Les Misérables

      Когда Дазай разворачивает смятый лист бумаги, Чуя вытягивает шею, сам не зная, что ожидает увидеть. Письмо на неизвестном ему языке, какой-то чудной шифр, что потребуется разбирать часами, поэму о любви? Он готов к чему угодно, на самом деле, но на маленьком клочке бумаги почти пусто.       Два имени выведены размашистыми иероглифами, напротив каждого — слово.       Сердце Чуи дергается дважды от взгляда на каждое из имен.       «Фукудзава Юкичи. Ошейники.       Фудзивара Макото. Память.»       — Ясненько, — тянет Дазай и разрывает лист так быстро, что Чуя не успевает отреагировать должным образом. Пальцы измельчают листок на десятки маленьких кусочков, а сам Дазай вскакивает с постели и стремительно смывает то, что осталось от записки в раковину.       Пока с течением струи воды исчезает новая зацепка к истине, мысли вытекают одна из другой, смазывая друг друга, перебивая, выбиваясь по очереди на передний план.       Оба имени знакомы до боли хорошо, и это ничего. Но оба этих человека не были теми, о ком Чуя рассчитывал услышать когда-либо снова. В конце концов, все его связи с приютом были оборваны окончательно в тот момент, когда он своими руками разрушил то, что от него осталось. В тот день, когда он смотрел, как убивают директора, как кровь хлещет из его грудной клетки. И вот оно снова, его имя, написанное незнакомым почерком, в самый неожиданный момент.       — Чуя, — из размышлений выдергивает спокойный голос Дазая. Тот стоит, руки в карманах, нависает сверху, склонившись снова возмутительно близко.       — Что это значит?       Голос Накахары полон беспомощности, и он ненавидит себя за это. Его стало легко вывести из равновесия, уставший разум не справляется с навалившимися одна за другой загадками и проблемами. Это слишком много. И он смотрит на Дазая почти умоляюще, потому что эти два имени — то, чего он никак не ожидал, к чему не был готов.       — Тебе знакомы эти имена, верно? — конечно, Дазай не станет отвечать прямо.       — Да.       — Хорошо, — тот кивает и устраивается на кровати снова, подгибая ноги. — Все даже интереснее, чем я думал.       Для Дазая происходящее — развлечение. Увлекательный ребус, который он решает играючи, не испытывая ни малейшего дискомфорта. В этом странном взгляде растекается удовольствие, когда он смотрит на замешательство Чуи. Это ненормально — быть таким. Быть Дазаем, что взволнованно пробуждает от кошмара и аккуратно зашивает раны. Быть Дазаем, что говорит загадками и отмахивается от вопросов. Быть тем, кто чередует пламенные речи с глупыми идеями, не объясняя ничего сверх того, что сам себе надумал. А Чуя так устал, что следить за всеми версиями этого человека — каторга.       И он молчит, потому что хочет, чтобы Дазай начал говорить сам, хоть один гребаный раз. Потому что, очевидно, в чем бы не состоял его идиотский план, Чуя уже в него впутан. Имена на записке ему знакомы, люди ему знакомы. Но он не станет отвечать на вопросы первым, не сегодня.       — Я подозревал о том, что Фукудзава замешан, — начинает Дазай, поглаживая ладонью бинты на предплечье. Словно там спрятано устройство, диктующее ему все, что вылетает из наглых губ. Почему-то Чуе хочется содрать с него бинты — обманчивый слой кожи, шершавый и белый, показательно защищающий от чего бы то ни было. — Он был твоим директором в приюте. Ты видел его способность в действии?       Чуя думает пару секунд, прежде чем помотать головой. Он на самом деле не видел. Никто не видел, никто даже не был уверен, что мужчина действительно одаренный.       — Нет.       — Что ж, наверное, мне стоит поздравить тебя? Человек, подаривший тебе несколько лет почти мирной жизни, вполне жив и здоров, — Дазай задумчиво теребит край повязки на руке, и Чуя едва сдерживается, чтобы не потянуться и не дернуть за бинт посильнее. — И даже ближе, чем ты мог себе представить.       — Этого не может быть, — то, с каким спокойствием он отрицает предположение, поражает и самого Чую. Когда Дазай заинтересованно поворачивает голову, он продолжает. — Я видел, как его убили. Видел кровь и рану в груди, Дазай. От таких ран не выживают.       Кто бы мог подумать, что спустя годы ему придется убеждать других в том, что директор мертв. Чуя бы и рад потешить себя надеждой, но он давно зарекся не делать этого. В конце концов, это просто записка и имя на ней. То, что они написаны — не значит, что живы.       — Ты мало осведомлен о докторе Йосано, верно? — Дазай слабо улыбается, когда глаза Чуи округляются немного больше. — Прекрасный врач. Ее способность всегда поражала. Жаль, на мне не работает.       — Доктор Йосано… одаренная?       Этого не может быть. Как не может быть и того, что Фукудзава Юкичи жив. Чуя неоднократно сталкивался с доктором, с ее руками и методами лечения. Никогда и ничего не говорило, даже не намекало о том, что она одаренная.       — Как и мы с тобой, — отвечает Дазай уверенно.       — Эйс не позволил бы ей ходить без ошейника, — возражает Чуя, не готовый принимать за чистую монету все, о чем говорит ему Дазай.       — Конечно. Как жаль, что он не в курсе.       Дазай выглядит довольным, словно он сам обдурил Эйса, а не говорил о другом человеке. Чуя же ошеломлен и запутан. Как можно скрываться от отрядов отлова? Пока он жил в приюте, те всегда знали, кто из них всех одаренный, словно чуяли их силу, как собаки чуют добычу. Черт знает, конечно, откуда взялась сама Акико, до попадания в клуб Чуя никогда раньше не видел ее.       Если допустить, что Дазай говорит правду, выходит следующее — доктор Йосано эспер со способностью, что помогла выжить директору. Звучит, как безумие. Впрочем, как и большая часть из того, что говорит Дазай. Чую внутренне передергивает от невозможности проверить его слова.       — А второй? — Чуя спрашивает тихо и осторожно.       Если в смерти первого человека он ранее не сомневался, о будущем второго ему не было известно совершенно ничего.       — Выходит, способность второго завязана на памяти. Но я впервые вижу это имя, — Дазай выжидающе смотрит в ответ, явно намекая, что теперь говорить следует как раз не ему.       Чуя сглатывает, потому что рассказывать ему совсем не хочется. Если говорить о грызущем его душу чувстве вины, то оно появилось там гораздо раньше, чем произошли те события с разгромом приюта. Что касается способности — та действительно была завязана на памяти. И Чуя был тем, на ком она использовалась довольно часто.

***

      — Ничего, — Макото вздыхает и отпускает руки Чуи, вытирая свои о потертые джинсы. Ладони мальчика всегда потели и становились очень теплыми, когда тот долго использовал способность.       Чуя вздыхает и смотрит в окно, на зеленеющие верхушки деревьев и мокрые от прошедшего дождя дорожки вблизи приюта.       — Ничего страшного, — отвечает он и улыбается, не желая расстраивать друга.       — Ты вообще уверен, что у тебя есть отец? Может, тебя в капусте нашли, — шутит мальчик в ответ, разгребая кучу карт перед собой и разглаживая покрывало.       — Конечно, есть, — хмурится Чуя. — Просто я его не помню.       — В твоем прошлом его нет.       Накахара Чуя давно перестал тосковать по своей матери. Первое время в приюте ему было грустно, но это прошло, оставив за собой гладь принятия и согласия. Так действительно лучше, если он не будет подвергать опасности женщину, что воспитывала его.       Найти отца в какой-то момент стало его детской идеей, любопытной загадкой, которую хотелось разгадать. С течением времени это превратилось в сомнительное мероприятие, раз за разом терпящее поражение. Макото, со всеми своими способностями, так и не смог разглядеть в прошлом Чуи кого-то похожего. Никаких мужчин, как он говорил, никого, кто мог бы сойти за отца.       