Они снова склоняются над книгой, всматриваясь в криво обведенные слова. Девочка либо использовала ногти, либо что-то другое, но она точно постаралась над тем, чтобы это было видно. И как только успела за такой короткий промежуток времени, пока Чуя разговаривал с Танидзаки?       Спустя долгие минуты изучения книги, слова складываются во что-то более менее логичное. Это можно принять как толчок к составлению нового плана, потому что глаза Осаму загораются азартом, пока он мысленно перебирает выделенные слова. Чуя залипает на несколько минут на это вдохновленное лицо. Это необычно, что кто-то настолько впечатляется от составления безумных, бредовых планов. Он бы назвал это вторым хобби Дазая, потому первое неизменно — заставлять других чувствовать себя глупо. Поразительное сочетание, и все в одном человеке.       В его комнате ничего не изменилось: холодные мрачные стены, блеклое постельное белье, запах пыли и немного крови, гулкое эхо, если резко шаркнуть по полу или громко заговорить. Довольно угнетающе, к слову. Но Чуя не может контролировать рвущуюся наружу улыбку. Впервые за прошедшую неделю он по-настоящему позволяет себе надеяться, что эта затея выльется во что-то удачное.