Les Misérables

      После боя всегда спится хорошо и долго. Кошмары и образы не посещают утомленное сознание, тело ощущается более сильным и крепким. Чуя открывает глаза и первые секунды не может понять, где находится. Светлые стены не изуродованы трещинами, матрас на кровати не вызывает желания поскорее встать с него. Над головой не зависли пожелтевшие от времени квадратики-плитки — ровно сто двадцать штук. Чуя медленно поворачивает голову, постепенно осознавая то, где находится.       Всего лишь лазарет доктора Йосано, где после каждого боя умелые женские руки обрабатывали полученные раны, если таковые имелись.       Серьезные ранения Чуя получал всего дважды. Один раз совершенно невыносимая девчонка с огнем обожгла ему половину спины, оставив весьма неприятный шрам. Йосано тогда сильнее обычного хмурила брови, а Эйс отчитывал за невнимательность. Чуя не понимал их глупых упреков — победу он все равно принес. Никакой огонь не победит гравитацию.       Второй раз был более невыносимым — тогда взрослый мужчина с жестоким лицом бросал бесчисленное количество лезвий, уследить за которыми оказалось сложнее, чем Чуя думал. В тот день охрана не предупредила его насчет силы соперника, а метнувшиеся прямиком в лицо острые, почти незаметные от огромной скорости лезвия располосовали ему половину тела, даже срезали кривыми прядями отросшие волосы. Боль дала о себе знать уже после окончания боя, и Чуя ярко помнил, как сильно матерился и шипел на Акико, пока она останавливала бегущую из мерзких царапин кровь.       — Проснулся? — тихий голос у двери заставляет откинуть в сторону неприятные воспоминания. Зажившие давно царапины все равно зачесались.       — Чего в комнату не отправили? — Чуя хмуро кривит брови. Ему было без разницы, где проводить ночи — выбора кроме комнаты и лазарета все равно не было. Ему просто не нравилось чувство, что кто-либо мог наблюдать за ним, пока он спал.       — Ты вырубился, пока я тебе компресс держала, — Акико с ухмылкой проходит ближе, не сводя своего обычного пронзающего взгляда с заспанного лица.       — Совсем не помню.       Ну, в лазарете хоть еда была приятнее. Чуя нехотя выдавливает из себя улыбку и садится на кровати. Сдавленно шипит, ощущая прострелившую голень боль. В пылу боя он слишком упивался ощущением собственной силы, так что редко ощущал полученные удары или раны. Наверное, один из вчерашних каменных ублюдков сумел зацепить его.       — Просто ушиб. Через пару дней пройдет.       — Ладно.       — Эйс хочет видеть тебя, — Йосано останавливается у края кровати и аккуратно поднимает повязку с ноги. Удовлетворенно кивнув самой себе, вновь смотрит на Чую. — Он сегодня не в духе.       — Ну засунь ему пачку денег в задницу. Уверен, он в любом виде получает от них удовольствие.       Чуя не хотел видеть Эйса снова. Ему по горло хватало редких встреч в дни, когда проводились бои. Иногда этот индюк мог встретиться в общей комнате, где тихо наблюдал из угла за членами его коллекции, занимающимися своими делами. В такие дни взгляд Эйса был задумчив и лишен привычной Чуе напыщенности, с которой он постоянно стремился дотронуться до кудрявых рыжих волос и до Чуи в целом. В такие моменты Чуя чувствовал себя кроликом в загоне, за которым наблюдает увлеченный ребенок, видя перед собой комок шерсти с прикольными ушами.       Накахара не чувствовал к нему ненависти, то была необъяснимая неприязнь. Если судить объективно, Эйс был его тюремщиком. Как бы тот не стремился выставить себя героем для всех, кого держал в клубе, Чуя прекрасно знал, что Эйс мог бы продать их всех, предложи ему кто-то выгодную сделку. Он хотел быть почитаемым своей коллекцией, но не учел того факта, что для этого не стоило надевать на всех ошейники. Да и можно ли ждать уважения от собственных инвестиций?       