В первые разы это расстраивало Чую, после он решил, что это не так уж и важно. В конце концов, зачем ему отец? Даже если бы он и нашел его, что это бы дало? Он может сам за себя постоять, сам научится справляться со способностью. Директор Фукудзава поможет ему, если станет тяжело.       За дверью послышался топот ног и мальчики схватились за карты, изображая увлеченный игрой вид. Чуя настойчиво попросил Макото держать в секрете его попытки узнать что-то об отце. Друг согласился. Обещание тот сдержал, и они оба мастерски делали вид, что заняты чем угодно, кроме гляделок в прошлое.       — Чуя, Чуя, пойдем со мной! Я такое нашла!       Юан настойчиво теребит его старую толстовку за рукав, дергает сильно, требовательно. Чуя в ответ переводит на девочку взгляд всего на секунду, после чего вновь утыкается в карты в своей руке.       — Давай позже, — бормочет он, не желая отрываться от разговора. Макото напротив раздраженно вздыхает. Юан ему никогда не нравилась: слишком старательно та вечно перехватывала на себя внимание его друга.       Чуя был ребенком общительным, почти со всеми в приюте имел хорошие отношения. Без ссор не обходилось, конечно, но настоящей вражды в стенах старого дома никогда не возникало. Все они пусть и были детьми, но многочисленные удары судьбы, нещадно потрепавшие маленькие души, оставили за собой кое-что очень важное. Когда весь мир против тебя — нет смысла в размолвках внутри их маленького общества.       Тем не менее, у Чуи был человек, ставший немного ближе остальных. Целый день он увлеченно старался переиграть его в карты, перебивая чужой мыслительный процесс возмущениями по поводу того, что зря, наверное, научил Чую играть. Теперь Макото не был самым лучшим игроком в карты, потому что ученик часто превосходил своего учителя.       — Юан, мы заняты, — недовольно хмыкает Макото, не сводя взгляда с маленькой ручки, крепко сжимающей кофту на плече друга. — Дай хоть игру закончить.       — Но там щенки! — девочка округляет глаза ошарашенно, не понимая, как может какая-то глупая игра в карты быть интереснее, чем ее находка. Три маленьких щенка в коробке, брошенной в соседнем переулке, уже были окружены вниманием других детей, но девочке так сильно хотелось показать их именно Чуе.       С этого и следовало начинать разговор, потому что рыжий мальчишка мгновенно просиял и опустил карты на старую скрипучую кровать рубашкой вверх.       — Совсем маленькие?       — Ага, — девочка довольно кивает, не переставая дергать за чужую толстовку. — Совсем недавно нашли, пойдем!       Чуя бросает взгляд на недовольного Макото, которому щенки совершенно не интересны. Накахара тот, кто любит животных слишком сильно, чтобы отказаться от заманчивого предложения.       — Пойдем посмотрим? — мальчик улыбается и отнимает у сопротивляющегося друга карты. — Потом поиграем еще.       — Я не хочу, — бубнит Макото, но складывает карты в стопку, чтобы аккуратно спрятать под подушкой.       Их большая комната с десятком кроватей заполнена разным найденным хламом. Куча книг, стащенных из библиотек и уличных распродаж, детские рисунки, не пестрящие разнообразием цветов, потому что карандашей осталось всего три на всех — синий, желтый и черный. Солнце и море на их кривых рисунках теперь имели свои цвета, а вот все остальное — увы. Разного рода баночки, коробки, старая одежда, упаковки от еды, целый склад из сумок и рюкзаков в углу. Карты Макото нашел не так давно, забытые какими-то взрослыми за столиком в уличном кафе. Находка была феноменальной по детским меркам, переплюнуть ее могли разве что старые игрушки да щенки в коробке.       В приюте непривычно пусто — старшие недавно ушли на поиски еды, младшие убежали гулять, как только закончился дождь.       Чуя откидывает с лица непослушную челку и подскакивает с кровати, возбужденно засовывает ноги в старые рваные кроссовки.       — Давай, пошли, поиграем с ними и вернемся. Может, найдем, что поесть и чем щенков покормить, — мальчик весело подмигивает другу, стараясь заинтересовать того прогулкой и новым развлечением.       Они сидели в комнате целый день, переигрывая друг друга в карты раз за разом, так что перспектива немного размяться и пробежаться на прохладном весеннем воздухе придала сил маленькому телу.       — Я тут подожду, — отказался Макото и тоже сполз с кровати, поправляя покрывало.       Чуя нахмурился, не желая оставлять друга в одиночестве.       — Давай скорее, — Юан подпрыгивает на одной ноге, нетерпеливо размахивая маленькими ладошками, жестами подбивая мальчика двигаться быстрее.       — Ладно, я скоро вернусь, — Чуя неумело завязывает шнурки. Получается криво, так что он цыкает и просто заправляет их в кроссовки. — Не скучай!       Он выбегает за Юан из комнаты и стремительно спускается по ступенькам с крыльца, перепрыгивает маленькую лужу около лестницы и бежит за девчонкой, раздумывая, где можно поискать для щенков еду.       Когда дети возвращаются в приют ближе к вечеру, вдоволь наигравшись с маленькими щенками, приют встречает их пустотой и сорванной с петель входной дверью.       Чуя обежал все комнаты, крича имя друга. Но тот так и не отозвался.

***

      — Значит, он может видеть прошлое? — Дазай выслушал короткое объяснение, на удивление, молча, не прерывая шутками и вопросами. Чуя упустил подробности, обрисовав друга в общих чертах и рассказав о сути способности.       — Типа того. Если прикоснется к человеку — может видеть его глазами какие-то события, даже те, которых не помнишь ты сам.       Чуе всегда было интересно поглядеть на чьи-нибудь воспоминания. Когда Макото применял на нем свою способность, то первые разы тогда еще маленький Чуя дотошно расспрашивал о том, что тот смог увидеть. Просил пересказать моменты, места, диалоги. Одно дело, когда воспоминания принадлежат только тебе, другое — когда кто-то еще может их видеть, прожить вместе с тобой, прочувствовать даже то, о чем сам ты можешь вспомнить с трудом. Макото не нравились эти вопросы, отвечал он сухо и неохотно, отнекиваясь и отмахиваясь, объясняя это тем, что не видел ничего, чего сам Чуя не видел. Звучало логично, в конце концов, это его воспоминания. Но мальчику всегда было интересно, мог ли Макото возродить в его разуме что-то, что он забыл сам. На этой теории и держались надежды о поиске его отца, на этой теории они и обрушились.       Макото пропал, а Чуи не было рядом в самый нужный момент.       — Так он был твоим другом, — задумчиво тянет Дазай. — Могу поздравить тебя дважды, получается.       — Замолчи.       — Эй, — Осаму лукаво двигает локтем, слабо задевая чужие ребра. Чуя скалится, хотя ему не больно. — В такие моменты обычно радуются.       Ох, он бы хотел. Но не может себе этого позволить, потому что вся ситуация похожа на слишком глупый розыгрыш. Жестокий и неправдоподобный, недостойный доверия розыгрыш. Потому что люди не умирают и не исчезают бесследно, а потом не оказываются живы и здоровы. Чуя хотел бы верить, правда, но он не станет этого делать, не станет давать самому себе надежды. Чувство вины сгрызает до основания каждое его нервное окончание, и если он позволит себе представить, что все на самом деле не так, как он думал… Ну, когда окажется, что все это ложь — он не хочет пережить это снова. Отрицание — самый выгодный вариант.       К тому же, кроме двух имен он ничего не узнал. И снова сам он рассказал Дазаю больше, чем тот ему.       — Объясняй, что значит записка, — бурчит Чуя, игнорируя брошенные в его сторону полуулыбки.       Дазай мычит что-то неразборчивое, тихо, себе под нос. Чуя разбирает стандартный набор оскорблений в свою сторону, но отвечать ему не хочется. Воспоминания о приюте начинают медленно заполнять черепную коробку, не позволяя сконцентрироваться на важных сейчас вещах. Дазаю стоит заговорить, если он не хочет снова справляться с чужими паническими атаками и агрессией в свою сторону.       