Les Misérables

      Когда дверь с грохотом открывается, оповещая о прибытии очередного отвратительного завтрака, Чуя уже сидит на постели, подтянув колени к груди.       За время, что прошло с их разговора с Осаму, он пытался лечь спать несколько раз, но за закрытыми веками теперь мелькали не только кровавые образы из его привычных кошмаров, но и лица Макото и Фукудзавы. Макото смотрел Чуе в лицо и говорил, говорил, говорил, и голос его был тихим и спокойным, а из всех его речей Чуя разбирал лишь слова, что накануне говорил ему Дазай. Обещания свободы, убеждения в том, что будет рядом и поможет справиться с силой; слова проникали под кожу, смешивались с кровью и текли по венам, вызывая дрожь в уставшем теле. А затем речи прерывались, и перед глазами замирал директор приюта, истекающий кровью, лежащий на холодной земле, окруженный толпой людей, и Чуя слышал чужие и свои крики, но не мог сдвинуться с места.       В конце концов, он оставил попытки отдохнуть, сел, упираясь спиной в холодный камень стены, чувствуя каждую выпуклость выступающими позвонками. Так и сидел, скрючившись, игнорируя боль в спине и тянущие ощущения от шрамов, пока не пришло время вскинуть голову и уставиться, не мигая, на охранника с подносом.       Аппетита нет совершенно, он хочет спать и не видеть снов, хочет согреться наконец как следует, хочет вдыхать запах чистого постельного белья, а не пропитанного кровью и потом испачканного, того, на котором смотрит кошмары последние несколько ночей. Но Чуя привычно пересиливает себя, морщится и глотает еду, запивает холодной водой, уткнувшись взглядом в салфетки. Впервые за долгое время он оставляет их на подносе и смотрит в спину охраннику, выходящему за дверь.       Он молча прислушивается к шагам за дверьми, к хлопку двери соседней комнаты-камеры. К Дазаю они тоже приходят? Он такой пиздлявый, когда рядом с Чуей, и вообще, за пределами комнаты, а тут снова — тишина. Неужто отсыпается мирно после ночной прогулки? Наверняка этот придурок смотрит чудные сны, полные каких-то совершенно безумных событий, быстрые, совсем не яркие, но и не похожие на кошмары, что проживает ночь за ночью сам Чуя. Наверняка в тех, чужих снах, нет места окровавленным телам и жутким голосам, там не скребется под ребрами мешающая жить сила, не звучат со всех сторон вопли. Или Дазай совсем не видит снов. Чуя помнит, что раньше, в приюте, он тоже не видел. Иногда, совсем редко и мимолетно, когда дремал не крепко, могли пронестись мимо совсем уж бессмысленные видения, но исчезали и забывались они почти сразу, как только он открывал глаза.       Здорово, наверное — не видеть снов совсем. Провалиться в темноту, в ничто и никогда, без ощущений, липких и гадких. Чуе удавалось проспать так только один-два дня после боя. Тогда и голова не раскалывалась дико, не стучал пульс в висках, отмеряя метрономом секунды текущего времени, дышалось легче и тело ощущалось менее чужим. Это было так редко, что каждый раз становился маленьким праздником.       Чуя сползает на пол, утыкается лбом в край постели, а ладонями в холодный камень. Он такой жалкий. Слабый, уставший и жалкий. Болезненный. Совсем нет сил и желания двигаться, говорить и спорить. Он будто высыхает изнутри, как листья под пекущими нещадно солнечными лучами. Рано или поздно и его тело станет таким — совсем маленьким, иссохшим и вялым, готовым рассыпаться от малейшего прикосновения. Мертвым.       Вот только солнца он уже давно не видел, не щурил от него глаз, не бесился из-за вылезающих на носу бледных веснушек. Не шипел досадно от обгоревших предплечий, что не были закрыты короткими рукавами старых приютских футболок. Его тело не высохнет от солнца, оно ему не нужно, чтобы умереть. Он сам сожрет себя изнутри, не в силах контролировать способность, бьющуюся лихорадочно в груди, уничтожающую свою живую — пока — тюрьму.       Ему бы выпустить силу, он бы и рад, если бы не боялся сам. Он бы и поиграл с ней, и ей позволил с собой поиграть, взмывая над полом, с легкостью поднимая предметы, даже самые тяжелые, жонглируя ими. Как самый искусный фокусник вытворял бы всякое, улыбаясь радостно и млея от наполняющей тело энергии.       