Les Misérables

      Когда сутки спустя Чуя жалуется охраннику, что чувствует себя плохо, тот лишь хмуро пилит его взглядом, а затем уходит из комнаты. Мысленно уже продумывая варианты, как будет подкалывать Дазая за то, что самый первый пункт его тупого плана пошел по пизде, Чуя сидит на кровати и пилит глазами стену, за которой его непутевый сосед, по идее, живет. Так что он едва заметно дергается, когда дверь открывается снова.       — Пошли, — приказывает тот самый мужчина, что минутами ранее покинул комнату в гнетущем молчании.       Что ж, видимо, отчитывать Дазая придется за что-нибудь другое.       Чуя не уверен, почему ему так сильно хочется, чтобы Дазай провалился. Его идея была изложена максимально кратко, точнее, одной единственной фразой.       «В побеге отсюда, конечно», — так он сказал.       И выскользнул за дверь в ту ночь быстрее, чем Накахара успел спросить что-либо еще. Это злит и интригует одновременно, но Чуя на протяжении суток пытался составить все свои мысли во что-то стоящее, привести самого себя к единому мнению по этому поводу. Пока выходило неоднозначно.       Побег всегда казался чем-то из ряда вон выходящим. В конце концов, что они могут, запертые под землей с ошейниками на шеях? Даже не будь этих металлических обручей, в клубе полно вооруженной охраны. Убийство людей не стало бы чем-то новым для него, возможно, для остальных тоже, но… Что дальше?       Даже если на одну наполненную безумным оптимизмом секунду предположить, что они смогут выбраться — что потом? Потом они окажутся один на один против целого мира, не желающего принимать их. Все станет как раньше — скорее всего, они смогут найти место, похожее на приют, где он жил в детстве. Хотя Чуя не уверен, что за прошедшее время вообще остались эсперы, не попавшие в лапы отлова. Даже если они есть, даже если удастся их найти, никто не гарантирует безопасность. С самого рождения он, все они, обречены на жизнь в бегах, существование среди разрухи, трущоб, поедания объедков и прерывистых, наполненных кошмарами снов. Ощущение безопасности в принципе уже давно кажется таким далеким. Несбыточным.       Намного проще оставить все как есть. Для Дазая, может, и существует другой мир, не наполненный ужасами вечной игры в прятки, но для Чуи — нет.       В конце концов, клуб для него — единственное место, где он может быть уверен в одной очень важной вещи. Даже если его безопасность — несбыточная мечта, он в силах обезопасить других людей от самого себя.       Чуя не стал одним из тех озлобленных на весь мир одаренных. Он в курсе, что за ненавистью к эсперам стоит что-то гораздо большее, нежели обычные люди. Те, которых он встречал каждый день на улицах Сурибачи. Те, что иногда помогали ему и другим детям достать еду и одежду. Хороших людей гораздо больше, чем плохих, на самом деле. Просто жизнь — не гребаная сказка, где добро всегда побеждает зло. Чуя не хотел бы стать причиной для еще большей ненависти к одаренным, не хотел бы однажды снова открыть глаза и понять, что угробил под завалами еще часть своих друзей.       Именно поэтому идея Дазая кажется ему до смешного глупой.       И все же он здесь, идет рядом с охранником по коридору, удерживая скорбное выражение лица. Помимо грызущего внутри любопытства и усердно пульсирующего упрямства, им движет теперь еще кое-что. Желание оставить Дазая в дураках, показать, что его идея по-детски наивна, что мир не так прост, как хочет показать этот придурок в бинтах. Пусть Чуе не известна его история, будь Дазай хоть трижды гребаным президентом, он был и останется одаренным.       А быть одаренным — значит быть отвергнутым. Обществом, законами, целым миром.       Йосано встречает его быстрым кивком и убегает суетиться за ширму, скрывающую кровать в углу помещения. Чуя помнит, что после последнего боя очнулся как раз там. Пусть внутри его и разрывают противоречия по поводу идеи Дазая, он помнит, что тот сказал по поводу Куникиды.       