И он говорит — словно бинтами чует повисшее в воздухе недовольство.       — Все просто, — длинные пальцы подцепляют ошейник на шее Чуи, и тот старается отстраниться, но металл впивается в шею. Дазай отпускает быстро, за что получает хмурый взгляд. — Откуда, ты думаешь, появились эти штуки?       — Слушай, блять, твои вопросы у меня знаешь где сидят? Рассказывай сам.       — Злись поменьше, а то швы разойдутся.       — Ты… — Чуя тычком ладони впечатывает Дазая в стену за его спиной. Слышится глухой удар от встречи черепа с холодным камнем. Не самая адекватная реакция, но от чужого болезненного шипения становится несколько легче.       — Ладно-ладно, — потирая ушибленное место, Осаму дует губы. — Твой обожаемый директор — эспер с очень интересной способностью. Насколько мне известно, она позволяет ему контролировать чужие способности, но только тех, кого он выбрал сам, и кто выбрал его в ответ. Типа, как взаимная помощь? Грубо говоря.       — Ты сказал, что он контролирует тех, кто выбрал его в ответ. Но я даже не знал, что он здесь. Как и другие, наверняка.       Дазай задумывается над этим, пока теребит краешек бинтовой повязки.       — Я думаю, что с ошейниками это работает по-другому. В смысле, кто надел — тот и попадает под действие способности. Вроде как проводник между источником и тем, кто принимает.       Чуя задумчиво кивает, размышляя над словами. Это имеет смысл. В конце концов, приют был местом, где обитало множество эсперов, совсем молодых по большей части. Дети редко умеют как следует управлять своими способностями, пусть и не у всех последствия срыва могут быть такими уничтожительными, как в случае Накахары. Но если подумать — в стенах приюта не случалось чрезвычайных ситуаций, а самому Чуе гораздо легче было управляться с гравитацией в то время, пока он жил под крылом Фукудзавы. Если принять теорию Дазая о взаимопомощи, то можно считать, что директор выбрал каждого ребенка, которого принимал к себе в приют. У детей же на самом деле и не было выбора, но где-то на подсознательном уровне — да, они тоже выбирали директора. Потому что он был тем единственным человеком, кто не оставил их, не бросил на произвол судьбы. Кто давал хоть какое-то подобие заботы, пусть и жалкое, почти незримое.       Но он не оставил их и был рядом, когда это было действительно необходимо.       И если копнуть глубже, то срыв Чуи в тот роковой день… Момент, когда директор был смертельно ранен — или убит — именно тогда контроль над гравитацией был утерян, именно в ту секунду внутри случился прорыв, небольшая трещина в выстроенной стене поползла дальше, разошлась по швам. Наружу прорвалось то, что сдерживалось в нем годами, что тянулось к разрушению и мести. Ровно в ту секунду, когда способность Фукудзавы — если это действительно была она — перестала действовать, так как ее обладатель был при смерти.       — Это… имеет смысл, — нехотя признает Чуя, опуская глаза в пол. Возражений пока не находится. — Думаешь, он типа… напитал ошейники силой?       От грубой формулировки он морщится, но как объяснить это иначе — пока неясно.       — Скорее всего.       — Я не понимаю.       Дазай вопросительно поднимает брови. Чуя выдыхает, формулируя водоворот мыслей в цельное рассуждение.       — Я не понимаю, зачем ему это, — Чуя старается говорить ровно. — Если предположить, что это правда, то выходит, что директор, вроде как… заодно с Эйсом? Это не может быть так, он бы не стал…       Голос прерывается, потому что предположения неприятные. Фукудзава был тем, кто держал его в этом мире долгое время, кто дал ему крышу над головой, друзей, и, если принять во внимание новые вводные, помог с самоконтролем. Человек, что годами помогал детям прятаться от отрядов отлова, что приносил им еду и одежду, помогал, как мог. Это не тот, кто встал бы на сторону такого, как Эйс. Если Чуя может поверить в способность, то в сотрудничество с клубом — нет.       