Les Misérables

      «Ты как? Два дня тебя не было.»       Скомканное письмо от Ацуши пролезает в щель под кроватью рано утром. После разговора с Эйсом сил у Чуи хватило только на то, чтобы треснуть со злостью по стене, уведомив соседа о том, что он, по крайней мере, не лежит избитым в яме, и свалиться на твердую кровать, намертво прикрученную к стене.       Прерывистый сон длиной в несколько часов не принес ожидаемого облегчения. Мышцы рук неприятно ломило от умелого захвата охранника, во рту не пропадал привкус крови из-за прикушенного языка, но в целом Чуя мог сказать, что в он порядке. Физически точно, а о его внутренних переживаниях Ацуши знать не обязательно. Его склонная к чрезмерным переживаниям светлая голова — не то, с чем Чуя хотел бы дополнительно иметь дело.       «В порядке. Сегодня снова бой.»       Обычно на бои Чую водили раз в несколько недель, как и Ацуши. О частоте участия остальных эсперов они не были в курсе, так как те жили в другом крыле клуба, и общаться с ними так, как делали это Чуя и Ацуши, у них не было возможности. С остальными они пересекались раз в несколько дней в общей комнате, куда Эйс выпускал их, гордо каждый раз уверяя, что он не тюремщик, раз дает всем членам клуба возможность общаться между собой. При этом разговоры о боях были под строгим запретом, как и вообще любые разговоры, кроме обсуждения самых безобидных вещей, вроде прогноза погоды, жалоб на отвратительную еду и общего самочувствия.       Чуе было интересно послушать о боях остальных эсперов, пару раз он делал попытки заговорить об этом, но испуганный взгляд маленькой девочки по имени Кёка быстро охладил его горячее любопытство. Брат и сестра по фамилии Танидзаки казались более сговорчивыми, но наблюдавшие по периметру охранники оперативно вывели Чую из общей комнаты под гневное ворчание Эйса и жалобный скулеж Ацуши. Больше попыток заговорить о бое Чуя не предпринимал. Он даже не был в курсе того, какие способности у остальных проживающих здесь одаренных. Все попытки разузнать что-либо об остальных членах коллекции Эйса пресекались быстро и безоговорочно. После вчерашней сцены Чуя начал сомневаться в безопасности остальных. Что, если тот мужчина не единственный, кого подобным образом мучают? Есть ли в здании еще комнаты пыток, и может ли кто-то из проживающих подвергнуться подобным издевательствам?       За размышлениями Чуя пропускает ответ на свое письмо, поэтому дергается, когда по телу пробегает дрожь от сильного удара по стене. Ацуши умеет быть настойчивым, когда нужно. Согнувшись на кровати, Чуя достает комок салфетки и разворачивает, начинает читать отрешенно, но после взгляда на кривые слова хмурит брови.       «Сильная способность. Слышал от охранников за дверью. Будут держать в секрете. Будь аккуратен.»       Пальцы комкают несчастную салфетку, когда Чуя задумывается вновь. Ему давно не было страшно выходить на бои, но прежде у него и не было подобных стычек с Эйсом. Что, если тот специально запретил охранникам разглашать способность его противника? По спине ощутимо бежит холодок, когда перед глазами встают образы его потаенных страхов. Нет, то не может быть снова человек со способностью к управлению разумом. Или может?       «Буду. Спасибо.»       Как только Чуя вылезает из-под кровати, дверь комнаты открывается с режущим слух скрипом. Время завтрака. Охранник в два широких шага преодолевает расстояние до заваленного книгами стола и сдвигает их, ставя поднос с жуткой на вид кашей на стол.       — Через два часа бой. Поешь, но не много.       