Чуя присаживается на жесткую кушетку около входа и ждет, что охранник выйдет за дверь, но тот остается на месте, замерев, словно изваяние. Черт, и как ему проверить, что там происходит за ширмой? В конце концов, если Дазай не солгал хотя бы в этот раз, то там должен оказаться Куникида. Остальной медпункт пуст. За исключением Йосано, шуршащей сейчас за той же ширмой какими-то медикаментами.       Здравых мыслей в голове примерно ноль, так что Чуя решает исполнить самое глупое, что может придумать. Он хватается за грудь и стонет негромко, дабы не услышала Акико в другом конце помещения, и сползает со стула, намеренно ослабляя все мышцы разом. Лицо охранника приобретает сложное выражение, и Чуе немного смешно: тот дергается с места, но замирает снова, явно не представляя, что делать с больным одаренным, издающим сейчас странные звуки и дергающим пальцами одежду на груди.       Убедившись, что охранник помогать не собирается, Накахара внутренне хмыкает. Вот ведь бездушные уроды. Лелея внутри слабую надежду на то, что этот кусок дерьма не станет останавливать его на пути к доктору, он дрожащей рукой хватается за спинку стула и медленно приподнимается, начиная маленькими шажками прокладывать себе путь в сторону скрытого ширмой уголка.       — Доктор Йосано! — от голоса охранника позади Чуя вздрагивает и тихо шипит. Вот ведь дурень. Если она выйдет сейчас, возможности заглянуть и убедиться в правдивости слов Осаму у него больше может и не быть.       С присущим всем докторам спокойствием девушка выглядывает из-за ширмы и цепляется взглядом за немую сцену перед собой. Накахара Чуя со скорбным выражением лица, на полусогнутых ногах замер на полпути к месту назначения, а позади — озадаченное лицо охранника, переминающегося с ноги на ногу, не знающего толком, что ему делать. В медицинском кабинете хозяйка — Йосано, и даже самые верные прихвостни Эйса здесь не имеют власти. Какой бы очевидной не была разница в их комплекциях, грубые охранники давно прониклись уважением к девушке, чей голос из мягкого за секунду становился стальным, чьи мягкие ладони ловко латали каждого, кому доводилось попасть к ней.       В течение кажущейся вечностью секунды Чуя продумывает возможные варианты. Он может, конечно, продолжить игру и изображать крайне болезненное состояние. Не то чтобы он плох в притворстве, жизнь в трущобах среди кучи детей научила его многим не самым обычным навыкам. Но тогда придется вытерпеть кучу манипуляций над собственным телом, и не факт, что Акико предоставит ему шанс взглянуть на человека за ширмой и поговорить с ним. Или он может прямо сейчас рвануть к ней, взглянуть, убедиться, прежде, чем его вышвырнут отсюда.       Оба варианта дурацкие, Чуя никогда не был силен в принятии ежесекундных решений. Но, получая в ответ недоверчивый взгляд синих глаз, Акико небрежно машет рукой на охранника.       — Выходи давай, не видишь, дел полно, — ее слова звучат как приказ, и окажись Чуя на месте охранника, едва ли нашел бы силы сопротивляться.       — Но…       — Через полчаса за ним вернешься. Давай-давай, не заставляй меня повторять дважды, — девушка жестами выпроваживает мужчину за дверь, оставляя кабинет в неожиданной для всех присутствующих тишине.       Чуя стоит молча, так и не отнимая ладонь от груди. Нужно что-то сказать, наверное, но в голове внезапно пусто. После десятка мысленных пощечин ему удается скривить губы в подобии слабой улыбки и прокряхтеть жалобу.       — Болит, доктор Йосано…       Девушка одаривает его взглядом, буквально кричащим «боже, ну и идиот».       — Симулянт из тебя, как из этого амбала балерина.       Чуя моргает, затем еще раз. И еще.       — Не понял?       — Избавь меня от этого, умоляю. Давай, иди сюда, — она вновь скрывается за ширмой, приглашающе махнув ладонью.       Каждый день в этом месте в последнее время можно охарактеризовать единственной короткой, но очень емкой фразой. Нихуя не понятно.       В какой момент его дни здесь из наполненных привычными боями, переписками с Ацуши, кошмарными снами и жалобами на еду превратились в… это? В какой момент он перестал понимать, что происходит в этих чертовых стенах? Почему с появлением какого-то придурка в бинтах вся его удушающая рутина превратилась в странный сюжет не очень хорошего фильма? Пытки, обтекающие истину диалоги, новые шрамы на ослабшем теле, безумные идеи и планы. Приглашающая его мило поболтать врач, наконец.       