Les Misérables

      Чуя сплевывает на пыльный пол сгусток крови и крепко зажимает пальцами переносицу. Подскочить с жесткой кровати с ощущением струящейся по глотке густой кровавой каши — не лучшее начало дня, но уже такое привычное. Громко закашлявшись и мысленно проклиная собственное дрянное тело, делает попытку глотнуть воздуха. Через нос — гиблое дело, он только в очередной раз захлебнется собственной соленой кровью, поэтому Чуя с грудными хрипами жадно хватает маленькие порции желанного кислорода через испачканный рот.       Ладони подрагивают в странном темпе, повторяя ритм сердцебиения — быстро-быстро, медленно, пауза. Каждая такая пауза между ударами сердца сопровождается противным шумом в ушах. Стоящий в общей комнате старый радиоприемник издает такие звуки, когда пытаешься поймать на нем любую станцию, где можно послушать что-то кроме избитого прогноза погоды.       «В Токио наступают теплые дни, однако метеозависимым следует быть осторожными, нас ожидает повышенное атмосферное давление до конца недели».       Чуя мрачно усмехается, разглядывая увеличивающуюся лужу крови на полу. Если бы его проблемы можно было решить понижением атмосферного давления — жить было бы куда проще. Участившиеся случаи вроде этого напрягали его и без того напряженное сознание. Он перестал каждый раз просить сменить ему постельное белье, потому что заляпал старое. Охранники и без этого смотрят на него с вечным подозрением и неприязнью, злить их лишний раз — себе дороже. За последние недели он научился воспринимать коричневые пятна на светлой наволочке как эксклюзивный дизайн для него одного. Все равно каждая комната в этом чертовом подвале идентична соседней.       Кстати о соседней комнате. Накахара отталкивается босыми ступнями от покрытого кровью и разводами пола, прислоняется спиной к стене и с силой ударяет кулаком чуть выше собственной подушки. Ждет долгие две секунды, ударяет снова — уже дважды. Своеобразный сигнал, означающий что-то вроде «проснулся и пока живой».       Ответ не заставляет себя долго ждать — глухие удары раздаются с другой стороны, идентичные тем, что настучал Чуя. Легкая улыбка трогает пересохшие после сна и соли губы. Пусть каждый день в этом гребаном подвале и похож на предыдущий, приятно знать, что не один ты застрял в сраной временной петле из ночных кошмаров, мерзкой еды и синяков на ослабленном теле. Отсутствие разнообразия в жизни тушит любое сознание, как дожди тушат полыхающее пожаром поле, особенно когда тебе даже нет еще восемнадцати.       Хотя, может, и есть. Чуя не исключает возможности того, что на самом деле давно сбился со счета дней и недель. В отслеживании времени помогал лишь тот самый с горем пополам работающий радиоприемник, вечно передающий прогноз погоды, а изредка — какие-то старые песни. Чуя иногда думал, что на самом деле тот не ловит ничего потому, что на нем зациклены старые записанные эфиры, из года в год повторяющиеся по кругу. Может, ему уже на самом деле тридцать пять, а неизменно худое тело в синяках маринуется в тесноте подвальных помещений, как маленькие рыбки в консервных банках. А может, он уже давно умер на пропахшем антисептиком столе доктора Йосано, и просто жизнь после смерти выглядит абсолютно так же, как выглядела до. От такой мысли болит голова и хмурится лоб, покрытый после сна холодной испариной. Нет, видеть эти толстые, сквозящие прохладой стены после смерти — не то, чего Чуя от нее ждет.       Не то чтобы он вообще чего-то ждал. Ни от жизни, ни от смерти. Убогое существование, на девяносто процентов проводимое практически под землей, не оставляет за собой много надежд. Чуя был не из тех неизлечимых оптимистов вроде Ацуши, отвечающего ему кодовыми стуками через стену: он не засыпал с надеждами на светлое будущее, не разделял воодушевленных восклицаний о том, что рано или поздно мир изменится в лучшую сторону. Не изменится. По крайней мере не раньше, чем его измученное побоями и сжирающей изнутри силой тело однажды найдут холодным в этой самой кровати.       