Чуя с грустью усмехается. Если кому-то здесь еще кажется, что местная еда достаточно привлекательна, чтобы съесть ее много, то он либо слеп, либо лишен обоняния, либо и то и другое вместе. Заглотив, не жуя, три ложки варева, он привычно ворует салфетки и отодвигает поднос. Несмотря на предупреждение Ацуши, решает попробовать спросить:       — Что за способность?       Охранник молча пилит его взглядом долгие несколько секунд, как бы раздумывая, но затем мотает головой и так же молча выходит, прикрыв за собой дверь. Что ж, вслепую, так вслепую. Чуя не может отделаться от ощущения, что именно сегодня что-то должно пойти не так. Было ли это играми его напуганного сознания, или же избитой интуицией, для которой в стенах клуба практически не было работы, Чуя не может определить точно. Что ему точно ясно — если он проиграет, Эйс буквально снимет с него шкуру. Оказаться лежащим рядом с тем мужчиной не хотелось совершенно, но и испытывать привычное удовольствие во время боя он сегодня точно не сможет.       Тишина, воцарившаяся в комнате, не нарушалась даже обычными звуками жизнедеятельности Ацуши за стеной. Буравя пустым взглядом стену напротив, Чуя закусил губу и взялся за почти позабытую привычку — мелкими щипками двумя пальцами терзал запястье левой руки. Легкие болевые ощущения хорошо отвлекали от навязчивых мыслей, от которых уже начинала болеть голова. Чуя знал, что хорошо умеет накручивать себя сверх меры. Сегодня для боя ему нужна ясная голова, а неприятные ощущения от щипков помогали отогнать мысли в другое русло. Россыпь мелких синяков на запястье уже несколько раз привлекала внимание Акико, но та лишь молча хмурила брови и отводила взгляд. По сравнению с ранениями от поединков это было мелочью.       Когда Чую ведут по коридору в сторону арены, он практически спокоен. Два часа залипания в стену дали свои плоды в виде привычной отрешенности от происходящего. Иногда ему кажется, что если чувствовать в этом месте слишком много сразу, то можно сойти с ума. Пока что Чуе дорого свое здравомыслие. Будь он кем-то вроде Ацуши, наверняка лежал бы уже носом в подушку и страдал от обилия эмоций. Плохих или хороших — не имеет значения. Просто потому, что заняться тут больше и нечем. Он знает, что Ацуши держится, и держится неплохо, но слишком часто он видит в его глазах искры сочувствия всем окружающим, слишком часто читает на салфетках фразы, наполненные переживанием. Чуя со своей привычкой возводить в крайности каждое свое ощущение не продержался бы долго.       Чуя дышит глубоко и ровно, пока Акико пилит его своим раздражающим проницательным взглядом. Она не спрашивает, что случилось, но наверняка знает, что что-то произошло. Чуя не смотрит на Эйса, а тот не раскидывается привычными восхищенными речами, не машет своими мерзкими загребущими пальцами, не поправляет без устали взлохмаченные рыжие кудри на голове своего любимца. Накахара даже почти благодарен ему, потому что, услышь он хоть слово из этого рта, наверняка разразился бы гневной тирадой, потому что больше и сделать-то ничего не может. Чуя обещает себе подумать над ситуацией с пытками после боя, когда у него будет достаточно времени в одиночестве. А пока он натягивает черную футболку с нарисованной единицей и безучастно буравит взглядом трещины на каменном полу.       Когда теплые пальцы касаются обвивающего шею ошейника, Чуя мелко вздрагивает, а Эйс говорит непривычно спокойным голосом:       — Сегодняшняя победа очень важна для нас. На кону стоят не только деньги, — ошейник падает на пол и эхо разносится по маленькому тесному помещению, а Чуя впервые за все время поднимает взгляд. Спрашивать, о чем идет речь, ему не хочется. Хочется поскорее покончить с этим боем, с этим днем, оказаться в своей комнате и уснуть как можно крепче.       — Будь осторожен, — произносит Акико и отступает в сторону, открывая путь к двери на арену.       Спрашивать, какого черта она впервые за все время сказала что-то подобное, Чуя тоже не будет. К раздражению примешивается что-то вроде плохого предчувствия, потому что все сегодня ведут себя необычно. Не так, не по шаблону. Что-то грузит его изнутри в этом поганом дне, но он не в силах разобраться в собственных ощущениях. В первое время в клубе его почти не отпускала паранойя, и это снова похоже на те ощущения из недалекого прошлого. Когда он вечно хмурился, ждал подставы, прислушивался к каждому шороху, ожидал, что произойдет что-то ужасное. Ничего не происходило. Может, если списать его сегодняшние терзания на разыгравшееся воображение, то снова ничего не произойдет.       Он сжимает руки в кулаки, упиваясь на минуту ощущением наполняющей тело силы и шагает вперед. Замирает после знакомого хлопка двери за спиной и проводит глазами по выученному наизусть помещению.       Глубокая яма, стремящиеся к потолку ряды трибун. Замершие ровным кругом вооруженные военные так прямо и тихо, словно давно мертвы и залиты гипсом. Приглушенный свет и гнетущая тишина, отвечающая эхом на каждый хоть немного громкий звук.       Единственное, что в этот раз отличается от заученного сценария — количество судей. Двое мужчин и женщина сидят как всегда, смотрят холодно, но без интереса. Внимание Чуи привлекает четвертый. Он никогда не видел этого человека раньше: темные волосы до плеч напоминают прическу Достоевского, только не скрыты убогой шапкой, тяжелое пальто покоится на плечах, сливается с чернотой волос, алый шарф, пересекающий шею и грудь, как глубокий кровоточащий порез вдоль вены. Взгляд мужчины отличается от остальных судей. Он смотрит с интересом, наблюдает за Чуей, словно с нетерпением ждет его действий. На лице мужчины нет безразличия, присущего остальным, нет недоверия и брезгливости. Там блуждает легкая ухмылка, и Чуя не знает почему, но она производит на него странное впечатление. Словно он где-то видел именно это выражение лица, но совершенно забыл. Хотя он готов дать руку на отсечение, что никогда раньше этого мужчину не встречал.       Накахара наблюдает за ним исподлобья, скосив глаза в сторону. Преувеличенный интерес мужчины кажется ему забавным. Когда Агата склоняется к уху незнакомца и что-то шепчет, его лицо приобретает еще более довольный вид, и он легко кивает, словно давая на что-то свое разрешение. В тот же момент щелкает замок на двери напротив.       На арене показывается человек, а Чуя переводит наконец взгляд с судейского состава на того, о ком ему действительно стоит беспокоиться. Парень примерно его возраста, но гораздо выше. Одет как и все другие его противники, вот только номера на футболке нет. Что удивительнее всего, этот не выглядит запуганным или зажатым, не смотрит напряженно, не сжимает сосредоточенно кулаки и не излучает всем существом ненависти или злости. Этот смотрит спокойно и с интересом, разглядывает Чую как удивительную игрушку, даже слегка кривит губы в улыбке. Может, накачали его чем-то? Стоит спокойно, будто готов опереться локтем на дверь позади и достать сигарету из кармана. Чуя раньше курил, до клуба, и в эту секунду ему дико захотелось втянуть в легкие гадкий крепкий дым, стоя рядом с этим человеком. Ощущение странное, словно давно забытое, но почему-то даже приятное.       