И это возвращает к мыслям о том, что тешить себя надеждой — запретно.       — Мотивы других людей всегда загадка.       — Он не был плохим человеком, Дазай. Я видел плохих людей, очень много — директор не один из них, — Чуя упрямо смотрит в глаза собеседнику, отмечая про себя, что убеждать в чем-то Дазая на удивление приятно. Приятно в разговоре с ним не быть тем, кто нихрена не понимает, приятно улавливать интерес в глубине карих глаз.       Дазай не спешит возражать.       — Я не говорил, что он плохой, Чуя. Только не бей меня снова, — усмехается он, прерывая зрительный контакт. — Но он точно жив и он где-то здесь. Ты можешь мне не верить, но ошейники — его рук дело. А моя цель — выяснить, как их снять или сломать.       Переубеждать Дазая — идея гиблая.       — И каковы тогда твои мотивы? — Чуя цепляется за брошенную ранее фразу.       — Я уже говорил. Побег отсюда. Свобода. Для нас обоих.       Грустная улыбка застывает на губах. Свобода — такое громкое слово, брошенное уже неоднократно за их сегодняшний разговор. Как много оно в себе несет и как высоко ценится, если ее забрать. Чуя никогда по-настоящему не считал себя свободным. Разве что в раннем детстве, когда еще сам не подозревал, что рожден эспером. Но когда ты ребенок — нет времени задумываться о свободе, о великом значении этого слова. Да и вообще о многом другом. Все, что у тебя есть — принимается как должное, только гораздо позже приходят мысли о том, достоин ли ты вообще всего этого.       Свобода — слишком хорошо, чтобы быть в его жизни.       Свобода — очень сложно, несбыточно.       Не то, что он должен иметь. Не то, что он должен отнимать у других, имея в руках чудовищную силу, способную разрушать жизни.       — Она мне не нужна, — в конце концов Чуя произносит это вслух, пряча лицо в согнутых коленях. Фраза полна отчаяния и бессилия, он злится на Дазая, просто потому что это жестоко — предлагать освобождение человеку, который этой самой свободы не достоин.       Ладонь сжимает плечо Чуи, но сил отмахиваться нет. Он не уверен, что готов показать лицо, пока не справится до конца с нахлынувшим ощущением горечи. Лицо горит, в груди закипает сожаление, пальцы сильнее сжимают мышцы на ногах. Сидеть, согнувшись, — дискомфортно, неприятно тянет в области обработанных сегодня ран на животе, но Чуя не двигается. Концентрирует внимание на прохладе чужой руки, почему-то передающей телу тепло. Ощущение контакта заземляет, не дает захлебнуться в брезгливости к собственному телу, собственной способности.       — Ты столько времени уделяешь тому, чтобы сомневаться в моих словах и винить меня во лжи, — пальцем Дазай выводит маленькие узоры на худом плече, теребит футболку. Он звучит грустно и устало, и Чуя вспоминает, что сейчас глубокая ночь, и им следовало бы спать в эту самую минуту, а не тратить время на рассуждения о странных вещах. — Откуда в тебе энергия на ложь самому себе?       Чуя вздрагивает, словно прикосновение запоздало передало телу электрический разряд.       — Хватит переубеждать меня, ладно?       — Всего лишь стараюсь открыть тебе глаза, — в голосе Дазая слышна улыбка, пусть Чуя ее и не видит.       — Заткнись.       — Ладно.       Чуя стонет и ударяется лбом в колено. И еще раз. Этот разговор слишком затянулся, все слишком сложно и запутанно. Когда всего пару часов назад, в самом начале, ему казалось, что само появление Дазая в этом месте и странная записка будут всеми секретами, которые ему стоит разобрать — ну, теперь это просто смешно. Потому что теперь перед ним есть два имени, два человека, которых он считал — все еще считает, наверное — мертвыми, перед ним есть Дазай, подталкивающий в сторону очевидно ужасной, но такой желанной ошибки. Есть еще его собственные душевные метания, которые не дают как следует рассудить, и есть тот факт, что они, блять, заперты. Сидеть в четырех стенах всегда тяжелая задача, но в моменты, когда стоит подумать, это становится просто невыносимо.       