Завтрак принес незнакомый охранник, похожий на всех остальных. Проследив, что еда не отправилась в мусорку, мужчина кивнул Чуе на дверь лазарета.       — Пошли.       Приятные ощущения от хорошего сна отошли на второй план от предчувствия скорой встречи с Эйсом. Чуя сморщил нос, но послушно двинулся вслед за мужчиной, на ходу натянув футболку.       За угол направо, прямо по коридору, через дверь с несколькими замками. Чуе довелось посетить личные комнаты Эйса всего один раз. Тогда он получил немало синяков и гневных взглядов, несколько часов безудержных визгов о собственной никчемности и звонкие пощечины через каждое слово. Это было на следующий день после того, как Чуя поднял руки и сдался на поле боя, обливаясь слезами и срывая в криках голос. Тогда он был наказан за плохое поведение. Раны, нанесенные лично Эйсом, никому лечить не разрешалось. Уродливая полоса от удара плетью с того дня пересекала часть спины, что не была обожжена в бою одаренной девчонкой. «Никогда больше не смей подводить меня. Я не буду так нежен в следующий раз.» Тяжелое дыхание опаляло кожу на шее. Это было последнее, что Чуя услышал до того, как потерять сознание от резкой, оглушающей боли.       Яркое освещение в коридоре не дает почувствовать себя лучше, только заставляет щурить покалывающие после пробуждения веки. Чуя упорно вертит в голове мысль о вчерашней победе. Сегодня у Эйса нет повода срываться на нем.       По коже пробегают мурашки от громкого, срывающегося визга. Чуя шарахается в сторону от неожиданности, задевая плечом недовольного охранника.       — Какого черта? — шипит он, усилием воли возвращая самообладание.       — Эйс еще не закончил, — охранник крепко хватает сопротивляющегося Чую за плечо и сжимает, удерживая на месте. Визг прерывается на пару секунд, коридор оглушает наступившей тишиной. — Подождем его здесь.       Чуя лихорадочно соображает, бегая глазами по ряду дверей. Крики возобновляются снова, отлетают от стен и низкого, давящего потолка. Всем известно, что Эйс наказывает за проигрыши и неподобающее, по его мнению, поведение. Но Чуя знает всех, кто живет в клубе. В составе обожаемой коллекции Эйса не так много эсперов — одаренные все еще являются редкостью, особенно сильные, подходящие для боя, а Эйс, несомненно, выбирает лучших. И Чуя чувствует приступ неожиданной ярости, когда не узнает голос, издающий полные боли и отчаяния вопли. Они слышатся из-за ближайшей к ним двери справа.       Он резко отталкивает замершего на месте охранника и дергает дверь, толком не задумываясь даже, к чему это может привести. Следовало продумать свои действия на пару шагов вперед, но звенящие в ушах крики отключают всю оставшуюся в голове рациональность, действуют как пинок под зад, толкая вечно уставшее тело вперед. Чуя распахивает тяжелую дверь, на долю секунды удивляясь, что она не закрыта.       — Эйс! — он практически рычит, когда видит то, что происходит в полутьме комнаты.       Он выглядит почти как обычно. Все на Эйсе привычно светлое: светлые волосы с идиотской прической, белый костюм с узкими брюками, бледная кожа и длинные пальцы, уверенно удерживающие небольшой нож. В лицо бьет свет от единственной лампочки под потолком, намного более белый, чем в остальных помещениях клуба, но недостаточно яркий, чтобы окутать собой всю небольшую комнату. Чуя давно научился пересиливать себя и называть их комнаты именно комнатами, а не камерами. У них с Ацуши даже состоялось несколько дискуссий на эту тему. Но помещение, в которое он влетел на яростном, адреналиновом подъеме, не оставляет никаких сомнений в том, что это — именно камера. Пыточная камера, если быть точным. Совершенно пустая, не считая двух человек, кушетки и вьющихся по холодному полу металлических змей из цепей.       