Чуя не уверен, какой должна быть его реакция, когда за ширмой он действительно видит того самого мужчину, чье горло разрывали вопли на кушетке под руками Эйса. Конечно, гораздо легче видеть его всего лишь с перевязанной головой и вполне в сознании, в состоянии говорить и нормально дышать, не хрипя от раздирающей тело боли. В то же время в мозгу бьется осознание, что Дазай, кажется, умеет не лгать.       — Ты… — Чуя прерывается, не уверенный в том, что должен спрашивать. Он так упорно подвергал сомнению тот факт, что мужчина действительно может оказаться здесь, что даже не старался продумать план их диалога. В конце концов он выбирает самый, с виду, безобидный вопрос. — Как твое имя?       На мужчине сейчас очки в тонкой оправе, хотя Чуя уверен, что в тот раз их не было. Что ж, забота о плохом зрении своих подопечных явно не входила в приятные качества личности Эйса. Когда мужчина на кушетке хмурится, очки забавно сползают ниже по ровному носу.       — Значит, это правда, — уточнить, что именно правда, Накахара не успевает, потому что человек перед ним подтверждает правоту Дазая снова. — Куникида Доппо.       — Чуя Накахара.       — Уж это нам точно известно, — хмыкает над ухом Йосано. Чуя дергается, потому что успел забыть о присутствии доктора.       Мысли мечутся в стороны, не желая собираться в кучу. Что именно он должен узнать?       — Почему ты… выпроводила охранника? — спрашивает он наконец.       Акико фыркает, напустив на лицо максимально недовольное выражение. Приятно осознавать, что хмурые лица охраны напрягают не только его одного.       — Здесь я главная, парень.       Она произносит это как что-то само собой разумеющееся, и это имеет смысл, в какой-то мере. Не находись Йосано в непосредственной близости, Чуя уже был бы прижат лицом к полу или стене. Но здесь, среди медикаментов, в пропахшем антисептиками помещении, главная — она. В месте, где залечиваются раны, насилие не приветствуется.       Ножки стула издают мерзкие звуки, когда Акико придвигает его ближе к кушетке, на которой лежит Куникида. Чуя может только кивнуть на ее слова, снова поворачиваясь к мужчине.       — Так ты пошел на бой?       Он чувствует себя маленьким ребенком, задающим глупые вопросы взрослым. Когда-то ему пришлось побывать в роли того самого взрослого — как ни странно, уже в пятнадцать лет. Тогда он чувствовал себя невероятно уставшим, ежедневно отвечая на вопросы десятков привязанных к нему детей. Первое время вопросы о том, почему небо голубое и почему ночью темно, вызывают умиление, иногда даже глупую небольшую гордость собой за то, что в силах удовлетворить невинное детское любопытство. Но со временем вопросы превратились в «Нас тоже заберут?», или «Почему они убивают нас?», порой даже «Что было бы, если бы мы родились нормальными?».       На эти вопросы ответов у Чуи не было. Как в двух словах рассказать семилетнему мальчику, сдерживающему слезы, что жизнь — тупая сука? Что никакой справедливости нет и в помине, и что все время, отведенное им на этой земле, придется выживать и бороться. Что забрать могут каждого, убить могут каждого.       Он хмурится от неприятных воспоминаний, пропуская мимо ушей ответ Куникиды. Когда Чуя поднимает глаза, тот смотрит на него изучающе.       — Так что? — вопрос, наверное, слишком резкий для того, кто сам прослушал ответ. Чуя прикусывает губу, медленно утопая в смущении.       — Я пошел на бой, — повторяет Куникида, не сводя с Чуи взгляда.       Что и требовалось доказать, в общем. Что ему требуется сделать дальше, он понятия не имеет. Четких инструкций от Дазая не следовало, значит, дело за импровизацией.       — И… Как прошло?       — Я проиграл.       — Мне жаль. Наверное, — бормочет Чуя в ответ. Это странно, столько времени сопротивляться Эйсу, чтобы в итоге в первый же раз потерпеть поражение.       Куникида, на удивление, отмахивается, скривив лицо.       — Целью была не победа, Накахара, — отвечает он, поправляя очки на носу одним пальцем.       — А что тогда?       