Они могли бы говорить всю ночь, весь день, если бы им позволяло время. Если бы позволяло состояние Чуи, в том числе. Не считая того, что он все еще чувствует себя дерьмово после пробуждения от кошмаров, он чувствует себя еще хуже, потому что внутри бьются о ребра вихри сомнений и сожалений. Он мог бы задать еще сто вопросов, вытянуть еще сотню ответов, вырвать каждую подробность, малейшие крупицы знаний, которые может дать ему Дазай.       Но он так сильно хочет уснуть, и у них так мало времени. Чертовски мало.       Чуя ловит себя на мысли, что не хочет оставаться один. Несмотря на общее дерьмовое состояние и постоянные всплески раздражения, когда Дазай оказывается поблизости, с ним как-то легче. Связано ли это с тем, что Дазай в принципе единственный, с кем он действительно поговорил за довольно долгое время без надзора охраны, без криво нацарапанных слов на салфетке, или он просто настолько одинок, что любое общество теперь в радость — Чуя не знает.       Но это странное чувство. Словно скучаешь по кому-то, хотя он сидит совсем рядом.       — Какой бред, — фыркает Чуя в свои колени. Он точно тронулся умом, потому что размышления затекают в совсем незнакомую гавань. Курс сбит, прямо по курсу неизведанная земля. Время писать на песке три буквы, вызывать спасение, жечь костры и надеяться на лучшее.       — Что?       — Пиздец, — он сказал это вслух, ага. — Ничего. Что там о Макото? Как он сюда впутан, по-твоему?       Дазай рядом ерзает, комкает постельное белье. Ему придется поправлять все это самому, если не хочет получить пинка под зад, когда соберется на выход. Он не отвечает долгую минуту, и Чуя сразу понимает, что нормального ответа не дождется. Когда Дазай отказывается раскрывать правду, то молчит перед этим какое-то время. Либо это какой-то неудачный фокус, либо он плохо умеет придумывать отмазки. Скорее первое, Чуя уверен, что в отмазках Дазай как раз мастер.       — Это тоже кое-что, с чем я не справлюсь без тебя, — наконец выдыхает Дазай.       — Тяжело просить помощи? — Чуя злорадствует, даже поворачивает голову в сторону собеседника, дабы одарить того усмешкой. Ему не стыдно, потому что не он тот, кто сегодня сдвигает с места все железобетонные устои своего визави.       — Не люблю получать отказы.       Ну конечно.       — Думаешь, я откажусь?       — Я этого не говорил, — Дазай улыбается, его взгляд наполнен решимостью, голос звучит как подначка.       Он что, берет Чую на слабо? Как по-детски.       — И у тебя, конечно, уже есть план.       — На самом деле нет. Но я работаю над этим.       Чуя сам не знает, почему не упрямится, не отнекивается, не бросается с кулаками. Наверное, его гложет интерес, который с самой первой встречи, с первого их разговора так никуда и не делся. И, как он уже понял, Дазай не из тех, кто будет выкладывать все как на духу. Если Чуя уже ввязался в это, когда пробрался в кабинет Йосано, то пути назад, очевидно, нет.       На какую-то минуту он позволяет себе отпустить сомнения и решает плыть по течению. В конце концов, что ему остается? Он может сидеть здесь, может оставаться один снова и снова, утопая в скуке и медленно прощаясь с жизнью. А может стать частью какого-то совершенно глупого, безрассудного плана, о котором даже нихрена не знает. Это так глупо, все это — их ночные разговоры, тайные вылазки, пререкания, очень плохая актерская игра.       Но это то, что помогает Чуе чувствовать себя живым. То, за что он держится, как утопающий за соломинку.       