Привычный светлый прикид Эйса портит одна маленькая деталь — огромные пятна крови. Они уродуют рукава его пиджака, спускаются грязными разводами по брюкам. Кровь склеивает несколько прядей белоснежных волос у лица, теперь свисающих неаккуратными грязными сосульками и пачкающими бледный лоб. На бедрах и груди видны кровавые отпечатки, словно он совершенно небрежно протирал о свою одежду руки в процессе.       — Ты немного рано, — голос Эйса спокойный, будто это не он сейчас держит в руке нож, занесенный над ослабленным телом на жесткой кушетке. Чуя утыкается взглядом в дрожащие скованные руки и чувствует, как к горлу подступает желчь. Он точно уверен, что количество ногтей у человека должно быть равно количеству пальцев. Теперь он видит, что может быть иначе.       — Какого черта?       Весь словарный запас потерян где-то во мраке пройденных коридоров. Чуя очень хочет отвести взгляд, но не может этого сделать, ощущая физический и моральный ступор. Словно кто-то залил его тело бетоном и оставил, насильно повернув голову в сторону исстрадавшегося тела и окровавленного ножа.       Его сбивают с ног резко, прижимают к земле, лицом в воняющий сыростью пол. Где-то на границе окутанного ужасом сознания бьется понимание, что это охранник, который, наверняка, рванул за ним сразу же, как Чуя открыл дверь. Из груди вышибает весь оставшийся воздух и он задушенно хрипит, почти ощущая, как трещат ребра. Он сильно приложился подбородком о бетон, противно скрипнули зубы, и болезненно прикушен язык. Вкус крови наполняет рот, и ему кажется, что это побочный эффект от увиденной сцены, потому что она тоже наполнена красным и соленым. Несмотря на явное физическое воздействие, Чуя не может оторвать взгляд от тела, дергающегося в судорогах. Крики перестали звучать после того, как он открыл дверь, но на смену им пришли срывающиеся стоны, полные невыраженной агонии.       — Подними его, — Эйс делает легкое движение рукой. Давление пропадает, и Чуя подскакивает на ноги, бросая на охранника гневный взгляд. — Драгоценность моя, тебе не стоит так переживать. Все-таки это моя работа.       — Пытать людей? — выплевывает Чуя, раздражаясь еще больше от хватки охранника на плечах.       Конечно, Чуя испытал на себе всю любовь Эйса к физическим унижениям и чужой боли. Ему удалось разгневать этого человека своим проигрышем, за что он получил довольно вразумительный и красноречивый ответ на то, что Эйс об этом думает. Тот раз даже пыткой назвать можно с трудом, больше было похоже на избиение ребенка. Чуя был все еще не в себе от способности того эспера и от ужасающего количества успокоительных. Удивительно, что он вообще почувствовал боль и не отключился после одного-двух хлестких ударов. Однако собственные унижения не стоят рядом с тем, что он может наблюдать сейчас — пытки над кем-то другим, незнакомым человеком.       Эйс стреляет в него взглядом, полным насмешки. Он обходит кушетку с другой стороны, предоставляя возможность как следует рассмотреть лежащего на ней человека. Его лицо полно восторга, словно он хвастается своим самым большим достижением, ценной наградой, достигнутой упорными трудами.       