Когда парень напротив делает два шага вперед, Чуя замечает одну важную деталь и холодеет где-то внутри. Шея, предплечья, запястья его противника, дело в них. Они покрыты белоснежными бинтами, будто второй кожей, и на секунду к Чуе возвращается образ из его ночных кошмаров, где очень похожие руки в бинтах тянутся к нему, к его горлу, мешают дышать и разговаривать, блокируют доступ кислорода и не отпускают, пока он не подскочит на кровати, обливаясь потом и ощупывая холодными пальцами шею. Чуя сглатывает, отгоняя так не вовремя налетевшие образы, дважды моргает, не отводя взгляда от человека напротив.       Он не выглядит очень сильным или ловким, но движения сквозят такой чрезмерной уверенностью, что Чуя даже назвал бы это самодовольством. Когда тот останавливается в паре шагов напротив, то игриво подмигивает одним глазом и поднимает взгляд на судейский состав. Чуя замирает, удивленно таращась на соперника. Совсем не в себе? Точно чем-то накачали.       Оглушающий звук, оповещающий начало поединка, вырывает из затянувшегося разглядывания противника. Чуя активирует способность и поднимается над землей, собираясь отлететь подальше. Никто никогда его не останавливал, все предыдущие соперники всегда сначала держались на расстоянии, желая изучить способность врага, понять, как она работает, придумать хоть какой-то план атаки или защиты.       Поэтому Чуя широко распахивает глаза, когда чувствует легкое прикосновение ледяных пальцев к своей ладони. Голубая вспышка ослепляет его на секунду, а когда он открывает глаза, то из груди вышибает воздух от удара о землю.       Способность не чувствуется в теле, не заполняет собой все сосуды, не вливает в мышцы силы и уверенности. Ничего не наполняет его внутри, Чуя чувствует себя… Пустым. Как полый сосуд, как пустая комната с гипсокартонными стенами, по которым постучи — отзовется глухим эхом. Сердце по-прежнему грохочет в груди, а шею не сдавливает ошейник, но способности нет. Никакой реакции на обычное напряжение мышц, никакого отклика на яростное, испуганное желание взлететь повыше, оторваться от земли. Волна паники поднимается в груди, а Чуя вскакивает на ноги и отшатывается от парня перед собой.       Тот ни капли не удивлен, смотрит спокойно и уверенно, будто и не на поле боя вовсе. А Чуя в ужасе. Этот человек не мог просто забрать его силу, но он да, и теперь они двое твердо стоят на земле, только один спокоен, а второй задыхается от приступа паники.       В голове стучит голос Эйса, неприятный, вкрадчивый, обещающий положить слабое без способности тело Чуи рядом с телом изувеченного мужчины. Их кровь смешается, а крики синхронизируются, раны будут истекать гноем рядом друг с другом, а трясущиеся руки не перестанут дрожать даже после окончания пыток. Чую захватывает злость, она перемешивается с паникой, дополняется страхом и горячим желанием выйти победителем даже без помощи гравитации. Поэтому он глухо рычит и бросается вперед, собираясь повалить противника на землю и держать там, пока не перестанет сопротивляться, или бить его, пока не наберет достаточное количество очков для победы.       От первого удара противник уворачивается, второй попадает в цель, сгибая его пополам. Тот глухо стонет, но не перестает улыбаться, когда резко выпрямляется и с ужасающей скоростью выбрасывает вперед руку. Чуя успевает увернуться от явно тяжелого кулака, но чувствует резкий удар по шее. Тело перестает слушаться через секунду, болевая волна заполняет сознание.       Чуя отключается почти сразу, но последнее, что слышит — свое имя. Свое имя, такое знакомое, но произнесенное совершенно незнакомым голосом.