В начале этого разговора он признался, что готов умереть. Он и так умирает. Какое ему в принципе дело, даже если каждое слово, сказанное в тишине этой комнаты, окажется ложью? Если принять это все как небольшое приключение, если воспринимать происходящее, как Дазай — что ж, даже если никакой конкретной цели не существует, Чуя будет вовлечен во что-то большее, чем безмолвные страдания в маленькой комнате в одиночестве.       — У нас мало времени, да? — продолжать разговор не хочется. Раз Чуя решил стать одной из шестеренок в каком-то невидимом механизме Дазая — пусть. Остальное они могут обсудить потом.       — Да, — кивает Дазай в ответ. — Хочешь спать?       — Не знаю, — не хочет оставаться один. Но кому какое до этого дело?       Дазай подскакивает с кровати, начинает мерить комнату шагами. Шаги у него и правда очень тихие, не удивительно, что в течение дня Чуя совсем не слышит его за стеной. Остается надеяться, что Дазай не прокрадывается к нему, пока он спит. Почему-то в голове возникает картинка, как Дазай стоит у края его постели и пустым взглядом всматривается в лицо, будто силой мысли старается заставить открыть сомкнутые веки. Чуя дергает плечом, отгоняя неприятное наваждение.       — Это что, Гюго? — в голосе насмешка, в больших ладонях толстая, потрепанная книга.       Чуя перечитал ее трижды за то время, пока находился здесь. Каким-то образом она помогала почувствовать, что на самом деле не все так плохо, как может показаться. Что в жизни есть за что держаться, за что бороться. Пусть ощущения и исчезали, как только закрывалась книга, как только пожелтевшие страницы оказывались скрыты за твердой минималистичной обложкой, чувство утекало, оставляя привычную пустоту. Смирение. Терпение. Согласие.       — Что за пренебрежительный тон? Сам-то что-то длиннее записок давно читал?       — Давно, — Дазай открывает на первой попавшейся странице, проводит пальцами по пожелтевшей от времени бумаге. Движение аккуратное, словно он прикасается к чему-то знакомому, хрупкому. — Разве тебе не было бы лучше, ну… прочесть что-то более жизнерадостное?       Что ж, это «Отверженные». Действительно совсем не то, что можно назвать жизнерадостным. На самом деле, выбора книг ему не предоставили. Но Чуя не жаловался. Этот толстый том был тем, что вопреки замечанию Дазая помогало ему держать себя в руках, не отпускать контроль.       — Зачем? — Чуя хмурит брови.       Как они перешли от разговоров о смерти к обсуждению чего-то жизнерадостного?       — Помогает справиться с горечью, — Дазай пожимает плечами, перелистывая страницу. Он поднимает взгляд, наполненный искренним любопытством.       Чуе неловко, когда он решает ответить правду.       — Я так не думаю.       — Почему же?       — Когда тебе сломают ногу, Дазай, тебе не станет легче, посмотри ты на здорового человека. Но станет, если взглянешь на того, кому сломали две.       Книга захлопывается чуть громче, чем следовало бы. Чуя удивленно провожает взглядом собеседника, слишком резко направляющегося к двери. Сказал что-то не то? Едва ли Дазая можно задеть, высказав мнение о книге, но все же…       Тот поворачивает голову, когда тихо-тихо щелкает вскрытый замок. Чуя так и не понял, как Дазай проворачивает это раз за разом. Следует проследить за его действиями, навык, очевидно, не будет лишним.       Желтый свет лампы не дает рассмотреть лицо, но на губах, что не скрыты за растрепанными волосами, растекается легкая улыбка. Если бы у Чуи был какой-то рейтинг улыбок, то эту он бы внес где-то между улыбкой маньяка, что режет по ночам детей, и улыбкой мечтателя, что впервые за долгое время нашел то, что искал годами. Дазай наверняка смотрит на него, но точно сказать тяжело. Кожа его в тусклом свете — что те самые пожелтевшие от времени страницы, на контрасте с линиями белоснежных бинтов.       — Интересное мнение, Чуя. Спокойной ночи, — на выдохе Дазай бросает между ними своеобразное прощание и выскальзывает за дверь.