Мужчина, не старше двадцати пяти. Светлые волосы растрепались и слиплись от уже застывшей крови. На болезненно худом теле мешковатая одежда, что скорее всего была когда-то ему по размеру. В такую одевают Чую и других эсперов перед тем, как отправить на бой. Грудь мужчины тяжело поднимается и опускается в мелких быстрых вдохах и выдохах. На правой руке не хватает двух ногтей, руки изуродованы жуткими шрамами, покрывающими кожу в несколько слоев. Совсем свежие сочатся кровью, пачкают черную одежду и выглядят воспаленными, хаотично пересекаются с более старыми царапинами и рубцами. Глядя на лицо лежащего, Чуя убеждается, что, не будь на нем одежды, можно было бы лицезреть и другие увечья. Мужчина не смотрит на людей вокруг, никак не реагирует на происходящее и крики. Полузакрытыми глазами он впивается в потолок, словно желает поглотить мерзкий свет покачивающейся лампы и раствориться в нем, растворить свои мучения и боль, забыть о том, где находится и что чувствует.       Чуя никогда не был слишком эмпатичным, но от секундного взгляда на искаженное страданиями лицо ему становится тошно. Страшно представить, что Эйс успел сотворить с беззащитным телом, как давно издевается над ним.       Эйс тяжело вздыхает, рассматривая ворвавшихся к нему гостей, когда не улавливает ответного восторга на лицах. Гневные вопросы Чуи он игнорирует, нежно проводя пальцем по лезвию ножа. Кровь собирается каплей на кончике лезвия и срывается с него вниз, впитывается в черную ткань брюк на бедре у связанного по рукам и ногам пленника. Чуя сглатывает ставшую вязкой слюну, лихорадочно соображая, что делать дальше.       — Я не планировал делать это сегодня, но… — Эйс не сводит взгляда с изможденного лица мужчины на кушетке. — Раз ты пришел, мой бриллиант, я покажу тебе.       Ровная линия рта ломается, изгибается в мерзкой ухмылке, когда длинные пальцы молниеносно вспарывают ножом одежду на пленнике. Тело на кушетке дергается, из измученного криками горла вырывается что-то похожее на всхлип. Накахара не может отделаться от ощущения, что страх окутывает помещение липкими лапами, прокрадывается сквозь одежду на кожу и оседает там, охлаждает тело и душу, забирается дальше, в самое нутро, сжимая глотку, мешая выдавить малейший звук. Он вздрагивает синхронно с мужчиной на кушетке, и ему стыдно от собственного ужаса. Стыдно, потому что он лишь наблюдатель. Жалкий, не имеющий возможности вырваться из рук охранника, испуганный, беспомощный без своей способности. А Эйс продолжает говорить, не поднимая взгляда.       — Видишь ли, душа моей коллекции, — пальцы сжимают нож крепче, лезвие идет по оголенной груди мужчины, пересчитывает ребра, царапает тонкую кожу. — Не все мои приобретения оказались такими сговорчивыми, как ты. Некоторым нужно несколько больше убеждения. Знаешь, — Эйс берет с металлического столика у кушетки инструмент, напоминающий плоскогубцы. Чуя точно не знает, как это называется, но в комбинации с острым лезвием предмет не вызывает приятных ассоциаций. — Я не очень люблю страдания. Вся моя любовь и уважение отданы прибыли. В нашем жутком мире не выжить без влияния денег, и я нашел для себя верный путь к искуплению грехов за то, что родился таким.       — Ты ублюдок, — Чуя сплевывает на пол, не оставляя попыток вырваться из крепкой хватки. — Никакие деньги не дают тебе права издеваться над людьми!       — О, думаешь? — Эйс гадко улыбается, вспарывая новый участок кожи, выпускает очередную струйку крови из измученного тела. Разрезанная ткань футболки соскальзывает на кушетку, открывая взгляду то, что скрывала ранее. На торсе бедного мужчины не осталось живого места. Многочисленные порезы, ожоги, синяки и шрамы заменили телу броню. Часть из них отвратительно желтела воспалением, истекала гнойной жидкостью и сукровицей. Эйс ковырнул кончиком ножа один из краснеющих шрамов, вырывая из груди мужчины очередной уставший крик. — Я купил его, как и всех вас. А когда я что-то покупаю, то рассчитываю на подчинение. Вы — мои инвестиции, дорогой, и я не намерен пускать деньги на ветер лишь потому, что кто-то отказывается приносить мне доход, понимаешь?       