Когда не строишь лишних надежд, меньше вероятность разочарования.       Мрачно оглядев свою очередную испорченную кровью футболку, Чуя поднимается с кровати. Холодная вода неравномерным потоком бьет о стенки алюминиевой раковины, брызгами попадая на руки и одежду. Чуя старательно отмывает лицо и ладони, а окровавленной синей футболкой вытирает лужу у кровати. Маленькая тумбочка у стены еще хранит в себе несколько комплектов сменной одежды, хотя приличная часть из них давно потрепана, бывшие когда-то яркими цвета стали бледными от бесконечных стирок, а на измученных временем швах тут и там прослеживаются маленькие отверстия, привычно ковыряемые ногтями перед сном.       Самое раздражающее в его бесконечно одинаковой жизни — отсутствие возможности следить за временем. В первое время пребывания в этой дыре Чуя готов был лезть на стену от неизвестности. Часов в их маленьких комнатах не было, а те единственные, что висели в общей комнате, перестали идти около года назад. Теперь, в какое бы время их не выпустили из комнат, две стрелки на старом пыльном циферблате неизменно сообщали, что сейчас девять часов и восемнадцать минут.       Единственная возможность следить за днями — выдача еды. Трижды в день, с одинаковым интервалом. Завтрак, обед и ужин по расписанию. Чаще всего еда была мерзкой, такой, что толком не лезла в горло, если не запивать ее старательно отдающей железом водой из крана. Жаловаться было бессмысленно: вечно мрачные охранники, заходящие с подносами, смотрели так, что сразу было понятно — либо ешь то, что принесли, либо не ешь вообще. Умереть от голода всегда казалось Чуе плохой идеей, поэтому он лишь показательно морщил нос, бросая брезгливые взгляды на содержимое пластиковых тарелок.       Скрежет в замочной скважине оповестил, что пришло время вновь бороться с тошнотой от вида местной еды. Безликий — потому что похож на остальных таких же — мужчина в военной форме молча заносит в комнату поднос и ставит на маленький стол справа от кровати.       Чую почти выворачивает от первой ложки каши, пока мужчина выжидающе стоит у двери. Они всегда ждут, чтобы убедиться, что никто не станет морить себя голодом. Остаточный привкус крови во рту смешивается с едой и с трудом проталкивается в пустой желудок. Чуя не выдерживает, злобно морщится и спрашивает:       — Вы сами хоть раз пробовали то, что приносите?       Охранник ожидаемо молчит, буравя взглядом недовольного парня перед собой. Чуя надеется, что его не вырвет прямо сейчас, и сует вторую ложку в рот. Мерзость.       Когда мужчина покидает комнату с пустым подносом, Чуя торопливо пьет два стакана воды, ощущая, как она проталкивает остатки еды дальше. Неплохо, сегодня без тошноты. Хотя голова до сих пор болит нещадно.       В попытке справиться с отвратительными ощущениями в желудке Чуя валится на кровать, подгибает ноги и молча пялится в потолок. Он точно знает, что там ровно сто двадцать покрытых трещинами серых квадратиков плитки, но все равно пересчитывает их заново.       Два быстрых удара в стену слева от его головы отрывают от медитативного времяпровождения и заставляют заглянуть под кровать. Свернутая в шарик салфетка медленно протискивается в узкую щель между двумя старыми бетонными блоками и падает на пол. Чуя торопливо протягивает руку, хватает передачку и аккуратно разворачивает, стараясь не порвать драгоценное подобие бумаги, которое они нагло воруют с подносов за завтраком, обедом и ужином. За аккуратно сложенными одинаковыми комплектами одежды в его тумбочке хранится стопка таких же, только ровных, салфеток.       Развернув своеобразное письмо, Чуя щурит глаза, старается разглядеть почти неразборчиво накорябанные слова.       «Еда отвратительна. Когда бой?»       Чуя тихо усмехается себе под нос. Да, мемуары в их ситуации писать не приходится. Все коротко и по делу, в целях экономии салфеток и из-за отсутствия пишущих принадлежностей.       Уперевшись локтями в кровать, Чуя прикладывает салфетку к более менее ровному месту на стене и старательно выдавливает ответное послание ногтем на податливой, но хлипкой бумаге.       «Согласен. Чуть не стошнило. Сегодня после ужина.»       Сложенное в маленький квадратик послание отправляется в соседнюю камеру тем же путем, которым было получено. Технически, они могли бы говорить вслух, если бы сильно повысили голос, или через эту щель. Но все их прежние попытки озвучивать друг другу свои мысли были сразу пресечены вездесущими мужчинами в военной форме. Чуя не знал, стоят ли они возле камер постоянно, или ходят патрулями по коридорам. Но единственный случай избиения после попытки спеть вместе с Ацуши какую-то глупую детскую песню дал понять, что общение здесь возможно только молчаливое. Этот маленький трюк с салфетками не давал им обоим окончательно спуститься в пучины самокопания в почти постоянном одиночестве и холодных четырех стенах.       «Будь осторожен. Снова кровь была?»       Ответ от Ацуши как обычно полон беспокойства. Чуя не знал толком, что чувствует по этому поводу. Какая-то часть его была благодарна другу, ведь более ни один человек не интересовался его самочувствием без цели найти выгоду. С другой стороны, Чуя не хотел бы, чтобы кто-то действительно был привязан к нему. В последнее время его не покидало ощущение, он знал, чувствовал, что осталось ему здесь недолго. Неиссякаемый оптимизм Ацуши подпитывался общением с Накахарой, и Чуя чувствовал скребущую изнутри вину за то, что рано или поздно послания на салфетках будут оставаться без ответа.       Чуя откидывает пальцами непослушную рыжую челку, лезущую в глаза и выдавливает слова ногтем, сосредоточенно прикусив кончик языка.       «Буду. Я в порядке.»       На секунду зависнув взглядом на сухих словах, он аккуратно выдавливает на салфетке жалкое подобие смайлика. Осматривая результат, горько усмехается — улыбка кривая, ненастоящая. Он уверен, что окажись сейчас Ацуши перед ним, увидел бы губы Чуи, изогнутые точь-в-точь как на салфетке — в искусственной, вымученной улыбке.       Ацуши не купится на его наглое вранье. Наверняка, он сам проснулся от глухих хрипов Чуи за стеной, прерывающихся кашлем и злобной руганью.       Едва ли хоть кто-то в этом месте имел крепкий сон.       Чуя осторожно просовывает послание в щель и снова ложится на кровать, зная, что на ближайшее время их общение окончено. Тихие перестуки утром, несколько нацарапанных ногтем фраз днем, и, если повезет, пара унылых взглядов и осторожных шуток вечером в общей комнате раз в неделю. Этим жалким подобием общения полнилась жизнь в провонявших сыростью и тоской стенах клуба. Ну, и еще боями. Хотя периодические сеансы избиения, иногда сопровождающиеся извиняющимися улыбками соперника, общением можно назвать с очень большой натяжкой.       Как бы глупо это не звучало, Чуя получал мрачное удовлетворение во время боя. Ощущение силы в худом теле словно разгоняло сильнее кровь по венам, полнило уставшее сознание чувством облегчения, разрушало мрачный тоннель из безысходности, пробивая где-то наверху маленькую брешь, через которую можно было взглянуть краем глаза на свет. Несколько дней после боя он крепче спал, лучше ел, и даже не подскакивал с кровати от того, что захлебывался собственной кровью, бегущей из носа и протекающей глубоко в глотку.       