А потом бы корчился от боли, не имея сил остановить начатое.       Все же, Дазай и понятия не имеет, о чем просит его, к чему пытается склонить. Свобода? Ха. Он сам же первый подавится ей, когда будет не в силах остановить то, во что превратится Чуя. Тогда весь мир будет казаться ему жалким и умирающим, а совсем не свое тело. Что Дазай там так рьяно шептал, нависая сверху? Рушить города? Да, вот оно. То, на что Чуя действительно сгодится. Только вот это ему ни к чему. И Дазаю, ему тоже это не нужно.       Если в этой странной голове и есть какой-то великолепный план, если он даже и может сработать, Чуя будет рад помочь ему, вообще всем, выбраться отсюда. Пусть вдохнут полной грудью, даже на несколько часов, минут, без разницы. Почувствуют, что мир не ограничен грязными холодными стенами подвала, что жизнь не держится на металле вокруг шеи. Он бы и счастлив тоже уйти.       Но не станет. Не может себе позволить.       Осознать, что по щекам бегут слезы, получается не сразу. На губах соленая влага жжет многочисленные трещины, давно уже не заживающие как следует, и Чуя слизывает ее, ошарашенно поднимая глаза в стену. По-прежнему серая, пыльная и холодная, как и множество дней до этого. Чуя хотел бы с ней слиться, застыть на десятилетия, без движения и эмоций, без чувств и сожалений. Без грызущего изнутри горя.       Он так давно не плакал, даже не от боли физической, не от пыток и страха, а просто… От давящей на плечи досады.       Когда он был еще ребенком, ничего толком не понимающим и не ощущающим в полной мере весь ужас доставшейся ему жизни, когда жил в приюте и радовался мелочам вместе с друзьями, был один случай, когда он действительно разрыдался от горя. Тогда у них заболел мальчишка, свалился с какой-то жуткой болезнью, что не усмирялась никаким лечением. В больницу вести ребенка было опасно, маленьких эсперов там вычисляли быстро и без проблем, а Фукудзава лишь едва заметно побледнел, увидев маленькое, трясущееся в лихорадке тело, пообещал привести помощь и пропал. Мальчишке не было и пяти, совсем мелкий, слабый, тихий. Мастерил из всего подряд чудные штуки, постоянно ранил пальцы, но с улыбкой протягивал старшим свои поделки, сверкая маленькими зубками и щуря темные глаза. Чуя обожал мальчика, как и все остальные ребята, заботился о нем, считал младшим братиком и позволял восторженно трогать свои рыжие волосы.       Всего за пару дней ребенок угас, потерял блеск в глазах и детскую нелепость движений, превратившись просто в маленькое тело, с безумной скоростью растрачивающее жизненную силу. Фукудзава тогда не успел, пришел с незнакомым доктором часами позже, когда непривычная тишина уже окутала приют, а дети замерли, собравшись все в одной комнате, непонимающе уставившись друг на друга, совсем не понимая, что делать в таких ситуациях. Они теряли друзей, постоянно, но то было по вине отлова. Они всегда знали кого винить, кого ненавидеть и бояться, но тогда… Тогда была лишь болезнь, странная и необъяснимая, слишком резкая и безжалостная. Виновника не было, было лишь тело, маленькое и бездыханное, накрытое одеялом.       Той ночью Чуя не смог заставить себя укрыться. Лежал и дрожал от прохладного воздуха, закрыв глаза и обхватив себя ладонями. Макото тогда залез к нему на кровать и лег к нему лицом, накрыв озябшие ноги подушкой. Чуя спрятал лицо, не желая показывать другу влажные дорожки на щеках.       «Это ничего, что тебе грустно. Мама всегда говорила, что грустить нужно, а если будешь себя слишком сдерживать, то однажды в этой грусти потонешь.» — так он сказал тогда, а потом так и остался лежать, и они молча уткнулись носами в еще одну подушку, что Макото положил посередине между ними. Утром та была с двух сторон мокрая от слез, а Чуя поверил, что грусть — не плохо, главное не перестараться.       Сейчас, намочив постельное белье слезами почти как тогда, он думает, что все же перестарался. Утонул, не в силах выбраться и продолжает сам тянуть себя на дно.       