Так ублюдок пытает просто за то, что кто-то отказывается участвовать в боях? Чуя чувствует, как в жилах вскипает кровь. Эйс с хирургической точностью и бесстрастным лицом подцепляет щипцами кровавую корку, подсохшую на старой ране под ребрами, и резко сдирает ее, параллельно удерживая лезвие ножа в районе горла лежащего мужчины. На секунду Чую оглушает полный боли крик, а затем он понимает, что и сам кричит в унисон.       — Хватит! Я могу выходить в яму вместо него, — непрошенные слезы бегут по щекам, оставляют соль на губах. Чуя кричит первое, что приходит в голову, и только яростнее вырывается из хватки. Злость окутывает тело, мешает мыслить ясно и Чуя впервые за все время настолько сильно жалеет, что шею сковывает ошейник. Руки горят от желания схватить Эйса за блядский белый пиджак и швырнуть в стену так сильно, чтоб захрустели кости и хлынула кровь из белобрысого затылка. Чтоб пятна от чужой крови на одежде закрыли собой брызги от его собственной крови. — Да отпусти ты меня, блять!       Охранник скручивает руки сильнее, до ломоты в суставах. Чуя сгибается пополам, но продолжает гневно орать на Эйса, не обращающего внимания ни на что, кроме своей жертвы, накрепко привязанной к кушетке.       — Чего ты так заводишься? — Эйс наконец поднимает взгляд, раздраженно всматриваясь в заплаканное лицо своего любимца. — Разве ты лучше меня, м?       — Ты чего несешь? — Чуя практически рычит, выплевывает ненависть в сторону окровавленного белого пиджака.       Эйс усмехается как-то мерзко и вместе с тем разочарованно, откладывает орудия пыток на стол и делает медленный шаг в сторону скрученного охранником парня. Стоит ему оказаться в непосредственной близости, длинные пальцы хватают Чую за подбородок, резким движением поднимая вверх мокрое, искаженное злостью лицо.       — Не тебе осуждать меня, маленькая дрянь, — Эйс наклоняется ближе, шепчет гневно прямо в лицо. — Осуждать меня может он, — легким движением головы мерзавец указывает на тяжело дышащее тело позади. — Ты не лучше меня, малыш. Выходишь в яму по своей воле. Бьешь и побеждаешь других с легкостью искусного бойца. Ты даже детей одаренных раскидываешь, — Эйс хрипло смеется, пока Чую мутит от запаха крови и ужаса.       — Ты не давал мне выбора.       — Конечно давал. Ты мог быть как он, — Эйс снова кивает на мужчину на кушетке, не переставая пилить взглядом голубые глаза напротив. — Мог не соглашаться, сохранить мнимое понятие достоинства. Мог отказать мне, но не изменять себе. Но я же вижу, что ты делаешь, малыш, — голос понижается до едва различимого шепота, так, что слышит его лишь один человек. — Я вижу, что тебе нравится быть там.       Чуя молчит, дрожа от неудобной позы и заполняющей внутренности бессильной ярости. Он никогда не думал об этом подобным образом. И это осознание заставило почувствовать себя еще более отвратительно. Собственное упрямство вперемешку с самокопанием и жалостью к самому себе никогда не давали почувствовать вину в полной мере.       Чуя мог бесконечно оправдывать себя тем, что обращается с противниками максимально мягко, без лишней жестокости, но перед глазами встает лицо мальчика, отказавшегося вчера принять руку помощи. Его сменяют другие лица, бесконечное количество лиц, наполненных страхом, искаженных такой же бессильной яростью, какую Чуя чувствует сейчас в груди сам. Десятки лиц детей, взрослых, которые оказывались с ним в чертовой яме один на один, у которых не было на победу ни малейшего шанса. И Чуя даже пальцем не шевелил для того, чтобы что-то исправить. Он побеждал их всех, всех до единого, прекрасно осознавая, что их будет ждать после проигрыша.       