Где-то на шестьдесят восьмой отсчитанной плитке на потолке Чуя чувствует, как слипаются глаза. Ночью он всегда спал урывками, мучаясь от жутких образов под закрытыми веками. В тревожных снах его посещали странные люди, которых он никогда не знал, мутные лица и едва слышимые фразы, которые он никогда не мог толком разобрать, а еще много крови. Много крови и почему-то худые руки, часто в бинтах, тянущиеся длинными пальцами к его горлу. Сопротивляться снам удавалось редко, хотя забывались они столь же быстро, как и приходили к нему. Ночи без сновидений были его маленьким праздником, но только после хорошего боя. Поэтому Чуя их и ждал.       Спина протестующе заныла от неудобной позы, в которой он уснул, но Чуя настороженно подскочил на кровати, выдернутый из липких лап беспокойного сна звуком поворачивающегося в замке ключа. Проспал до обеда?       Догадку подтверждает привычно безэмоциональное лицо охранника, ровно держащего поднос. Мутное содержимое одноразовой посуды не помогает почувствовать себя лучше, но Чуя запихивает в себя еду, стараясь меньше жевать и запивает большими глотками холодной воды. Злить охранника сейчас он не собирается, потому что на носу бой, и Чуя чувствует подъем сил где-то на уровне груди.       — После ужина? — Чуя передает поднос мужчине, как обычно умыкнув с него несколько салфеток. Получив в ответ только слабый кивок, продолжает говорить. — Какая способность?       Способности соперника всегда держались в тайне от самих участников боя, но Чуя был здесь на относительно хорошем счету, так что привык иногда аккуратно вытягивать из охранников крупицы информации. Этим амбалам было, по большому счету, без разницы, какие и у кого способности. Они лишь носили еду, сопровождали всех по коридорам да строили кислые лица по приказу Эйса. Единственное, что им было запрещено — позволять одаренным ходить в одиночку и раскрывать местоположение клуба и выходы из него.       — Создает каких-то големов или типа того, — охранник скучающе пожимает плечами, разворачиваясь к двери. — Ужин тебе сегодня не положен. Через четыре часа будь готов.       Дверь закрывается с тихим щелчком, оставляя Чую в тишине наедине с ворохом собственных мыслей. Пальцы на автомате тянутся к металлическому ошейнику, плотным кольцом охватывающему шею. Он заложник глупого куска металла уже почти два года, но так и не определился точно, что испытывает по этому поводу. Как назло, он плохо помнит себя, когда мог самостоятельно управляться с силой, доставшейся ему при рождении. Единственное, в чем он был точно уверен — этот гребаный обруч, натирающий горло во сне, не дает ему сорваться с края своего слабого самоконтроля. Теплый от контакта с кожей металл помогает ему не причинить лишнего вреда окружающим, и за это он чувствует что-то похожее на благодарность к его создателю. В то же время осознание того, что собственная жизнь держится на тонком, идеально круглом якоре — пугающий факт.       Слышно, как Ацуши за стеной наигранно громко отчитывает охранника за мерзкий суп. Чуя улыбается уголком губ и берет с полки над кроватью зачитанную, с пожелтевшими страницами старую книгу. Угомонить собственное воодушевление от предвкушения боя получается только сном, либо погружением в далекие несуществующие книжные миры, которые Чуя изучил вдоль и поперек за время своего нахождения здесь.       Шелест старых страниц успокаивает возбуждение, зародившееся в груди, ясный взгляд голубых глаз увлеченно бегает по строчкам так, словно не перечитывает их уже в четвертый раз. Чуя иногда позволяет себе сеансы слабости, когда открывает ту или иную книгу. Представлять, что мог бы жить в ином мире, среди иных людей, никогда не имеющих в своей власти больше, чем дано остальным. Никогда не знать, что существуют одаренные, никогда им не быть. Не сидеть в старом подвале, довольствуясь жалкой жизнью жалкого человека, презираемого обществом за пределами холодных стен. Не видеть осуждающих взглядов с трибун арены для боя, не ощущать горячие притоки инородной силы в собственных венах. Разговаривать с простыми людьми, а не с охранниками. Общаться на улицах и в кафе, а не царапать ногтем на салфетке. Может, влюбиться даже.       