Les Misérables

      В висках стучит с ужасающей силой, словно в череп вместо мозга засунули гонг и маленького человека заодно, что старательно подстраивается ударами под сердечный ритм. Чуя разлепляет веки и жмурится от света, бьющего по воспаленным глазам. В голове пусто и тяжело, едким туманом плавают смутные образы того, что вытворял с его телом Эйс до того, как вколотый препарат погрузил в желанное ничто.       Чуя не хочет двигаться и думать. Ему гадко и как-то тошно на уровне груди от осознания, что позволил творить с собой, что не был в силах остановить, что его тело теперь изувечено рубцами и прикосновениями, которых он не хотел. Сильные эмоции прошедших дней обуглили ощущения, выкосили возможность чувствовать и испытывать что-то, кроме безразличия и тянущей боли.       Он устал и хочет уснуть снова. Мерзкие штуки вытворяет с ним этот клуб в последнее время, закручивает в какой-то водоворот из повторяющегося пиздеца — бой, пытки, снова бой и опять пытки. Каждый раз по-разному, но тошно одинаково.       Из прострации вырывает настойчивый стук со стороны соседней комнаты. Чуя даже не сразу замечает его из-за грохота в ушах. С усилием повернув голову, он тупо пялится в стену, проклиная настойчивость Ацуши на чем свет стоит. Никакое понимание того, что друг действительно переживает и наверняка волновался все то время, что Чуя провел в отключке, не мешает раздражению прокрасться в голову.       Накахара поднимает руку, провожая взглядом собственные трясущиеся пальцы. Отвратительно. Он превращается в калеку, не способного толком двигаться. Стиснув зубы и сжав непослушную ладонь в кулак, ударяет по стене. Через секунду ударяет еще дважды и морщится, когда потерявшие силы мышцы расслабляются и рука падает на кровать. Ему кажется, что он слышит за стеной какое-то движение, но не может быть уверен на сто процентов — шум в ушах мешает трезво оценивать ситуацию. Кажется, если бы рядом с ним взорвали ядерную бомбу, он бы среагировал далеко не сразу. Хотя в текущем состоянии едва ли он против того, чтобы разлететься кровавыми кусками от взрывной волны.       Если так продолжится, он загонит себя окончательно. Мало того, что тело невыносимо ноет, так еще и уставшее сознание начинает тешить себя мыслями о всевозможных вариантах побыстрее умереть. Необычное ощущение — Чуя даже едко ухмыляется сам себе. Еще несколько сеансов пыток от Эйса, и он лишится рассудка, легкий селфхарм в виде щипков на запястье перерастет в попытки вскрыть вены пластиковым ножом с подносов с едой. Это несмешно, но измученные круговороты мыслей и ощущений играют с ним злую шутку. И Чуя, очевидно, не должен смеяться в своем положении, но он да — волны хриплого хохота прокатываются по телу, и он дрожит, когда начинает откашливать вязкую едкую слюну.       Пока он дергается в странном приступе отчаянной истерики, щелкает замок на входной двери. Чуя даже не поворачивает голову, старается сдержать хриплые смешки и думает, как охрана будет кормить его, если он не в состоянии элементарно поднять руку.       — Чуя.       Собственное имя звенит в ушах, и Чуя жмурится, потому что уже слышал это. Слышал этот голос и свое имя, ровно перед тем, как очнуться привязанным к гребаной кушетке, перед искусственно созданной темнотой и хлесткими ударами, до сих пор откликающимися болью на уровне живота.       Смотреть в сторону этого человека нет ни сил, ни желания, но он расслабляет шею, и гудящая отголосками боли голова безвольно опрокидывается набок. Неопределенный интерес стучит на задворках сознания. Зачем он здесь? Кто его пропустил и с какой целью?       Чуя смотрит на незваного гостя и отмечает, что тот выглядит усталым. Глубокие темные синяки под глазами, мутный взгляд и бледная кожа, всего на пару тонов темнее бинтов, сжимающих тонкую шею. Что ж, не одному ему херово в этом гребаном месте. Злорадство не было постоянной чертой характера Чуи, но, лежа в таком прибитом состоянии, волей-неволей станешь злиться на того, кто этому самому положению поспособствовал.       — Не подходи, — хрипит Чуя устало, когда гость делает осторожный шаг вперед. Вся сопровождающая его во время боя на арене грация куда-то испарилась, оставив парня выглядеть как тень самого себя.       — Чуя.       Тот останавливается и смотрит странным взглядом. Не то чтобы Чуя мастер их читать, но здесь все остальные смотрели на него по-другому. Эйс — с вольготным обожанием, сменяющимся отвращением после слишком громкого мата из уст Чуи или проигрыша, Акико — изучающе и хмуро, словно прослеживая каждую реакцию, Ацуши и остальные — с пониманием, сдобренным усталостью и немного завистью за сильную способность. Этот человек вообще не похож на них. И взгляд у него слишком сложный, хотя Чуе тяжело анализировать, скосив глаза.       — Ты заебал. Что-то кроме моего имени умеешь говорить? — Чуя устало вздыхает и прикрывает глаза. Черт с ним, с этим странным парнем. Даже нет сил спрашивать, как он сюда попал вообще. Может, если уснуть снова, он поймет намек и свалит нахер из его комнаты?       Голова раскалывается и ощущается такой тяжелой, словно может проломить узкую кровать. Эти его попытки в разговоры делают только хуже, каждое слово дерет горло и заставляет жмуриться от неприятных ощущений. Уж лучше бы ему вкололи что-то посильнее для более крепкого сна.       — Что он с тобой сделал?       Вопрос бьет по мозгам. Чуя усмехается, не открывая глаз.       — Будто ты не знаешь, что делают с теми, кто проигрывает, — он не уверен сам на самом деле. Тот же Ацуши никогда не подвергался подобным пыткам, насколько Чуе известно, хотя проигрыши были и в его послужном списке.       Хотя, быть может, он тоже скрывает такие маленькие подробности своего существования под крылом Эйса.       — Я посмотрю, — тихие шаги приближаются к кровати, не встречая сопротивления.       Да и какое тут сопротивление, когда и пальцем пошевелить тяжело?       — Воды лучше дай.       Шаги замирают на несколько секунд, а потом слышится скрип покрытого ржавчиной крана и стук пластмассового стаканчика о раковину. В горле так сухо, что каждое слово скребет наждачной бумагой по связкам. Пусть приносит пользу, раз заявился сюда.       — Подняться можешь? — голос над ним тихий и виноватый, на что Чуя хмыкает, приоткрывая один глаз.       — Мне даже дышать тяжело, пиздец.       Гость быстро кивает и присаживается на колени, просовывая холодную ладонь под шею Чуе. Приподнимает аккуратно и подносит к губам стакан, порционно вливая прохладную жидкость в искусанный изнутри рот. От воды становится несколько легче, в голове рассеивается мутный туман. Чуя откидывает голову назад, игнорируя стекающие по шее струи воды. Чужая ледяная ладонь очень приятно ощущается на горячей коже, Чуя хотел бы окутаться этой прохладой с ног до головы, однако корчит лицо, намекая прекратить телесный контакт.       После этого случая с Эйсом еще какое-то время он бы хотел избежать посторонних прикосновений.       — Я осмотрю раны.       — Хоть имя свое скажи для начала.       Незнакомец замолкает и переводит взгляд на бледное лицо на подушке. Бурые пятна испоганили постельное белье, но сложно определить, какие из них старые, а какие появились сегодня. Растрепанные рыжие волосы спутались так, что приведение их в порядок будет определенно не самым приятным моментом в жизни Чуи. Голубые глаза приоткрыты и пилят сидящего на коленях парня, неотрывно пожирают весь его внешний вид. Интересно, но так странно, до невозможности необычно.       — Дазай. Дазай Осаму.       — Дазай, значит, — голос звучит несколько лучше после выпитой воды, и Чуя даже немного доволен этим.       Дазай медленно кивает и тянется пальцами к футболке, на передней части которой проступают кровавые пятна. Выглядит не очень хорошо, в совокупности с тем, как тяжело Чуе двигаться, вообще отвратительно. Он поднимает край одежды аккуратно, затем начинает изучающе рассматривать тугой слой бинтовых повязок, затянутый вокруг живота и грудной клетки. Чуя стонет и с трудом приподнимает поясницу, позволяя задрать одежду повыше. Он удивлен, что ему вообще наложили бинты. После прошлого избиения ему даже раны не обработали, оттого шрам на спине выглядел, наверняка, уродливо. Возможность как следует рассмотреть у него отсутствовала, — конечно, никаких зеркал в доступности и в помине не было. Но под пальцами ощущалась грубо сросшаяся кожа, бугристой полосой протянутая вдоль лопатки и ниже, к пояснице.       — Что, совсем херово? — Чуя не может рассмотреть сам.       Дазай что-то неопределенно мычит, подцепляя большим пальцем край одной из повязок.       — Чем он тебя так?       — Хуй его знает. Он глаза мне завязал, — Чуя переводит взгляд в потолок и размышляет, какого вообще черта ему так легко говорить об этом сейчас. Струящиеся внутри злоба и стыд растворились, оставив вместо себя какую-то легкую тоску и усталость. Он видит этого человека второй раз в жизни, но почему-то рассказывает о своих мучениях. Тот же Ацуши за стеной не удостаивался такой чести, хотя уже год периодически маячит рядом, даже спит совсем близко, если не считать сантиметров пятнадцать холодного камня между ними.       — Жестоко, — роняет Дазай, продолжая разматывать слой за слоем бинты.       Он совсем не выглядит изумленным или напуганным, скорее немного возмущенным. Часто видит подобное, что ли? Чуе все равно ничего другого не остается, кроме как буравить взглядом лицо напротив, так что взгляда он не отводит.       — Ты чего тут делаешь вообще? — наконец спрашивает он, поймав себя на мысли, что несколько странно все же лежать с открытыми ранами перед почти незнакомым человеком.       — Приехал на бой.       — Я не совсем об этом, ебаный ты гений, — Чуя закатывает глаза. — Раз уж пришел, будь добр быть чуть более разговорчивым.       — Злись поменьше, тогда, может, не останешься инвалидом, — Дазай откидывает куда-то назад последний моток испорченных бинтов. — Это нужно зашить.       Конечно, твою мать, нужно.       — Если ты не заметил, мне не предоставили аптечку.       Дазай несколько секунд молча гипнотизирует раны на животе Чуи. И чего он там увидел?       — Лежи и не двигайся, — бормочет тот быстро и встает на ноги.       — Не то чтобы я в состоянии, — мрачно усмехается Чуя.       Дазай в три широких шага преодолевает расстояние до двери и с тихим скрипом открывает ее. Только в этот момент Чуя вспомнил, что вообще-то ему интересно, как он один сюда проник. Этого точно не мог послать Эйс, он с чужими эсперами общаться не может. Дазай бросает напоследок взгляд на Чую и скрывается за дверью, тихо прикрыв ту. Намерен ли вернуться? Похоже на то.       Чуя без понятия, сколько времени, как долго он пролежал без сознания, день сейчас или ночь. Копошения Ацуши за стенкой нарушают гнетущую тишину в пустой комнате, и сейчас как никогда могло бы быть полезно связаться с другом через дыру в стене.       Попытка приподняться на локти вызывает лишь резкую волну боли, и раздраженный стон из глубины горла. Если Дазай вернется, попросить ли его заглянуть под кровать? Чуя мог бы не глядя нацарапать пару слов на салфетке и попросить его передать Ацуши. С минуту поразмыслив над вариантом, Чуя думает, что нет. Этот странный человек в бинтах пусть и сидел сейчас на коленях, вливая ему воду в иссохшую глотку, он по-прежнему остается причиной новых ран на теле Чуи.       Происходящее походит больше на сон, чем на реальность, потому что, ну… Эти раны жуткие, человек в бинтах, такой странный, чудаковатый, и состояние это отвратительное. Все вместе составляет какую-то муть из ощущений, наполняющих сознание, но не дающих полностью и как следует себя осмыслить. На мгновение Чуя цепляется за надежду, что он все еще в отключке, но откидывает этот вариант, когда от слишком глубокого вдоха боль пронзает стрелой тело.       Лежа в одиночестве, с раскрытыми рубцами, сочащимися кровью, Накахара думает, что, возможно, начал лишаться рассудка. Иначе как вообще объяснить то, что он сейчас молча — ну, практически — принимал помощь от человека, которого, вообще-то, должен опасаться больше всех в этом клубе. Неизвестность всегда опасна, и Чуя не из тех, кто любит сюрпризы, потому что в его жизни они не были чем-то приятным. Никогда.       