***

      Открыть глаза сложно. Веки тяжелые, голова раскалывается от боли и жуткого давления в области висков. Когда слипшиеся ресницы поддаются кричащим сигналам мозга и медленно размыкаются, то Чуя не видит ничего. Тело не слушается, объятое усталостью и какой-то инородной тяжестью. Ощущения, словно барахтаешься в неньютоновской жидкости. Вот только Чуя не двигается, потому что не может. Все попытки пошевелить конечностями остаются безуспешными, а темнота вокруг мешает проанализировать происходящее.       За дезориентацией приходит укол осознания. В голову врывается последнее воспоминание, краткий образ прошедшего боя, случившегося черт знает сколько времени назад. Слишком спокойный взгляд слишком умных глаз, слишком внезапное исчезновение силы, слишком инородная пустота после прикосновения слишком холодных пальцев. Слишком вообще все. Пульсирующие отголоски забытой паники разрастаются вновь, обвивая липкими щупальцами внутренности и сознание, мешают думать, не дают разобраться. Чуя пытается дернуться снова и опять ловит дозу ужаса, потому что мешает на самом деле не усталость в мышцах, не слабость после проигранного боя — мешает что-то очень крепкое, удерживающее его тело в лежачем положении.       Оба его предплечья, грудная клетка, ноги в нескольких местах — все сжато тугими ремнями, что отнимают возможность даже банально дернуть рукой. Где-то среди мечущихся образов, состоящих из слишком белоснежных бинтов и слишком нахального выражения лица, мелькает угроза, данная Эйсом в день перед боем.       «Я положу тебя рядом с этим мучеником» — вот, что он сказал тогда. Чуя всегда считал, что умение сдерживать обещание является сильной стороной личности, но ровно в эту секунду готов отдать себя на растерзание собственной силе, только бы не оказываться на ебаной твердой кушетке. Он представляет, как это выглядит, — насмотрелся на исторгающего вопли агонии человека днем ранее. Даже зрение не требуется на самом деле для осознания положения вещей. Но когда удается абстрагироваться от разрывающей голову боли, Чуя понимает, что никакой темноты на самом деле нет, и лишь обвивающая череп плотная повязка блокирует работу еще одного органа чувств.       В голове одновременно шумно, но и удручающе тихо. Гнетущая тишина вокруг заставляет задуматься, не оказался ли он лишен еще и слуха, но когда из пересохшего горла вырывается стон от очередной неудачной попытки оттянуть ремни, то Чуя понимает, что нет. Возможность слышать осталась, правда едва ли она в данный момент помогает. Если рядом кто-то и есть, то ведет он себя поражающе тихо: никаких намеков на шаги, шорохи, даже чужого дыхания не слышно.       Какое-то время он вслушивается в тишину, снова прикрыв глаза. Необходимость разобраться с положением, в котором он оказался по собственной треклятой неосмотрительности, грузит и без того мутное сознание. Чуя сглатывает вязкую слюну, с трудом проталкивая ее в горло, и усиливает собственное беспокойство, когда чувствует давление металла на шее. Обруч на месте, сковывает его внутреннюю силу так же умело, как тугие ремни ограничивают силу внешнюю.       Даже на начало разработки плана побега не хватает времени, потому что звук открывающейся двери бьет по ушам. Чуя дергается от неожиданности и рефлекторно поворачивает голову в сторону, откуда исходит звук. Ничего по-прежнему не видно из-за повязки, и он раздраженно хмурит лицо, не желая наглядно показывать свой страх, даже если очевидно, что он в гребаном ужасе в эту самую секунду.       — Очнулся? Восхитительно, — легко узнаваемый голос Эйса раздается совсем рядом, и Чуя не успевает удержать себя в руках. Дергается, вызывая чужую усмешку где-то над головой.       — Какого хуя, Эйс, — Чуя показательно дергает руками, как бы намекая, на что направлено его негодование.       — Ты слышал, что я говорил тебе до боя. Не делай вид, что удивлен, — ему отвечают с ноткой сожаления, но Чуя никогда не купится на то, что этот человек умеет сопереживать. Больше нет.       