А еще он думает, что если Макото действительно где-то здесь, живой — то ему точно следует сделать все возможное, чтобы его найти. Если это то, что он способен сделать, пока тело еще не совсем ослабло и не сожрало себя изнутри, то выбирать нет смысла. Тот мальчишка, что вместе с ним говорил о грусти, что помогал ему найти несуществующего отца, что стал другом в стенах приюта, и тот, которого он не смог защитить. Сейчас у Чуи появилась возможность, пусть призрачная, пусть маловероятная. Но имя было написано в той записке.       Надеяться себе он давно запретил, но он не может отобрать надежду у другого. Если Макото здесь, ему наверняка хочется выбраться. И Чуя как раз знает человека, который разрабатывает план побега. Он молчит за стеной днем и хихикает на его кровати по ночам. Он странный и Чуя не доверяет ему, но он, наверное, и есть его надежда. Как бы иронично это ни было.       Поэтому, с трудом передвигая непослушные ноги, Чуя идет за охранником в общий зал, смотрит себе под ноги. Он думает о Макото, думает о Дазае и о том, что ему действительно придется принять участие в сомнительных планах последнего. Пусть Дазай и сказал этой ночью, что еще ничего не придумал, Чуя почему-то уверен, что сейчас, спустя несколько часов, тот уже сгенерировал в голове очередную идею и готов ей следовать. Чуя тоже готов. Потому что он хочет помочь Макото.       Плотное кольцо из вооруженных мужчин окружает небольшое помещение. Без окон, с высоким потолком, но столь же холодное, что и в остальных комнатах их клуба. Чуя обводит взглядом обстановку, отмечая про себя, что ничего не изменилось с тех пор, как их выводили сюда в последний раз. Разве что тогда еще был Ацуши, с этой своей наивной полуулыбкой, рассеянно разглядывающий остальных присутствующих. Сейчас этого нет и ощущается это каким-то неправильным, неполным. Словно помещение стало больше и просторнее.       Их выводили в общий зал не часто, примерно раз в неделю, позволяли создавать иллюзию общения. Все это походило на игру, где каждый участник понимал, что находится внутри спектакля, но по каким-то причинам продолжал играть.       — Как зовут девчонку?       Чуя вздрагивает, переводя уставший взгляд на предмет своих сегодняшних размышлений. Дазай выглядит на удивление бодро. Ну конечно, это не его мир рушится на его глазах, не его выстроенную за долгое время стену бомбят буквально каждую гребаную ночь, нависая сверху и поражая слух вкрадчивым шепотом. Чуя хмурится, подавляя желание с силой отпихнуть собеседника. Увы, за малейшее рукоприкладство ему грозит затрещина от охранника и немедленное путешествие в свою комнату. Как провинившемуся ребенку.       — Чего ты задумал?       — У нас разведка, — Дазай ухмыляется с видом самого гениального человека во вселенной, и Чуя понимает, что не ошибся, когда предположил, что план уже созрел в этой лохматой голове.       — Наоми, — в углу сидит еще и вечно молчаливая Кека, но Дазай смотрит совсем не на нее. Взгляд карих глаз направлен на улыбающуюся девушку, что не отходит от брата больше, чем на пару метров. Она сидит на столе, болтая ногами и выглядит до ужаса нелепо в этой одежде, что совсем не отличается от стандартной формы остальных.       После разговора на арене Чуя задумывался об этой девушке и ее мотивах быть здесь. Он пытался искать обходные пути, иные оправдания тому, что она самовольно заточила себя под землей, не имея возможности выбраться. По собственному желанию носит ошейник, что ей совсем не нужен и выбрасывает в никуда свои молодые годы просто потому, что ее брат здесь, рядом. А главное, как сам брат позволил ей принять такое решение? Думать об этом сложно, и Чуя чувствует себя идиотом, потому что не способен понять. Он бы не смог, наверное, ограничить себя настолько сильно только ради другого человека.       Он молча наблюдает, как Дазай плывет своей легкой походкой к парочке, и едва сдерживает ухмылку, когда Джуничиро отстраняется от сестры, явно озадаченный какими-то словами, сорвавшимися с губ Дазая. Чуя наблюдает молча, не желая вклиниваться в разговор, но парень шагает к нему, настороженно оглядывая замерших по периметру охранников.       