А этот человек, Дазай, на данный момент является самым большим и, блять, слишком неожиданным сюрпризом среди череды однообразных дней.       И этот самый сюрприз снова проскальзывает в приоткрытую дверь почти бесшумно, удерживая в руках какие-то вещи. Снова опускается на колени у кровати, без слов раскладывая на полу все, что принес с собой. Краем глаза Чуя замечает мотки марли, шприцы, и что-то похожее на лекарства в ампулах. Рассмотреть как следует не получается. Чуя чувствует себя словно на жертвенном алтаре, когда перед ним на коленях восседает человек странного вида, сосредоточенно проводящий различного рода ритуалы с телом перед собой.       — Ты как будто в жертву меня приносишь, — говорит Чуя, когда холодные пальцы начинают снова ощупывать края ран на торсе.       — Я мог бы, — Дазай говорит тихо, не отрываясь от своих манипуляций.       Они оба молчат какое-то время, пока Чуя привыкает к неприятным ощущениям. Так много хочется спросить. Будь у Чуи хоть немного больше сил сейчас, он провел бы допрос как следует, с приложением грубой силы и все такое. В голове вертится слишком много вопросов, и ему хочется задать их все. Во избежание долгих вихляний от правды, Чуя выбирает один, самый емкий:       — Ты как сюда попал? — Дазай не отвечает, начинает обрабатывать раны какой-то жидкостью, бьющей по носу мерзким запахом спирта. Чуя морщит нос и чувствует, как дергаются мышцы на животе от прикосновений. — Если не собираешься ничего рассказывать, я разорусь так сильно, что сбежится охрана.       Разумеется, Чуя блефует. Никакие толпы охранников ему здесь не нужны, а отказ от медицинской помощи Дазая лишь выставит его идиотом. Но он раздражен, он устал и хочет получить ответы, а гребаный Осаму сидит перед ним со сложным лицом и не издает ни звука.       Наконец тот вздыхает, со скорбным видом показывая Чуе медицинскую нить для зашивания ран и изогнутую иглу.       — Я собираюсь заняться делом, ты, неблагодарная свинья.       — Можешь эту иглу себе в зад засунуть, — Чуя сам не знает, от чего так сильно злится, но в целях сохранности своей и без того растоптанной гордости не может перестать бросаться грубыми словами. В конце концов он заслужил правду, хоть какую-то ее часть за свои мучения.       — Чисто технически могу и тебе, — скалит зубы Дазай. Смотрит в хмурое лицо перед собой и смягчает голос, словно принимает справедливое желание Чуи узнать немного больше, чем знает сейчас. — Слушай. Я расскажу тебе некоторые интересные вещи, но сейчас мне нужно буквально собрать тебя. Поэтому я предлагаю сделку.       — Сделку?       — Сделку. Ты, — Дазай указывает острым концом иглы в лицо Чуи, — рассказываешь мне все о том, как попал сюда, пока я зашью все это. А я, когда разберусь в твоей истории, расскажу тебе свою. По рукам?       — Как понимать «разберусь в твоей истории»? — упрямо спрашивает Чуя, сжимая пальцы в кулаки. Манера Дазая говорить странными фразами начинает утомлять.       — Поймешь, когда настанет моя очередь говорить. Ну так что? У нас не очень много времени, — Осаму по-прежнему держит на виду иглу, неотрывно смотря в голубые озадаченные глаза. Ни дать ни взять сумасшедший лаборант, жаждущий издевательств над подопытным.       Чуя чувствует подвох в его словах. Он хочет возмутиться, начать убеждать Дазая в том, что тот должен рассказывать первым. Но в его руках буквально спасение Чуи от долгого и мучительного восстановления с последствиями в виде уродливых шрамов на теле. И ему нужно заняться делом, и у них, наверняка, нет всего времени мира в запасе, как и говорит Осаму. И у Чуи нет сил разбираться еще и с собственным упрямством, пока его держат на мушке взгляда пробирающих карих глаз. И он соглашается, обещая во что бы то ни стало выбить в итоге из Дазая его историю.       — Только шей аккуратнее, — фыркает Чуя, отворачивая голову.       — Могу вколоть обезболивающее, — предлагает Дазай.       — Не нужно, — Чуя все еще не в восторге от воспоминаний об искусственной темноте и невидимой игле, вводящей под кожу препарат.       — Тогда можешь начинать, — Дазай пожимает плечами, садится удобнее и наклоняет голову, оценивая фронт предстоящей работы.       