Он настороженно вслушивается в размеренные шаги, что приближаются к нему, и неосознанно напрягается всем телом, не понимая, к чему готовиться в первую очередь. По одним лишь звукам чужие намерения не вычислить, а очень жаль — сейчас такая способность была бы как никогда кстати.       По животу скользит холодным, с характерным звуком режется ткань на груди, оголяя торс. По телу ползут мурашки от ледяного касания и брезгливости, и Чуя чувствует, как начинают дрожать пальцы рук. Отсутствие зрения усиливает каждое тактильное ощущение в десятки раз, а отростки паники просачиваются в нервные окончания, чтобы усилить все еще сильнее. Пока мысли мечутся от испуга до бессильной ярости, Эйс разрезает и брюки тоже, и продолжает говорить:       — Я предупреждал, малыш. Ты представить себе не можешь, как сильно меня подставил. Теперь под угрозой мое доброе имя, а ты… Тебе придется взять ответственность за это, мы же не хотим повторения, да? — липкие руки медленно убирают с тела ткань, и Чуя почти задыхается от того, как сильно грохочет в груди. Голос опускается до шепота, когда тело остается полностью обнаженным. — Я вижу, тебе страшно. Но это необходимо, ладно?       Чуя не может ответить сразу, потому что почти проигрывает собственному организму и борется с приступом тошноты. Ему точно вкололи что-то достаточно сильное, что смогло вырубить его, и что мутит сознание круговоротами, вертит все ощущения с переменчивой скоростью. Собственные голосовые связки отказываются подчиняться сразу, но спустя пару секунд Чуя хрипит и отвечает так тихо, что едва может слышать сам.       — Ты больной ублюдок, блять. Твое ебаное имя для меня и плевка не ст…       Давящая на горло ладонь прерывает поток брани, рвущийся откуда-то из глубины, подгоняемый бездумной яростью и задетой гордостью. Проведенное в клубе время заставило самого Чую не без помощи Эйса растоптать ее в пыль, но здесь, на грани пыток, привязанный к холодной кушетке, обнаженный, он чувствует, что не может позволить марать себя дальше. Оставшиеся жалкие отголоски самолюбия потешаются над ним сейчас, дергают за нервные окончания, заставляя хрипло посмеиваться, пока рука давит на шею. Глаза под повязкой закатываются наверх, в безликой темноте начинают мерещиться странные созвездия и мерцающие вихри.       — Твой острый язык сведет меня с ума, — что-то влажное заменяет пальцы на шее. Слишком похоже на язык, и Чуя отчаянно хватает ртом воздух, но пытается отстраниться от липкого жара на коже. Мерзость.       — Можешь убить меня нахуй, — выдавливает он, чувствуя подступающую к глазам влагу. И он, блять, почти рад, что из-за повязки этого не будет видно.       — О, нет. Ты мне еще пригодишься, — голос резко отстраняется, доставляя обманчивое мгновенное облегчение.       Затем раздается свист.       Первый удар обжигает так сильно, что уже через секунду Чуя перестает понимать, куда именно он был нанесен. Горит все тело, но, кажется, ощущения начались с живота. Что-то похожее на хлыст разрывает пополам сознание, наверняка оставляет борозду на коже. Боль растекается волнами, как лава после извержения вулкана. Уши закладывает от собственного крика, мышцы судорожно сжимаются, подгоняя болевые ощущения вглубь, к искаженному агонией сознанию.       Следующий удар настигает его почти сразу, и Чуя срывает голос, увлажняет повязку слезами и дергается так неистово, что металлические ножки кушетки грохочут по каменному полу. Отголоски боли расплываются везде, от кончиков пальцев до самого сердца, когда еще один удар хлестко вскрывает кожу, выпуская струйки крови. Она стекает по животу вниз, горячая и густая, но тело горит так, что она обжигает нервные окончания по-другому, как ползущие кубики льда.       Чуя рыдает, не в силах остановить это.       