Увлеченно погрузившись в собственные мысли, Чуя одергивает себя. Запрет на надежду, который он сам себе установил, покрылся трещинами и задрожал, держась из последних сил. Землетрясение собственного разума, порожденное глупыми грезами о другой жизни. Чуя раздраженно встряхивает головой, разметав отросшие рыжие волосы по плечам. К черту. Нужно подготовиться.       Он давно уверен в собственных силах на поле боя, но решает размяться. Давно знает, что победить его практически невозможно. За все время, проведенное здесь, он проиграл лишь единожды — тот парень управлял сознанием. Едва прикоснувшись к человеку, он вызывал галлюцинации, порожденные самыми глубинными, спрятанными в закоулках разума страхами. Чуя вспоминает тот день с дрожью в руках, день, когда кошмары из его снов вышли наружу, обрушившись на него потоком невозможных образов. Он не видел тогда перед собой ничего, кроме собственных рук, что были по локоть в крови, — он тянулся к бесконечному полю, усеянному трупами. Трупами людей, которых он убил, разорвал на части, раздавил, как гребаных пауков, что иногда проползали по стенкам его раковины в комнате. Он тянулся к мертвым людям и душил их холодные тела, не осознавая, что те уже давно мертвы. Его руки рвали на трупах одежду, ногти распарывали кожу, а она поддавалась так, словно была салфеткой, на которой он царапал ногтем послание соседу за стеной. Его худые пальцы доставали из тел органы и разбрасывали их в стороны.       В тот день Чуя впервые поднял две руки и скрестил их над головой — знак, что он сдается. Он держал руки поднятыми, не осознавая, что они чисты, а сам ощущал, как с них катятся реки крови, неиссякаемые, воняющие металлом и смертью. Из зажмуренных глаз катились слезы, а собственные вопли еще несколько дней стояли в ушах. Доктор Йосано тогда оставила его в лазарете и отпаивала успокоительными, а когда отпустила к себе, Чуя нашел под кроватью кучу записок от обеспокоенного Ацуши. Постучав тогда дважды по стене и получив два стука в ответ, Чуя осознал, что ошейник — неотъемлемая часть его жизни. Любые надежды, что когда-то он сможет снять его, отпали сами собой. Реки крови и горы трупов перед глазами стали тем, что он представлял в первую очередь, когда возникала мысль о другой жизни.       Чуя глухо рычит и отжимается от пола еще раз. Пот стекает по шее, капает на холодный пол и остается там влажными точками. Чуя пересчитывает эти точки, отжимается еще раз, и еще. Решает остановиться, когда количество капель будет равно десяти. Пока на полу шесть, и он сгибает руки снова, дрожа всем телом от напряжения и непонятно откуда вспыхнувшей злости. Мысли о единственном проигрыше всегда вводили его в странное состояние отрешенности и раздражения. Металлический обруч скользит по мокрой шее, неприятно проворачивается на разгоряченной коже. Девять капель. Чуя разгибает руки и стискивает зубы.       Резкий стук двери заставляет остановиться в положении планки и тупо уставиться в дверной проем. Охранник, тот самый, что приносил обед, хмуро смотрит на дрожащее тело перед собой.       — Пора, — ровным голосом оповещает мужчина, останавливаясь в дверном проеме.       Чуя тупо утыкается взглядом в пол перед собой. Десять капель на холодном полу расползаются маленькими кляксами. Когда он вернется, они уже высохнут.       Он медленно поднимается с пола и встряхивает руками, ощущая каждую забившуюся мышцу на плечах. Перестарался. Открывает дверцу тумбочки, достает относительно чистую футболку и накидывает на горячее потное тело.       Прямо по коридору, поворот направо, затем налево и еще раз направо. Он проделывал этот путь огромное количество раз, каждый из них — с двумя охранниками по бокам. Те идут молча, ровными шагами отмеряя расстояние до точки назначения.       