Его руки мягко касаются женские пальцы, и Чуя переводит взгляд на Йосано. Она протягивает ему сложенный лист бумаги, вкладывает в раскрытую ладонь и сжимает его пальцы своими. В глазах девушки необъяснимая решимость, сдобренная непреклонной уверенностью, и Чуе даже становится неловко от того, насколько тяжел ее взгляд. Он молча смотрит на содержимое своей ладони и в молчаливом вопросе оглядывает двоих людей рядом с ним.       — Передашь это Дазаю, — Йосано кивает на лист в его руке. — Спрячь. Сам не читай.       Опять Дазай. Все необъяснимые события последних дней крутятся вокруг него.       — Чего же он сам не пришел? — бубнит Чуя в ответ, но послушно прячет бумагу в карман.       — Потому что он идиот, — усмехается врач. Чуя мысленно посылает ей волны одобрения. — Прежде чем влезать ко мне в кабинет и красть мои медикаменты среди ночи, следовало предупредить. Кто-то из охраны заметил его, Эйс в ярости. Если бы не Мори, этот придурок лежал бы сейчас перемотанный рядом с Куникидой. Но путь в мой кабинет ему пока закрыт.       Чуя обрабатывает информацию, качая головой в ответ. Значит, в ту ночь, когда Дазай зашивал его, он украл медикаменты у Йосано. Занятно. Пусть Дазай тот еще интриган и очевидный лжец, за тот раз Чуя испытывает легкие уколы благодарности.       — Он зашил меня, — Накахара не уверен, стоит ли сообщать об этом, но необъяснимый порыв хоть в чем-то оправдать непутевого нового знакомого движет им, и он приподнимает футболку, открывая обзор на заживающие шрамы.       — Конечно, он это сделал, — Йосано закатывает глаза.       — Так… — Чуя хочет продолжить разговор, спросить что-то еще, выяснить больше. — Что вообще происходит?       Оба молчат, пиля его взглядами. Рядом с ними отчасти некомфортно, где-то на уровне инстинктов — необъяснимое желание отсесть подальше. Из-за гнетущего молчания ли, или из-за в который раз накатившего чувства, что только он один среди всех упускает какую-то важную деталь, до которой не в состоянии дотянуться самостоятельно. Чуя нервно теребит край своей футболки, бегая глазами от Йосано к Куникиде и обратно. В конце концов, вздыхает Куникида.       — Дазай сам расскажет тебе, — самый ужасный ответ из всех.       — Он отказался мне объяснять, отправил сюда, — огрызается Чуя в ответ. Внутри начинает закипать тупое отчаяние, глупая обида. Его используют как передатчика и разведчика, отказываясь посвящать в детали. — Я бегаю тут, как идиот, хотя понятия не имею, нахуя.       — Не кипятись, парень, — Йосано вскидывает ладонь в предупреждающем жесте, будто снова желая напомнить, кто в этом кабинете за главного. — Я бы правда хотела рассказать тебе, но не могу.       — Да какого хрена? — Чуя груб, но теперь ему не стыдно за это.       Йосано лишь устало вздыхает и поднимается со стула.       — Все, в чем я могу тебя заверить — Дазай знает, что делает. Ты можешь злиться на него, осуждать, но тебе стоит ему довериться. Так будет лучше. Для всех нас, — она обводит кабинет взглядом, словно тут присутствует кто-то еще, кроме них троих.       Чуя хочет спросить про идею Дазая с побегом, но по какой-то причине не делает этого. Кто знает, насколько можно верить и этим двоим?       — Да я его не знаю даже. Как и вас, кстати, — все его общение с доктором ограничивалось несколькими сеансами лечения после боев и проверками перед ними. О его знакомстве с Куникидой вообще лучше не вспоминать.       Йосано улыбается, и на ее идеальном лице проскальзывает сожаление — или Чуе кажется, потому что он все еще не силен в чтении людских чувств. Его практика в этом была ограничена в основном детьми из приюта, а дети, как известно, открыты всему миру. Даже после того, как на их глазах погибают друзья. Даже несмотря на то, что иногда приходилось спать в подвале и не есть по несколько дней. Детские взгляды всегда кричат о чувствах внутри, даже когда их лица пусты.       — Это не совсем так, если тебе станет легче, — очередная размытая фраза. Чуя не будет спрашивать, ответа он все равно не получит. — Ложись, проверю твои шрамы. Я дала охраннику всего полчаса, у нас мало времени.       Йосано закатывает рукава рубашки и, шепнув что-то притихшему Куникиде, отводит Чую в другой конец кабинета. Гремят инструменты по металлическому столику, шипит на ранах обеззараживающая жидкость. В голове Чуи носятся сотни вопросов. Он рассчитывал получить ответы, а вместе с ними в придачу получил еще больше недопониманий.