Воспаленное сознание мечется в клетке из боли, ревет от бессилия и полыхает на грани срыва, Чуя перестает понимать сколько проходит времени, кажется, перестает даже чувствовать собственное тело. Удары настигают его физически, но где-то глубоко внутри он отгораживается от них, расплывается сам в клубах терпкого тумана. Внутренний голос умоляет прекратить, желает отключиться и перестать воспринимать происходящее. Суть ускользает, тонкие нити осознания рвутся одна за другой, с каждым полученным ударом он словно падает глубже и глубже, тонет в чем-то вязком и теплом, захлебывается, потому что и физически дышать почти невозможно.       Когда удары прекращают увечить истекающее кровью тело, все что он может — скулить от боли, словно сбитая машиной собака. Тощая, измученная жизнью и людьми, с облезающей грязной шерстью и глазами, излучающими безмолвную ненависть.       Где-то в памяти вспыхивает давнее воспоминание, наверное, из детства в приюте. Несколько пар детских рук тянутся испуганно и медленно к побитому жалкому псу, распростертому грязной кучей на обочине пустой дороги. У того торчат ребра и пасть испачкана кровью, а один черный глаз смотрит словно сквозь детские лица, искаженные одновременно отвращением и желанием узнать, что будет, если дотронуться до своей находки. Чуя тогда почти разнылся, за что получил омерзительную ухмылку от какого-то недалекого изверга, околачивающегося в трущобах. Пса они так и не потрогали, испуганно отдернув руки, когда из окровавленной пасти донесся слабый, булькающий звук.       Когда в жизни не видишь от людей доброты, то умирать от их же рук еще обиднее.       Чуя чувствует себя этим псом, за исключением, разве что, рыка. Он то не в состоянии и звука издать. Да и увидеть что-либо не может. Только хватать с хрипами воздух и молча проклинать собственное существование. Убогое, отверженное, обреченное с самого момента появления на свет.       Задушенное рыдание вырывается из горла, когда тело окатывают водой или чем-то похожим. Кажется, ледяная, но все горит так, что понять не получается. Органы чувств на грани отключения, и Чуя с трудом сглатывает несколько капель, случайно попавших в рот. Сил кричать и сопротивляться совсем нет, думать и злиться тоже. Может, ему с самого начала было суждено закончить жизнь, как та перепуганная псина.       — Побудь в сознании еще немного, моя драгоценность, — голос звучит словно из-под толщи воды, проникает в мозг с опозданием. Чуя даже не дергается, когда чувствует, что касания поползли по бедрам, приближаясь к паху. — Неужели растерял свою строптивость?       Слезы намочили повязку, или это вода, все еще стекающая по измученному телу, он не знает. Не знает, сможет ли очнуться, если снова потеряет сознание. Не знает, останется ли он здесь, или его вернут в комнату. Не знает, хочет ли вообще снимать эту сраную повязку и снова смотреть на то, что вокруг. На того, кто прижимается касаниями к его вялому члену, он точно смотреть не хочет.       Унизительно. Мерзко. До тошноты отвратительно.       — Отъебись, — единственное, что способен ответить Чуя, с трудом разлепив онемевшие губы.       — Я бы советовал тебе быть вежливее, если не готов к продолжению. В конце концов, я даю тебе шанс отыграться более мирным путем.       Жутко хочется взвыть, размазать голыми руками бессознательное тело Эйса по каменным стенам. Вдавить пальцы в глазницы, пока не ослепнет без всяких повязок. Давить на горло, пока не перестанет дышать. Снять кожу, медленно, уверенно, упиваясь срывающимися визгами.       Что-то внутри обрывается снова, когда слышится звук открывающейся двери. Молчание заполняет помещение на несколько долгих секунд, прежде чем наполненный разочарованием голос прерывает ее:       — Продолжим в другой раз.       Когда он остается один, то не чувствует ничего. Пустота заполняет сознание, как отсутствие силы заполняло тело после касания ладони в бинтах. Его знобит и бросает в жар, затем снова знобит и так по кругу. Тело ощущается липким и грязным, малейшее движение заставляет стонать и хватать ртом маленькие порции кислорода. Чуя боится уснуть, но проваливается в дрему медленно, выныривая из нее рывками, отчаянно вслушивается в тишину вокруг.       Чуя боится уснуть, но когда дверь открывается снова и в дрожащую мышцу впивается игла от шприца, ничего другого ему не остается.