Чуя с каждым шагом все больше чувствует предвкушение, смешанное с волнением. Каждый раз снятие ошейника для него становилось маленькой проблемой, руки начинали дрожать, а тело напрягалось. Он в курсе, что не произойдет ничего страшного вот так сразу, но поделать с собой ничего не может. Все воспоминания о жизни без обвивающего горла металла становились более мутными с каждым днем, проведенным здесь. Чуя не силился вспомнить на самом деле — знал, что хорошей жизни за ним не значилось. Как и за любым, кто жил в клубе.       У тяжелой двери охранники останавливаются. Дальше они не пойдут, для поля боя охрана нужна посерьезнее. Вооруженные до зубов линии военных словно были частью обстановки, будто их, как и высокий зал с глубокой ямой внизу, влили монолитом при постройке клуба.       Дверь с лязгом захлопывается за спиной Чуи, но он не оборачивается. Привычная маленькая комната с двумя столами, на которых разложена форменная одежда для боя и медикаменты для оказания первой помощи. Как и всегда, здесь тихо. Как и всегда, его ждут двое — мужчина и женщина.       — Выглядишь усталым, — комментирует Йосано, привычным жестом сжимая его плечо. Чуя слегка морщится от давления пальцев на еще не успевшие расслабиться мышцы.       — Тренировался, — сухо отвечает он, не глядя на девушку. Акико всегда была добра к своим пациентам, но почему-то вызывала у Чуи странные чувства, словно она всегда изучает его. Взгляд столь пронзительный, что можно подумать, будто видит насквозь. Чуя знал, конечно, что никакой способности у девушки нет, и уж видеть что-то большее, чем следует, она точно не может, но все равно постоянно напрягался.       — Бриллиант моей чудной коллекции, — высокий голос с наигранными нотками веселья льется в уши. Приходится приложить усилие, чтобы не закатить глаза.       Эйс всегда ведет себя странно. Никогда не знаешь, каково на самом деле его настроение. Он может лелеять тебя, осыпать комплиментами, хвалить за успехи на поле боя и в целом за хорошее поведение, но Чуя знает, что этот человек никогда не был простым. Будучи главным владельцем их маленького клуба, он держит в своих цепких лапах душу каждого из живущих здесь.       Чуе в некоторой степени повезло обладать полезной для поля боя способностью. Он приносит Эйсу большие деньги за свои победы в боях, что дает ему некое преимущество над остальными. Ацуши тоже был на хорошем счету, но, по мнению Эйса, тот слишком мягок для настоящих схваток. Он всегда старался наносить сопернику как можно меньше увечий, и бои с участием Ацуши часто затягивались на установленные регламентом тридцать минут. Хотя Чуя знал, какая способность у Ацуши, в действии его он никогда не видел. Об исходе боя он узнавал из маленьких записок, подсунутых в щель под кроватью.       В чем сомнений не было совершенно, так это в том, что Эйс любил деньги. Он жил ради денег и использовал любые средства для того, чтобы свое огромное состояние преумножить. Подпольные бои одаренных были для него главным лакомым кусочком. Цепкие пальцы стремились выжать из своей «коллекции» каждую каплю, которую она могла принести. Чуя был ее венцом. Чуя был одним из первых, кто принес Эйсу огромные деньги за выигранную ставку на своего бойца.       Пока Йосано холодными пальцами стаскивает с Чуи его одежду и помогает надеть форму для боя, Эйс причитает о невероятных возможностях, которые открываются перед Чуей с каждой новой победой. Чуя не слушает, молча поднимая руки и протискивая голову в узкую горловину черной футболки. На спине вышит его личный номер — единица. Каждому из живущих в клубе эсперов присвоен свой номер, под которым он выходит на бои.       — Готов? — Эйс кладет руки Чуе на плечи и заглядывает в голубые глаза. Довольствуется кивком и касается пальцами закрепленного на тонкой шее обруча.       