Разведка, значит. Он понятия не имеет, как это должно быть. Все его навыки в разведке ограничивались наблюдением за неосторожными людьми, у которых они с приютскими друзьями намеревались украсть немного денег. На крупные грабежи смелости у ребят не хватало, но пригрозить случайным прохожим в надежде наскрести мелочи на ужин — без этого было не обойтись.       Ну, судя по расслабленному лицу Осаму, что вел совершенно непринужденную беседу с девушкой, что уже растеряла, кажется, свое недовольство по поводу отсутствия брата в непосредственной близости — кажется, нужно просто аккуратно спросить интересующие вещи? Это Чуя может попробовать.       — Они сдружились? — вопрос ничего не значит, Чуя в курсе, что Дазай только что узнал имя девчонки от него самого. Но нужно с чего-то начинать разговор, а для этой странной семейки Танидзаки явно нет ничего более важного, чем они сами.       — Не знаю, — вопреки ожиданиям Чуи, парень не выглядит недовольным. Он расслабленно улыбается и упирается спиной в стену рядом с Чуей, но взгляда с сестры не сводит. — Это хорошо, что она поговорит с кем-то. Ну, кроме меня.       — Тебе не нравится, что она здесь, да?       Об этом несложно догадаться. Еще тогда, на арене, Чуя увидел это. Что-то похожее он чувствовал по отношению к Ацуши, когда тот покидал арену, бросая прощальный взгляд в сторону друга. Вот только Танидзаки смотрел так на сестру постоянно. Словно хоронил ее каждую секунду, что находился здесь, рядом с ней.       — А ты как думаешь? — Джуничиро роняет эту фразу с таким смирением, что Чуя понимает: решение это принадлежало однозначно одной Наоми.       Он не знает, что ответить, но лицо Танидзаки заставляет его растерять все остатки осуждения, что томились внутри. Чуя не мог понять их обоих, эту странную семейку, отказывающуюся бросать друг друга. Но большую часть своего никому не нужного осуждения он посылал именно брату, потому что сколько бы не размышлял над их ситуацией, никак не мог представить, что позволил бы кому-то близкому ограничивать свою жизнь, свое существование настолько сильно. Только ради того, кто заперт в этом месте по причине своей принадлежности к эсперам.       Конечно, у Чуи никого такого не было. За свою недолгую жизнь он не сумел обзавестись человеком, что страдал бы без него настолько сильно, что пошел бы за ним даже в эту помойку под землей. Буквально могилу, только для живых пока одаренных. И это к лучшему, думал он. Ни к чему другим страдать лишь из-за его неудавшейся жизни.       Да и будь у него такой человек, и тот бы был похоронен раньше Чуи, под обвалами старого приюта.       — Я хотел спросить кое-что, на самом деле, — Чуя косится в сторону охранников, что хмуро оглядывают всех находящихся в комнате. Двое из мужчин в упор глазеют на них, отчего кажется, что каждое сказанное слово будет услышано и передано Эйсу. Этого Чуя точно не хотел бы.       Танидзаки следит за взглядом Чуи и мелко кивает, отворачиваясь к столу, на котором стоит неизменный старый радиоприемник.       — Думаешь, он передает что-то кроме погоды?       Он наугад крутит кнопки под непонимающим взглядом Накахары. Но когда громкость «случайно» поднимается на несколько пунктов, Чуя мысленно ударяет себя ладонью по лбу. Этот парень молодец.       — Черт его знает, — Чуя присоединяется к наигранно внимательному изучению приемника и склоняется ближе, пряча лицо за растрепанными волосами. Понижает голос, когда спрашивает. — Слышал что-нибудь о Фукудзаве Юкичи, или Фудзиваре Макото?       Пальцы Танидзаки замирают над переключателями приемника, и они оба морщатся от резкого звука жужжащих помех. Чуя крутит переключатель, возвращая прогноз погоды, но звук не убавляет. Дожди, туман — ничего нового в пределах ближайших префектур.       — Я не уверен, — бормочет Танидзаки в ответ.       — Поверь, я теряюсь в сомнениях не меньше, — хмыкает Чуя. — Ты очень поможешь, если расскажешь хоть что-то.       