***

      Кровавый туман мешает разглядеть как следует, но ощущения он не отнимает. Поэтому Чуя может чувствовать цепкие пальцы с когтями на своей шее, мешающие сделать полноценный вдох. Поэтому он слышит собственный крик, нечеловеческий, слишком низкий, не в силах остановить. Он ощущает своими пальцами скользкое, мягкое, похожее на мясо. В носу и горле застыл запах и вкус крови, сознание заковано в клетке из крепких прутьев, удерживаемых гравитацией. Что-то внутри бьется и надсадно кричит в попытке вырваться наружу, но когти с шеи переходят в район грудной клетки, сдерживая.       Чуя жмурит глаза и чувствует, как их щиплет от крови и слез, как слипаются ресницы и горят веки. Горит все тело, если разобраться. Он в постоянном движении, хотя совсем не чувствует мышц, только резкую боль, волнами скользящую под кожей, обвивающую органы. Она задевает каждый нерв, как натянутую струну, отпускает резко, провоцируя новый крик из разодранного горла.       Чуя плачет кровавыми слезами, потому что у него совсем нет сил. Совсем нет силы воли, нет возможности прекратить агонию. Он бьется в собственном отчаянии, в громкой истерике, а руки шарят вокруг, постоянно цепляясь за что-то мягкое и теплое. Он тонет в море крови и трупов, осознает это только из-за вони и тактильных ощущений, потому что не может видеть. Алое сияние мешает разглядеть, алая пелена из слез и крови слепит еще сильнее. Он кричит и захлебывается, с каждым судорожным вдохом понимает, что смерть подбирается со спины.       И он отчаянно ее ждет, потому что это единственный шанс на спасение. Освобождение.       — Чуя!       Он распахивает глаза и не понимает, где находится. Сознание по-прежнему в тумане, в алом мареве, кипит в крови и бурлит, пузырями лопаясь, превращаясь в жуткую головную боль. Он хрипит и паникует от того, что дышать по прежнему тяжело.       — Чуя, дыши.       Чужая рука переворачивает его на бок и из рта и носа стекает кровь на постельное белье. Теперь он может ее видеть и скулит в отчаянии, потому что это та самая рука с длинными пальцами и когтями, та самая, что заталкивает его глубоко в агонию, в пучину хаоса, состоящую из криков и ужаса.       — Чуя, пожалуйста.       Он наконец может вдохнуть и хрипло откашляться, выплевывая брызги крови на подушку. Он уже слышал этот голос прежде, и в хаотичных образах, увиденных ранее, его не было. Чуя сосредотачивается на инородном звуке, обещающем возвращение из кошмара, делает вдох. Затем еще один и еще, насыщаясь кислородом, задыхаясь уже от его избытка.       — Успокаивайся. Это был сон. Просто сон, — шепот над ухом помогает выбраться из размытых образов сна, отбросить их в сторону.       Это Дазай. Дазай здесь и он звучит обеспокоенно, неожиданно взволнованно. Бесит.       — Какого… блять, — Чуя кашляет, сплевывая кровавую слюну уже на пол. Голос сел, горло саднит так, словно он поел стеклянной крошки, не запивая водой. — Дай воды.       Под нос ему уже суют наполненный стакан. Ублюдок, подготовился. Чуя трясущейся рукой принимает холодное стекло, прижимая сперва его к щеке. От разбежавшихся по телу мурашек становится легче, и он осознает, что кожа его горит, а лицо покрыто испариной. Кошмары снова вернулись, как и кровавые пробуждения. Потрясающе, твою мать.       — Как давно? — Дазай, очевидно, успел взять под контроль собственные эмоции. Он больше не звучит обеспокоенно, не зовет его по имени. Теперь это похоже на невыраженное напряжение, невысказанную обиду. На обвинение.       — Отъебись, — хрипит Чуя между глотками воды.       Он поднимается с кровати, наступает босой стопой в брызги крови на полу. Мерзость. Делает шаг к раковине, но запястье сковывает хватка чужой, как всегда холодной ладони. Чуя морщится, отгоняя из головы образы других пальцев, сдавливающих горло, и разворачивается к Дазаю. Тот сидит на полу у его кровати, не спускает глаз с Чуи.       — Как давно это началось?       Конечно, он не отстанет. Человек, желающий знать все на свете, но никогда не отвечать сам. Чуя зол на него, на последние события, на то, что нихера не понимает. На свое гребаное пробуждение и отвратительные кошмары.       — Хуй я тебе что расскажу, гребаный Дазай. Твоих ответов я так и не услышал, — он вырывает ладонь из хватки и шагает к раковине в надежде, что станет легче от холодной воды на лице. Не помешал бы душ, но туда поведут только следующим вечером.       Наконец он валится на кровать, предварительно перевернув испачканную подушку другой стороной. С волос капает вода, охлаждая горящее тело, помогая собрать в кулак собственное самообладание и взять себя в руки. Не имеет значения, насколько ему дерьмово. Он по-прежнему желает услышать от Дазая его историю, разобраться с происходящим, вырваться из непонятного водоворота секретов, в который без согласия оказался втянут.       — Полегчало?       — Ага.       Они молчат долгие несколько минут, не двигаясь, не смотря друг на друга. Чуя уставился в потолок, не имея желания пересчитывать плитки в очередной раз. Чувствует, как Дазай прислонился спиной к краю кровати, сидя на полу. Тишину нарушает дыхание: спокойное — Дазая, раздраженное — Чуи. Так и молчат, игнорируя вертящиеся на языке вопросы. В эту самую секунду Чуе почему-то до жути хочется знать, о чем думает Дазай. Что творится в голове человека, какие мысли гнездятся среди раздумий о невыполнимых планах, среди странных шуток и сценариев с сотней вариантов, как скрыть правду, но выведать информацию.       — Дазай, — начинает Чуя, но прикусывает губу; неловко начинать такой кажущийся обыденным разговор с почти незнакомым человеком. — О чем ты думаешь?       — М?       — Я не буду повторять вопрос.       Где-то там, на полу, Дазай устало вздыхает, показательно потягиваясь руками наверх. Чуя косит глазами, окидывая взглядом худое тело в такой же, как у него, футболке. Тот что-то неразборчиво мычит, пока перебирается с пола на кровать. Откидывается спиной на стену и подгибает под себя колени, зажимая икры Чуи своими невыносимо длинными ногами. Он молчит, но теперь смотрит в ответ, словно пытается прочитать, осознать, к чему задан этот вопрос, что за ним последует. Когда Чуя решает, что ответа не будет, Дазай опускает голову на сложенные на коленях ладони и начинает говорить.       — Думаю, что хочу помочь тебе.       В полутьме комнаты тихие слова звучат особенно честно, даже почти интимно, но Чуя не хочет снова покупаться на ложь, как бы хорошо она ни звучала.       — Почему? — тоже тихо спрашивает он, стараясь не давить, будто боясь спугнуть осторожное животное, подошедшее близко.       — Потому что ты умираешь, Чуя, — Дазай не сводит с него глаз, виском упираясь в ладони. Наверняка дрожь, прошедшая по телу, передалась и Дазаю, соприкасающемуся с ним.       Чуя сглатывает, не зная, что ответить. Конечно, черт возьми, это так. Люди не просыпаются по ночам без причины, глотая текущие из носа реки крови. Они не чувствуют себя отвратительно без причины, пока с них не снимут гребаный ошейник. Не мучаются от головной боли девяносто процентов времени. Без причины.       — Знаю, — зачем врать, если им обоим ясно, что это так?       Дазай молчит и смотрит, смотрит, смотрит. Лицо его — листы бумаги в старой книге, не идеально белые, но еще гладкие, таящие в себе множество истин, — жаль, что не живые. Глаза — отражающее свет стекло, ледяное, блестящее. Так не смотрят на людей, которые говорят о смерти, так не смотрят, когда сообщают, что ты умираешь.       — Смирился, значит?       — А что мне остается?       Наваждение, фантасмагория. Практически немая сцена, прерываемая редкими фразами. Удивительное спокойствие тяжестью оседает на грудной клетке, прижимает к кровати. Тем не менее — легче. Озвучивать то, что тяготит долгое время — словно отпускать грехи. Чуе не страшно от своих слов, не жутко от реакции Дазая. Ему мирно и тихо, так неожиданно легко, словно тело может оторваться от постели прямо сейчас, несмотря на охватывающий шею обруч. Умиротворение растекается по венам, согревает успевшее остыть от сонной лихорадки тело.       