На самом деле он никогда никому не рассказывал полную версию того, как оказался тут. Знал только Эйс, и то, скорее всего, видел события через свою призму. Чуя не желал делиться с кем-либо подробностями своей жизни, все воспоминания оставлял для самого себя, переживая их, переосмысливая, но раз за разом приходя к одному выводу — ему лучше быть здесь. Под землей, скрытым от любопытных глаз, от осуждающих взглядов и излишних проблем, связанных с самой его сутью. Быть одаренным в их прогнившем мире — значило быть изгоем, отвергнутым обществом, лишенным привычных простому человеку комфортных условий. Презрение, ненависть, неодобрение — все эти вещи преследовали его с раннего детства и Чуя знал, что остальных, кто здесь находится — тоже. Но обсуждать это и жаловаться на жизнь… Ну, не видел смысла.       Порожден интерес Дазая к его истории банальным любопытством, или это просто повод занять свои уши чем-то на время его импровизированной операции в домашних условиях, или стоит за ним что-то большее — не так важно. Важно то, что Чуя устал, ему надоело метаться в одиночку в собственных воспоминаниях, осточертело переживать их раз за разом, пускать в свои сны. Дазай сидит здесь и готов слушать. А Чуя, наверное, готов оправдаться собственной усталостью и тем, что взамен ему тоже пообещали историю. Ну и еще лечение, которое, несомненно, сейчас для него важнее всего. Поэтому он не возмущается, оставляет на потом все готовые сорваться с языка бессмысленные оскорбления и замолкает на минуту, раздумывая, как лучше начать.       И Чуя начинает говорить сразу после того, как шипит от первого прокола иглой воспаленной кожи.       — Моя мать понятия не имела, что родила одаренного, пока я случайно не разнес способностью часть нашей квартиры. Я не умел ее контролировать, да и кто бы меня научил? Мне было восемь, — Чуя прикрывает глаза, силясь воссоздать в голове лицо собственной матери, но это было одним из тех старых воспоминаний, которые со временем покрываются мраком, оставляя за собой лишь шлейф из уверенности, что они действительно были. Просто были, а о том, как они выглядят — остается только догадываться, выкапывая иногда из глубин собственного разума. — Она сильно испугалась наверное, я точно не помню. Но, на удивление, не сдала властям. Может, любила меня, черт его знает. Тем не менее, сбагрила в какой-то приют на границе Сурибачи и оставила там. Обещала приходить, но больше я ее ни разу не видел.       — А отец? — тихо подает голос Дазай, не отрываясь от монотонной работы.       — Не перебивай, раз уж слушать взялся, — не может не огрызнуться Чуя, морщась от не самых приятных ощущений. — Он умер, наверное. Не знаю, так мне мать сказала. Я его не видел никогда.       На самом деле Чуя пытался как-то разыскать своего отца. Не покидала в детстве мысль, что тот мог быть одаренным, мог что-то знать о способности своего сына, помочь разобраться с ней и с неподдающимся контролем. Чуя спрашивал многих людей, даже просил о помощи детей в приюте. Был один мальчик со способностью видеть чужие воспоминания на определенный период времени. Накахара несколько раз просил его посмотреть в его прошлое, в надежде, что тот сможет разглядеть отца. В конце концов, Чуя не был уверен, что совсем никогда не видел его. Может, в очень раннем детстве, которого, конечно, не мог вспомнить самостоятельно. Он вообще большую часть своей жизни не мог вспомнить, потому и просил помощи, пытался зацепиться хоть за что-то, что могло бы помочь ему разобраться.       Тот мальчик, его друг, так ничего и не увидел, только хмурился и долго вглядывался в синие глаза маленького Чуи, отчего по телу мурашки бегали и становилось ну уж совсем неуютно. Но раз за разом мальчишка мотал головой и объяснял, что никого, похожего на отца, в прошлом Чуи не видно. Извинялся, глядя в расстроенное лицо и обещал попробовать снова.       Когда Чуе было двенадцать или тринадцать, того мальчишку поймали во время одного из отловов. Больше он его не видел. Дазаю об этих нюансах своей истории Чуя решил не говорить. Слишком личными были его переживания по поводу отсутствующего отца.       — И что было в приюте?       Чуя недовольно косит глаза на занятого делом Осаму, но продолжает:       — Там были и одаренные, и обычные дети. На окраинах трущоб в принципе нет никому дела до беспризорников. Хозяин приюта был хорошим мужчиной, тоже со способностью. Фукудзава его звали, добрый мужик, но такой, сам себе на уме. Разговаривал мало, постоянно куда-то уходил, возвращался редко, зато хоть какую-то еду или одежду нам приносил.       К хозяину приюта были привязаны все дети, пусть и в разной степени. Конечно, на всех его внимания не хватало, маленький приют, всего-то одноэтажное здание с большим коридором и десятью комнатами, вмещало в себя около тридцати детей разных возрастов. Чуе директор тоже нравился, но он не помнит, чтобы общался с ним хоть раз более двух минут. Мужчину вечно отвлекали другие дети, или же он сам срывался и куда-то снова уходил, оставляя детей одних на неопределенный срок.       Какая у директора была способность — никто не знал. Ходили слухи, мол, он может держать под контролем другие способности, но точного ответа вечно задумчивый Фукудзава никогда не давал, обходя стороной тему способностей и одаренных в принципе. Чуя был склонен подозревать, что в какой-то степени слухи были правдой, потому что в приюте ему было гораздо легче держать свою силу под контролем. Он научился обращаться с ней осторожно, постепенно перестал остерегаться самого себя, даже друзей завел.       — Другого персонала в приюте не было, — продолжает Чуя медленно, тихо, погружаясь все больше в образы из прошлого. — Поэтому когда он уходил, мы были сами себе предоставлены. Те, кто постарше, учили младших чему-то, но в основном мы просто слонялись по приюту или по улицам. В приюте была тайная дверь в подвал, где мы прятались, когда отловы происходили. Если удавалось о них заранее узнать, конечно, — Чуя горько усмехается, вспоминая, сколько невинных детей попали в руки к отрядам отлова просто за то, что родились со способностями.       Каким бы маленьким не был ребенок, отлову было все равно. Было все равно на возраст, на то, может ли его способность причинить вред, на то, что детские лица искажались от ужаса, а щеки намокали от слез. Каким-то образом они всегда знали о том, кто из детей был рожден эспером, и ловили всех, не обращая внимания на отчаянные вопли и попытки убежать. Тех, кто сдавался мирно, забирали молча, тех, кто сопротивлялся, могли избить или ранить, но в итоге забирали все равно. Иногда убивали, но даже трупы не оставляли, увозя в черных машинах с тонированными окнами. Отряды отлова всегда состояли только из мужчин, вооруженных до зубов, с полными безразличия лицами.       Сам Чуя был тем, кто сбегал из лап отлова более пяти раз, благодаря в те моменты все высшие силы за свою способность и за нее же их проклиная.       Директор сам на глаза отлову не попадался, за что дети его винили порой, но понимали, что если уж он попадется — они все останутся без единственной ниточки к реальному миру, которая может обеспечить их необходимым: едой, теплом, крышей над головой.       — Я до шестнадцати лет там прожил. Когда старше стал и научился способность более менее контролировать, начал пытаться защищать младших, стычки с отловом устраивал. В основном плохо получалось, но иногда удавалось кого-то спасти, — Чуя грустно улыбается, прогоняя в голове счастливые детские лица, получившие шанс еще какое-то время пожить свою убогую жизнь не в руках отлова. — Один раз ублюдки явились посреди ночи, и их было гораздо больше, чем обычно. Нас в то время уже не так много в приюте осталось, около пятнадцати человек. Остальных либо выловили, либо убили. Спрятаться в подвале почти все успели, а я и еще несколько человек наверху остались отбиваться. Когда поняли, что шансов у нас нет, пытались убежать, но эти твари все вокруг окружили. Я мог улететь, кого-то с собой забрать, но не смог остальных оставить. Там нескольким детям и шести лет не было, — он начинает говорить сквозь зубы, надеясь, что жжение в глазах не перерастет в слезы.       