Неуверенность парня видна невооруженным глазом. Он насторожен и слегка хмурится, не сводя глаз с шипящего приемника. Чуя не хочет давить на него, в конце концов его просьба весьма странная, а на объяснения времени нет. Если они будут долго болтать, отвернувшись от охраны, те точно заподозрят что-то и всунут свои носы куда не стоит.       Чуя смотрит на Дазая, что так и стоит рядом с сестрой Танидзаки. Та хихикает, явно довольная тем, что этот придурок весело втирает ей. Осаму увлеченно тычет пальцами в какую-то книгу, но слов разобрать Чуя не может. Это и к лучшему, значит, охрана тоже не слышит их разговора. Сюрреалистичность ситуации заставляет невольно улыбнуться. Они как два плохих детектива из очень малобюджетного фильма. Он видел такие, когда тайком пробирался в кинотеатры, проскальзывая мимо невнимательных кассирш, что продают билеты на сеансы. Не то чтобы ему были действительно интересны фильмы, скорее впечатляла сама обстановка в кинозалах. Там царил полумрак и было всегда тепло, а еще пахло сладким попкорном, и от запаха текли слюнки. Пару раз ему даже довелось попробовать, потому что кто-то из зрителей оставлял полупустые ведра со сладостью прямо на своих местах. Брезгливость приходилось обходить стороной, так что Чуя тихо радовался слишком сладкому привкусу на языке и облизывал пальцы, жмурясь от того, как хруст отдается в ушах. Но некоторые фильмы действительно были ужасны, вот как то, что происходит прямо сейчас.       — Я не знаю про Фудзивару, — в конце концов Танидзаки отвечает, не переставая крутить переключатели на приемнике. Чуя отгоняет от себя мысли о сладком попкорне и вслушивается в тихие слова собеседника. — Но как-то раз я слышал имя Фукудзавы от охраны. Что-то про то, что Эйс никогда не выпускает его, и они размышляли, сможет ли тот надеть ошейник на самого себя без ущерба для остальных. Я ничего толком не понял, так что…       Вот оно.       — Это все?       Если это действительно так, то… Что ж, Дазай, кажется, не солгал ему. Если Фукудзава действительно здесь, и Джуничиро утверждает, что слышал о нем и об ошейниках в одном разговоре — слова Дазая имеют смысл. Чую начинает раздражать, что все, в чем он сомневается изначально, в итоге начинает иметь смысл. Потому что гораздо легче и проще было винить Осаму во лжи, чем на самом деле поверить в то, что он говорит и предлагает. Потому что тогда Чуе придется думать и над другими его словами.       — Ты не скажешь, если я спрошу, зачем тебе это, да?       Танидзаки улыбается как-то грустно, и Чуя, может, хотел бы рассказать ему. Но он чувствует, что не имеет на это права. Пока нет, пока не разберется сам.       — Не думаю, что это хорошая идея, — шепчет он в ответ, и снова хватается за приемник, повышая голос. — Эта штука вообще бесполезная!       — Точно.

***

      Вечером, после ужина, Чуя так и не смог отделаться от мыслей о разговоре с Танидзаки. Винить его во лжи не было никакого смысла, но Чуя тонул в своих сомнениях уже несколько дней, и от подтверждения слов Дазая становилось только хуже. Ему во что бы то ни стало нужно поговорить с ним снова, выяснить, что он узнал от Наоми. Их увели из общей комнаты всего через несколько минут после того, как Чуя закончил их спектакль с радиоприемником, так что он ничего толком больше не успел спросить. Но Дазай выглядел жутко довольным, впрочем, как и большую часть времени. Наверняка он успел что-то выяснить.       Чуя хотел заговорить тогда еще и с Кекой, но та посмотрела на него, как на полоумного и лишь сунула в руки какую-то книгу. Чуя в принципе никогда не слышал, чтобы девчонка говорила с кем-то, а после этого дня начал подозревать, что у нее не все в порядке с головой. Это было не так уж удивительно, в конце концов, она совсем мелкая, на вид не больше четырнадцати, а уже заточена в клубе, в одиночестве. Чуя сомневается, что в силу возраста к ней относятся нежнее, чем к остальным. Если она выходит на бои — нет ничего странного в том, как она себя ведет. Едва ли Эйс упустил возможность и над ней поиздеваться при случае.       