Чуя прикрывает глаза, прислушиваясь к новым ощущениям. У него нет сил выпытывать из Дазая правду, поливать его грязью, заваливать новыми вопросами. Разговор, очевидно, зашел в тупик, растворившись в воздухе под воздействием брошенного признания.       Новый звук заполняет пространство между двумя телами. Чуя в немом удивлении распахивает веки и с неверием пялится на Осаму.       Тот хохочет, старательно заглушая ладонью звуки.       — Че?       Чуя в курсе, что парень перед ним не то чтобы нормальный. Убедился, ему не потребовалось много времени. Но глядя на трясущиеся плечи, на зажмуренные глаза — ну, закрадывается мысль, что о Дазае можно узнать еще много нового. Не считая обещанной истории.       — Чуя, — смешки переливами рассекают полутьму комнаты, путаясь в жестком постельном белье. — Никогда не думал, что ты дойдешь до такого. «Что мне остается?» Вау.       — Ты совсем идиот?       Дазай выразительно изгибает бровь, снова накидывая на лицо вуаль спокойствия. Его умения в актерскую игру поражают воображение. Не сиди он смирно в этом холодном подвале, мог бы деньги зарабатывать. Морда красивая, пусть и раздражающая. Жаль, что рожден одаренным.       Хитрый прищур искажает ровный разрез глаз, когда Дазай резко подается вперед, перекидывая ногу через бедра Чуи. Перебирает ладонями по узкой кровати, сокращает дистанцию между грудными клетками. Движение ловкое, едва уловимое, и Чуя замирает, ошарашенно встречая собственным вдохом чужую диафрагму, нависшую сверху. И опять он смотрит, высматривает. Изучает без микроскопа, препарирует наживую.       — Твое тело хранит в себе небывалую силу. Ты — глупец, если готов смириться с тем, что твоя собственная способность творит с тобой, — Дазай подается ниже, почти смешивая их дыхание, не переставая шептать. — Ты можешь творить великие дела, Чуя. Твои маленькие руки способны рушить города, отнимать жизни, покорять вершины, неведомые другим. В твоей крови бурлит гребаное могущество, и оно пожирает тебя изнутри, запертое, скованное.       — Я не хочу рушить города, — шипит Чуя. Слова — болото, и он готов захлебнуться в потоке речи, бурлящем на уровне его лица.       — Но что еще лучше, — Дазай прерывает его, останавливая возражения ладонью, упирается в грудь мягко, не причиняя боли, без давления на шрамы. — Эти самые руки способны как отнимать жизни, как нести на себе клеймо разрушения, так и спасать, Чуя. Твоя сила — величие, она — твое освобождение. Ты мог бы спасти сотни жизней, предотвратить сотни катастроф. Твоя гравитация — это дар, маленький глупец. Смотри шире.       — Освобождение — это еще не свобода, Дазай.       На секунду карие глаза прищуриваются.       — Ты можешь погибнуть с этой силой. А можешь с ней жить. И помочь выжить еще многим другим, — Дазай отстраняется, забирая с собой ощущение тепла. Завораживающе. — Выбирай.       В мозгу будто щелкает переключатель, что до этого времени ограничивал всплески реакций. Чуя заводится, закипает, подскакивает с постели, оторопело выставляя вперед ладонь.       — Какого хера, Дазай?       — Я всего лишь разъяснил тебе твое положение. Насколько я заметил, ты слегка увяз в собственном отчаянии.       — Твои пламенные речи меня не трогают, — Чуя лжет, сам прекрасно осознавая это, но не может остановиться. Лучшая защита — нападение, и сейчас эта стратегия — единственное, что способно оградить его от пылающего внутри смущения. Он впечатлен, блять, до жути, а потому сердит.       — Правда?       — Правда, твою мать. Я уже убил десятки этими руками, — шипит он, выплевывая в чужое лицо собственное чувство вины. — И если тебе так нравится идея о спасении, то я спасу больше, если останусь, черт возьми, здесь.       — И ты готов умереть, лишь бы не повторить тот случай в приюте? Ты еще больший идиот, чем я думал, Чуя. Где хоть капля твоей гордости? — Дазай злится в ответ и это радует. Чуя не хочет вариться в котле негодования в одиночестве.       — Моя гордость может и потерпеть, если это гарантирует, что еще куча людей не будет похоронена из-за моего хуевого самоконтроля!       — Так тебя здесь держит ошейник?       Чуя замирает, обдумывая вопрос. На деле — так оно и есть. Конечно, ему не импонирует чертов подвал, чертов Эйс и вообще все, что тут происходит. Гораздо проще было бы, посели его где-то в другом месте. Подальше от людей, от других одаренных, от отрядов отлова. Ограничение в виде ошейника работает, и это главное. Пока шею сковывает, пока сила заперта внутри, он готов терпеть, смиряться с неудобствами, даже есть противную еду.       Позволять себе мечтать о лучшем, о свободе — запретно. Слишком радужно, приукрашено. Потому что окажись он на свободе — все повторится снова. Может, не сразу, не через год, два, да хоть десять. Но это точно случится, потому что все его тело — бомба замедленного действия.       — А что, если и так?       Дазай вздыхает так, будто убеждается в собственных выводах в сотый раз за этот разговор. Чуя думает, что если тот обзовет его снова — эти самые бумажно-чудные скулы окажутся рассечены пусть и лишенным силы гравитации, но все равно точным и четким ударом. Выбирай, с какой руки хочешь быть впечатан в стену, гребаный Дазай.       — А то, мой крошечный упрямый гном, — Чуя уже заносит руку для удара, рыча неразборчивые проклятия. — Что тебе не потребуется ошейник, пока я буду рядом.       Рука замирает, словно где-то сзади невидимый кукловод взял контроль над обозленным телом.       Способность Дазая, если верить воспоминаниям, оставшимся после их боя — это действительно то, что способно сдерживать. Обнуление, отключение — называть можно как угодно, если это работает. В эту самую секунду, пока ладонь медленно опускается, пока мозг передумал наносить удар, Чуя думает, что его слова имеют смысл. Все, что было озвучено ранее, тоже имеет больше смысла, больше связи с реальностью, если брать в расчет обнуляющую способность Дазая.       Только первым делом стоит брать в расчет то, что Дазаю он не верит. Пока еще нет.       — С чего ты вообще прикопался ко мне? Если твой план включает в себя мое содержание в каком-то подобном месте, то оставь это. С моей, как ты уже выяснил, уязвленной гордости, достаточно того, что я — собственность Эйса. Никакие другие хозяева, будь они хоть трижды святыми, мне не нужны. А ты точно не святой, — хмыкает Чуя в ответ.       Ему хватит и того, что его считает своей вещью, собственностью, инвестицией один человек. Если бы его перекупили, забрали, отняли — без разницы, он бы сорвался. Забился бы в угол, захлебываясь в собственной никчемности. Принять то, что ты товар один раз — можно, больше — мерзко, до одури отвратительно. Что бы там не говорил Дазай о его гордости — пусть катится к черту, если планирует присвоить его. Только не снова. Только не проходить тяжелый путь до принятия опять.       — Я тебе тут о свободе монолог выдал, а ты думаешь, что я хочу тебя запереть? — Дазай снова хихикает, а Чуе кажется, что тот где-то в прошлой жизни потерял инстинкт самосохранения.       — Тебе напомнить, что у меня нет никаких оснований тебе верить?       — Кстати об этом, — в длинных пальцах мелькает листок бумаги, тот самый, что в медицинском кабинете сегодня вручили Накахаре.       Руки машинально ощупывают карманы. Твою мать.       — Отдай, — рычит он недовольно.       Эти юркие пальцы буквально обокрали его, пока Дазай, сука такая, непозволительно близко нависал сверху. Чуя вспыхивает смущением и негодованием, сжимая карманы штанов в кулаки.       — Неужели ты не хочешь послушать, как я раскрою пару карт, м? — Дазай по-птичьи склоняет голову к плечу с самым невинным выражением лица. — Тогда поговорим о доверии.       Чуя сомневается, что их проблемы с доверием решатся парой карт. Но он слишком долго, кажется, целую вечность жаждал получить хоть какие-то ответы. И отказаться из-за собственного упрямства сейчас было бы глупо. Провокации Дазая тяжело игнорировать, но он так долго варится в смирении, что может сделать это еще раз. Ради собственной выгоды, разумеется.       — Черт с тобой, — Чуя отворачивается и набирает новый стакан воды, после падает на кровать, на этот раз удерживая дистанцию. — Вещай.