Чуя замолкает на минуту, переводя дыхание перед самой сложной частью истории. Пусть она и будет звучать коротко, но для его разума это всегда было долго, страшно и затянуто, объято ужасом и непринятием, покрыто дымкой скорби и ненависти к самому себе.       — Ну и дурак, — вдруг подает голос Дазай.       — Чего? — Чуя оторопел настолько, что отвлекся даже на секунду от самокопания.       — Идиот ты, говорю. Валить нужно было оттуда.       — Я не мог, — шипит Чуя раздраженно.       — Еще как мог. То, что ты не захотел — другое дело.       — Конечно я не захотел, блять. Я там с восьми лет жил, Дазай. Я половину детей собственными руками от ангины лечил, половине сломанные конечности вправлял, кому-то даже уроки полового воспитания проводил, — Чуя закрывает глаза руками, давит на веки пальцами, сосредотачиваясь на продолжении. Вопреки собственному разуму, яростно сопротивляющемуся тому, чтобы озвучивать события того дня вслух, он хочет рассказать до конца. Хоть один раз, и больше никогда и никому не рассказывать.       — Интересная подробность, — в голосе Дазая звучит улыбка, в противоречие прозвучавшим до этого осуждающим словам.       — Заткнись, — Чуя трет глаза и, дождавшись смиренного «угу» от Осаму, продолжает говорить. — Короче, их было просто дохрена. И директор в этот день оказался тоже в приюте. Я видел, как он вышел из дверей приюта, как пытался сначала договориться с отловом, просил, чтобы его забрали вместо нас. Когда не вышло — он напал на них. Долго он не продержался, в общем. Они убили его, а у меня сорвало крышу.       Чуя снова молчит, не зная, как сформулировать последнюю часть истории. Но Дазай раздражающе догадлив, потому что тихо шепчет практически себе под нос:       — И ты разнес там все к чертям.       Вот так. Всеобъемлюще.       — Да.       Когда на глаза попалось тело директора, залитое кровью и с зияющей раной в груди, Чуя перестал понимать, где он и что он. Внутри проснулось то самое темное, что он по сей день скрывает от всех, и о чем так легко откуда-то узнал Дазай. На уровне сердца защемило так резко, что стало больно. А после — темнота, прерываемая кровавыми брызгами на руках и лице, грохотом разрушаемых зданий и криками тех, кто попался под руку. Сам Накахара тогда не осознавал, кого бить, в кого запускать куски бетона, кому наносить смертельные раны и кому отрывать конечности.       — Последнее, что помню — обвалившиеся стены приюта. Вспомнил тогда про детей в подвале и попытался остановиться. Не смог. А дальше — темнота, — голос начинает предательски дрожать, но Чуя почти закончил. Больше ему рассказывать нечего. — Очнулся тут. С этой штукой на шее. Без силы.       Он замолкает, медленно вдыхая и выдыхая воздух, стараясь сильно не шевелить грудной клеткой, до которой Дазай уже успел добраться, маленькими стежками прокладывая себе путь от живота Чуи. Дазай молчит тоже, продолжая работать. Больше он на Чую не смотрит.       Испугала ли его история, впечатлила или заинтересовала — сказать сложно. Лицо Дазая непроницаемое, сосредоточенное. Словно он и без рассказа Чуи знал все положение вещей, но это невозможно. Он никому не говорил, никто, кроме Эйса, не в курсе. Чуя перебил тогда весь отряд, а затем отрубился, сам истекая кровью, истерзанный собственной способностью и обессиленный.       — Так ты поэтому спокойно носишь… это? — Дазай не глядя тыкает пальцем куда-то в район шеи Чуи.       — А что мне остается?       Они оба молчат снова. Чуя — обессиленно, под впечатлением от собственной истории, от всколыхнувшихся внутри воспоминаний, Дазай — сосредоточенный на работе и задумчивый, анализирующий услышанное.       Долгие несколько минут спустя Осаму устало вздыхает и отрывается от своего занятия, потягивается руками вверх и подбирает с пола открытые пакеты с марлевыми повязками. Безмолвно крутит пальцем, показывая Чуе немного повернуться, чтобы было удобнее обмотать зашитое тело бинтами. Накахара как может повинуется, с усилием переваливается с одного бока на другой несколько раз, пока холодные пальцы колдуют вокруг его торса, скрывая не совсем аккуратные швы под слоями повязок.       — Ну, теперь ты немного меньше похож на изрытую граблями могильную землю, — наигранно бодро оповещает Дазай, закрепляя последний узел и аккуратно опуская футболку Чуи.       — Сочту за комплимент, — скалится в ответ Накахара. Зашитые и обеззараженные раны приносят куда меньше дискомфорта, что не может не радовать. — Твоя очередь.       — М? — Дазай собирает с пола принесенные с собой лечебные принадлежности.       — Я рассказал тебе историю. Ты обещал мне свою.       Чуе не нравится, с каким трудом приходится вытаскивать хоть слово из этого странного человека. Он смотрит так загадочно и изучающе, что хочется накрыться с головой одеялом. Но отступать сейчас — почти как проиграть бой еще раз, отказаться от своих слов и отмахнуться от принятой сделки. Если Дазай и любитель нарушать свои обещания, вытягивая чужие секреты, то Чуя — нет. Он только что вскрыл без ножа свою грудную клетку, вытащив наружу то, до чего не дотянулись бы даже самые глубокие шрамы, оставленные Эйсом. И он хочет получить в ответ хоть толику информации.       Дазай оглядывается на дверь, словно прикидывая, может ли сбежать сейчас и бросить Чую одного снова.       — Что ты хочешь знать? — спрашивает он в конце концов, пересаживаясь с пола на край кровати.       — Для начала, что ты вообще делаешь тут? И как проник в мою гребаную комнату.       Дазай обдумывает вопрос какое-то время, уставившись в стену перед собой. Чуя надеется, что тот не выдумывает сейчас ложь или странную полуправду, поэтому слабо пинает из-под одеяла коленом, привлекая внимание.       — Ты такой надоедливый, — хмыкает Дазай, отодвигая от своего зада острое колено. — Ничего особенного, на самом деле. Мори Огай — мой покровитель, как твоим является Эйс. Он привез меня на бой, поставил деньги и условие. Я выиграл, и вот я тут.       — Условие? — Чуя хмурится. Поэтому ли Эйс перед боем говорил, что на кону стоят не только деньги?       — В случае моей победы я остаюсь здесь, а Мори присоединяется к судейскому составу, — Дазай разводит руками, как бы говоря, вот он я, живое доказательство своим словам.       — И нахера ему это?       — Почем мне знать? — Осаму улыбается так спокойно, что на душе скребут кошки. Чье-то излишнее спокойствие давно начало вызывать у Чуи плохие предчувствия.       — И теперь ты живешь здесь?       — Ну, я, вроде как, твой сосед, — усмехается Дазай, указывая ладонью на стену по другую сторону от комнаты Ацуши.       О. Интересно.       — Не о таких соседях я мечтал, — бубнит недовольно Чуя себе под нос.       — Почему же? Я оказался довольно полезен, — Дазай картинно дуется, указывая глазами на торчащие из-под футболки края свежих повязок, собственноручно наложенных на свежие раны. Чуя мог бы возмутиться, что если бы не Дазай, то зашивать бы никого не пришлось, но молчит. — А проник к тебе легче легкого. Пара отмычек и ночное время без охранников.       — Это гораздо меньше, чем рассказал тебе я, — возмущается Накахара, когда продолжения истории не следует.       — Я расскажу, — кивает Дазай, и насмешливо стреляет взглядом в недовольного парня. — Если разрешишь мне зайти в гости еще раз.       Будто он может запретить, учитывая, что в ход сегодня пошли отмычки. Чуя выжидающе смотрит на нового соседа, надеясь, что тот скажет что-то еще. Но Дазай замолчал, снова уставившись на стену. Какой все-таки странный.       Тут Чуя замечает то, чего не заметил раньше, будучи увлеченным собственной историей и перепалками с новым знакомым. На тонкой шее, покрытой бинтами, красуется ошейник, идентичный тем, что закреплены на шеях остальных одаренных, живущих в клубе. Чуя задумчиво хлопает глазами, разглядывая свое маленькое открытие.       — Он и правда блокирует твою способность? — решает спросить он, желая подтвердить собственные сомнения.       Дазай ехидно улыбается и поднимается с кровати, направляясь в сторону двери. Все принесенные препараты и бинты он поспешно заталкивает в тумбу Чуи, потеснив сложенные там вещи.       — Как-нибудь проверим, — отвечает Осаму, прежде чем скрыться за тяжелой дверью.