Мысли о том, что совсем юную девочку могли пытать, как и его всего неделей ранее, пускают по коже мурашки. Раньше он никогда не задумывался о том, каково всем остальным живется в этой угнетающей обстановке. У него был Ацуши, и он общался в основном с ним, так что навыки социальные у него давно стали стремиться к нулю. Теперь же он снова один, исключая, разве что, Дазая. Не то чтобы у Чуи был выбор, общаться с ним или нет.       На самом деле он не жаловался. Останься он совсем один — погряз бы в пучине отчаяния и чрезмерной тишине собственной комнаты.       Холодная вода слегка остужает голову, отвлекает от грызущих мыслей, заставляя сосредоточиться на не совсем приятных телесных ощущениях. Чуя уже не помнит, когда в последний раз принимал горячий душ. Вода здесь всегда была холодная, и отводили в душевую их всегда по-одному и всего раз в три дня. Это могло бы быть не так страшно, не просыпайся он почти ежедневно в крови и лихорадочном поту. Уже на второй день тело ощущалось грязным и липким, а кожу неприятно стягивало. Поэтому даже холодный душ был своего рода подарком.       Чуя подставляет лицо холодным струям и застывает так, позволяя воде стекать по телу, обволакивая и остужая. Словно если он простоит так подольше, то сможет сохранить ощущение чистоты не только на один день. Он знает, что это не сработает, но все равно стоит, прикрыв глаза, постепенно ощущая, как прохладная вода перестает раздражать, по мере того, как тело привыкает к ней.       Хлопок двери заставляет резко распахнуть глаза, морщась от попадающей в них воды. Обычно ему давали больше времени на водные процедуры, какого хера охранник вошел так скоро? Чуя выключает воду и обматывает вокруг бедер полотенце, мысленно ругая охрану. Мог бы пошататься по коридору еще минут двадцать и позволить нормально вымыться.       Он недовольно оборачивается и подскакивает на месте, чудом заставив себя не издать позорно высокий визг.       — Какого хуя?       Дазай с привычной уже ухмылкой прикладывает палец к губам, намекая быть потише.       — Неужели я вижу смущение на твоем лице?       Чуя отдаст все в эту самую минуту, чтобы Дазай оказался гребаной галлюцинацией. Чтобы не стоял сейчас с довольной ухмылкой и не пялился во все глаза на открывшуюся перед ним картину. Спасибо, что хоть полотенце под рукой оказалось, и не приходится тратить остатки внутренних сил на переживания о том, что тот смог увидеть лишнего. Не то чтобы Чуя был из тех, кто смущается своего тела, или что-то в этом роде, в конце концов он вырос в приюте, где была общая душевая, в которой и в помине не было шторок. Просто это же Дазай.       Чуя уже практически обнажил перед ним душу. Если это произойдет и с телом тоже, он будет ругать себя до конца дней.       На самом деле это просто смешно. Он не может себе объяснить, почему так зол на его появление.       — Ты как сюда попал?       — Дверь не закрывается, если ты об этом, — Дазай пожимает плечами так обыденно, словно его спросили о погоде за окном. Если опустить тот момент, что окон в их подвале нет, разумеется.       — Я не об этом, придурок.       Чуя туже затягивает полотенце и шлепает в угол помещения, где на небольшой тумбе сброшены в кучу его чистые и грязные вещи. Но так и замирает там, потому что полотенце совершенно точно нужно стянуть перед тем, как одеться. А Дазай совершенно точно все еще стоит на месте и не думает отворачиваться.       Так что все, что остается — замереть в углу и сверкать глазами в надежде, что этот идиот сообразит, что следовало бы отвернуться.       — Чуя.       И снова этот тон. Вспоминается их первое знакомство, когда Дазай зашивал его раны. Тогда он тоже глупо твердил его имя, словно не знаком с другими словами.       — Ну чего тебе? Не мог дождаться, пока я в комнату вернусь?       — Не смог устоять перед соблазном посмотреть на тебя в полотенце, — Осаму хихикает как девчонка, сумевшая добиться комплимента от симпатичного парня. Чуя не может этого выносить, поэтому швыряет то, что первое попадается под руку — собственную футболку.       Дазай ловит ее, не переставая ухмыляться, но стреляет глазами в сторону двери.       Чуя не может не думать о том, как будет весело, если охранник появится в эту самую минуту и застанет их двоих в гребаной душевой. Дазаю, кажется, совсем плевать.       — Так ты хочешь узнать, что я выяснил сегодня?       Видимо, придурок наконец осознал, что времени у них совсем мало. Пусть и странное место для разговора выбрал.       — Валяй, — Чуя запрыгивает на тумбу, трезво рассудив, что в положении сидя меньше шансов на падение полотенца с бедер.       Дазай подходит ближе, не переставая бродить взглядом по шрамам на животе. Чуе некомфортно от одного взгляда и от того, в каком положении они оба находятся. Ему бы разразиться возмущенной речью, заставить отвернуться и отойти подальше, но их все еще могут услышать, и он все еще не хочет показаться смущающимся ребенком. Поэтому сидит, пилит взглядом в ответ, старательно пряча с лица стыдливое выражение.       — Мои догадки оказались верны, — Дазай почти шепчет, и снова он непозволительно близко. Чуя сглатывает, щурит глаза, выискивая признаки лжи на лице напротив. — Твой друг здесь.       Чуя плохо понимает, что должен ответить сейчас. Он ожидал чего-то такого, пусть и надеялся, очень сильно надеялся, что Осаму ошибается. Ему и сейчас не хотелось верить. Все как-то не так и что-то в голове не складывается в полную картину.       — Откуда мне знать, что ты не лжешь?       — Ты же выяснил у Джуничиро о своем директоре, верно?       От этих разговоров в стиле «вопросом на вопрос» начинает болеть голова.       — Это так. Но я нихрена не скажу тебе, пока не докажешь мне, что не врешь, — Чуя сам не знает, почему продолжает обвинять Дазая во лжи. До этих пор все, о чем он говорил, подтвердилось так или иначе, и, наверное, от этого еще страшнее. Он на стадии отрицания и не хочет, чтобы остальное тоже оказалось правдой. Еще больше ему не хочется, чтобы Макото был здесь.       Дазая, кажется, его слова совсем не обижают.       — Ну конечно, — он лишь кивает, смотрит прямо в лицо, пока продолжает говорить. — Его способность завязана на памяти, так?       — Вроде того.       — Ладно. Я сейчас попрошу тебя кое о чем. И лучше бы тебе не убивать меня сразу, — его улыбка извиняющаяся, и Чуе становится еще больше не по себе.       Он раздумывает над этими словами, строит догадки. В голову, как назло, не лезет ничего дельного. О чем этот придурок может попросить? Не то чтобы у него есть время слишком долго думать над этим.       — Попробуй, — осторожно соглашается Чуя.       Дазай осторожно выдыхает и поднимает одну руку, крутит кистью перед глазами Чуи, словно показывая собственную беззащитность.       — Просто сиди смирно, ладно?       — Это очень странная просьба, — Накахара в замешательстве, но спокойное выражение лица напротив не дает скатиться в раздражение. Страх быть застуканными в таком положении усиливает желание подогнать, заставить Дазая быстрее перейти к делу, но он молчит, задумчиво уставившись на чужую ладонь.       — Просто послушай, — Дазай закрывает глаза и опускает ладонь на ту часть бедра, что не прикрыта полотенцем, вырывая из Чуи возмущенное шипение. — Прости. Просто… Смотри на меня и слушай, ладно?       Это с каждой секундой все более странно. Но Дазай не двигается, не открывает глаз и Чуе ничего не остается, кроме как просто хмыкнуть.       — Если ты признаешься, что извращенец, я откручу тебе голову.       — Как-нибудь в другой раз, — Осаму сжимает пальцами кожу, и Чуя рад, что тот так и не открыл глаз. Потому что он уверен, что в эту самую секунду покрывается красными пятнами.       — Говори быстрее, чего там в твоей дурной голове, — бурчит он в ответ. — Мне не нравится идея быть застуканными в таком положении.       Лохматая голова кивает несколько раз, но губы так и молчат, словно Дазай стремительно собирает в голове собственные мысли, структурирует их и готовится выложить так, чтобы не получить по этой самой голове. Чуя получает отличную возможность рассмотреть его, и это так близко, что флер неловкости накрывает еще сильнее. С учетом того, что глаза собеседника по-прежнему закрыты, страх быть пойманным на разглядывании отступает на второй план, и Чуя смотрит, концентрируясь на расслабленном выражении чужого лица, рассматривая гладкую кожу и длинные ресницы. Сегодня, в белом свете душевой, лицо не выглядит как пожелтевшие страницы книг, что он читает по вечерам. Оно, скорее, сливается с белой плиткой стен, не держит в себе ни капли красок, словно кровь не течет под кожей этих щек, не красит скулы и нос, не питает собой тонкие губы, тоже бледные и покусанные, покрытые шелушащимися трещинками.       