После проигрыша они, скорее всего, окажутся на таких же кушетках, будут испускать настолько истошные вопли, что само эхо устанет отражать их от стен, или еще чего похуже. Кто знает, какие предпочтения в пытках у других хозяев одаренных.       С самого начала своего нахождения здесь Чуя ни разу не думал о выходе. Он слишком погрузился в страх перед собственной силой, так глубоко, но забыл о том, что он пугает и других. Приводит в ужас одним своим существованием. Вселяет страх демонстрацией разрушительной способности. Он прекрасно понимал, что снять ошейник ему не суждено, и думал, что достаточно оградил себя и других от излишнего ущерба, который мог неосознанно причинить. Отказ от боев — то, чего он не мог себе позволить, каким бы ужасным не представлялось другим его участие в них. Чуя знал свое тело, чувствовал, что эти редкие возможности выпустить то, что сидит внутри — его лекарство от медленной смерти. Панацея от самоуничтожения. Эликсир от ночных кошмаров и кровавой рвоты по утрам.       Чуя сжимает зубы, не находя сил на достойный ответ.       — Когда-нибудь я убью тебя, — шипит он в лицо человеку, что так долго не показывал своего истинного лица. Или это Чуя отчаянно не старался рассмотреть?       — Нака…хара. Пре-прекрати.       Чуя замирает, ощущая, как встают дыбом волосы на затылке. Мужчина с кушетки подал голос впервые за все время, что они тут пререкаются. Впервые выдал что-то кроме криков боли и отчаяния. Но изумление вызвал отнюдь не этот факт.       — Откуда ты…       — На выход.       Эйс не дает продолжить и возвращает себе привычный приказной тон, указывая охраннику на дверь. Сопротивляющегося Чую волокут в коридор и швыряют к стене, наконец избавив от грубой хватки, сковывающей движения. Он прикладывается о камни щекой и чувствует, как сдирается кожа. Больно пиздец, но руки ноют сильнее. Еще сильнее ноет пораженное увиденной сценой и услышанными словами сознание, но Чуя твердо решает подумать над всем наедине с самим собой. Ему срочно требуется сеанс медитации и пересчет плиток на потолке.       Эйс выходит следом и закрывает дверь с громким хлопком.       — Ты разозлил меня сегодня, маленький гаденыш, — Эйс вздыхает так устало, словно Чуя — ребенок, измазавший стены в квартире акварельными красками. — Тем не менее, я звал тебя по делу.       Чуя удивленно моргает, внезапно вспомнив, что его вели сюда потому, что его тут ждали. Во рту расползается мерзкий привкус железа. Голос Эйса раздражает как никогда прежде, и Чуя всеми силами старается не думать об изувеченном теле за дверью. Вкус крови во рту не помогает отогнать от себя пугающие образы.       — Я думал, ты уже все мне высказал, — упрямо рычит Чуя в ответ, злясь вообще на все вокруг. На себя, на ебаного Эйса, на тупого охранника, что молча наблюдал за развернувшейся сценой.       — О, у меня много чего есть тебе сказать. Но это после. Завтра утром у тебя бой. И если после сегодняшнего разговора ты пожелаешь намеренно проиграть, — Эйс красноречиво смотрит Чуе в лицо и кривится, когда тот сплевывает на пол кровавую слюну. — Я положу тебя рядом с этим мучеником. Ставки слишком высоки, я не могу терпеть твои детские капризы, малыш.       — Иди к черту, — Чуя и правда после их разговора не настроен на бой. Он хочет лечь в кровать и не видеть посторонних как минимум неделю.       — Ты. Не. Посмеешь. Проиграть.       Эйс снова тянется своими гадкими пальцами, испачканными кровью, к растрепанным рыжим волосам. Чуя уворачивается, в очередной раз попадая в хватку охранника. Его ведут к выходу из коридора в тяжелом молчании, но в голове у Накахары стоят визги изуродованного шрамами мужчины и пробирающий до костей шепот Эйса.