А когда он начинает говорить, Чуя давится воздухом.       — Прямо здесь, где край полотенца, совсем немного выше, у тебя длинный тонкий шрам. Длиной сантиметров десять и совсем уже бледный, — Дазай аккуратно перемещает пальцы по коже, задевая ими ткань, приподнимая совсем немного. — А еще выше, на этой же ноге, есть другой, круглый и более свежий на вид. Он плохо зажил, так что выглядит грубо.       Карие глаза закрыты, ресницы слегка подрагивают под пристальным взглядом синих. Чуя молчит и напрягается всем телом. Ему бы возразить сейчас, да Дазай просил слушать. Что он и делает, не переставая ошарашенно пялиться на спокойное лицо.       А Дазай продолжает говорить, аккуратно перекладывая ладонь на уже другую ногу.       — На этой тоже есть, на задней стороне бедра, — рука ныряет под полотенце, совсем невесомым движением проводит по коже вниз, к определенной точке, как пальцы пирата ведут по старым картам, отмечая вехи, куда следует плыть судну. Только Чуя не карта, а Дазай не пират, но движения того столь выверенные, словно он прокладывал этот маршрут по чужому телу сотни раз, изучал и видел все, что есть на нем. Чуя подрагивает, но позволяет пальцам остановиться как раз там, на месте совсем небольшой белой полосы. Он знает, что она там есть, но не помнит, откуда она взялась. — Он совсем небольшой, прямо тут, — палец надавливает на нужное место, отправляя по телу странные импульсы.       Голова начинает раскалываться, перед глазами плывет, и Чуя готовится к тому, что из носа вновь хлынет кровь, потому что ему внезапно становится очень страшно. А Дазай не останавливается, не открывает глаз, и продолжает шептать, отмечая пальцами каждую точку на теле.       — Вот тут, с левой стороны, у тебя родимое пятно. Оно такой странной формы, как полумесяц, — Осаму стучит пальцем по коже под полотенцем, отмечая место, где действительно есть пятнышко.       — Дазай… — Чуя не хочет продолжать слушать, потому что это необъяснимо, это никак не вяжется с тем, с чего вообще начался этот разговор, и его начинает неслабо потряхивать.       — Подожди, подожди, еще кое-что, — он убирает руки с бедер и тянется одной к шее. — Вот тут, скрытый под волосами, тоже шрам, и он широкий и кривой, такой бугристый, — секундой позже палец отмечает названное место, и Чуя вздрагивает опять, как от удара током. Он тяжело дышит и отчаянно вглядывается в чужое лицо, подавляя желание закрыть чужие глаза еще и руками. — А еще у тебя есть родинки прямо на стопе, и на мочке правого уха, и прямо над задницей, целых две…       — Так, стой, стой, — Чуя отпихивает чужие руки, совсем потерявшись в ощущениях. Ему жутко и отчего-то во рту расползается горечь. А еще он дрожит, и это что-то иное, мало похожее на страх, который пусть и окутывает его с ног до головы, но вызывает обычно совсем другие физические ощущения.       — Я могу назвать каждый след на твоем теле, не открывая глаз, Чуя. Но я видел большую часть из них, когда зашивал тебя, так что… Говорю о тех, что скрыты, чтобы ты поверил мне наконец. И выслушал то, что я скажу тебе дальше.       Дазай поднимает обе ладони, показывая, что больше не будет дотрагиваться, и открывает глаза. Замолкает, следит за реакцией.       — Ты…       Чуя не знает, что говорить, не может отреагировать должным образом. Он почти нагой, но чувствует себя действительно раздетым под этим взглядом.       — И я точно уверен, что ты не помнишь о том, откуда эти шрамы взялись, — Дазай бросает еще одну фразу и отворачивается. Чуя вздыхает с облегчением, потому что терпеть на себе этот взгляд становится слишком тяжело. — Оденься.       Он одевается так быстро, как только может. А когда поворачивается, то в помещении он уже один.