Когда тяжелый металл перестает давить на кожу, Чуя на мгновение жмурится. Привычное ощущение силы проникает в его тело, делает его сильнее, выносливее, свободнее. В первые минуты после снятия ошейника ему всегда кажется, что он становится выше, ярче, что кровь быстрее струится в его теле, что мышцы под кожей ощущаются крепче. Безликие стены перестают казаться такими уж неприступными, и Чуя сжимает кулаки, довольно прислушиваясь к своим ощущениям. Он знает, что нельзя показывать собственной радости перед Эйсом, поэтому старательно держит лицо и открывает глаза, наблюдая за лицом напротив.       — Готов, — Чуя кивает еще раз и делает шаг назад.       — Не подведи, моя драгоценность. Я готов сорвать большой куш в этом бою, — Эйс тянет довольную ухмылку, с нежностью проводя по рыжим волосам. Чуя морщит нос и отстраняется. Излишняя тактильность ему всегда казалась мерзкой. Если он мог смириться с тем, что его называют «бриллиантом» и «драгоценностью» чаще, чем по имени, то с гадким ощущением пальцев, поглаживающих его волосы и кожу — нет.       Эйс молча смотрит в глаза, ставшие будто бы ярче на пару оттенков синего, и отходит в сторону, открывая еще одну дверь. Та ведет на арену, место, где Чуя больше всего чувствует себя живым, и где больше всего боится потерять самого себя. Он делает глубокий вдох и шагает вперед.       Кольцо из вооруженных солдат плотно окружает глубокую яму, в которой Чуя стоит. Всегда неподвижные, всегда готовые стрелять на поражение. Однажды Чуя слышал от Ацуши, как они при нем прошили пулями насквозь тело маленькой девочки, которая слишком вспылила в бою и направила способность против судей. Ацуши накорябал тогда на салфетке «Умерла за секунду, наверное. Улыбалась.»       На арене как всегда тихо. Нет толпы зрителей, хотя трибуны поднимаются высоко над ямой, теряясь во мраке где-то под потолком. Людей, желающих вживую поглазеть на бои, сюда пускали редко, только для особых случаев. Есть три человека, сидящих плечом к плечу, жадно пожирающих взглядами поле перед собой. Два мужчины и женщина — привычный судейский состав. Фрэнсис Скотт Фицджеральд — главный инвестор проводимых боев, самый богатый человек из всех в Японии и не только. Так говорил Чуе Эйс. По правую руку от него Федор Достоевский — деловой партнер Фицджеральда, глава отдела по отлову одаренных, один из самых опасных людей в стране. Чуе никогда не нравилась его прическа, хотя Достоевский часто прикрывал ее какой-то совершенно идиотской белой шапкой. Агата Кристи — одна из немногих женщин, добившаяся высокого положения в подпольном бизнесе по торговле эсперами. Эйс часто кривил губы, отзываясь о ней, наверняка чувствовал конкурентку.       Чуе было глубоко плевать на судей. Он знает, как они выглядят, как будут оценивать бой, какие слова скажут после. Человек перед ним — вот, что важно. Невысокий парень в боевой форме, такой же, как надета на Чуе. Смотрит прямо в глаза, выразительно приподняв брови. На вид ему не больше семнадцати, но взгляд затравленный, замученный. Чуя знает этот взгляд — может поставить все деньги Эйса на то, что мальчик запуган до крайности, что его покровитель, кем бы он ни был, обещал ему жестокое наказание за проигрыш. Чуя не был бесчувственным человеком, но жизнь в клубе научила одному простому правилу — или ты, или тебя. Перед ним стоит ребенок, напуганный, уставший, но Чуя заставляет себя видеть в нем соперника.       Бои всегда ведутся по одним правилам. Убийство противника — запрещено, нанесение смертельных ранений — запрещено. Выносить бой за пределы поля, что представляло из себя глубокую яму, расширяющуюся кверху — запрещено. За каждый нанесенный удар присуждаются очки — от одного до пяти, в зависимости от точности и силы удара. Бой ведется тридцать минут, по истечении которых судьи подсчитывают очки и присуждают победу тому, кто набрал большее количество. Раньше бой может завершиться в двух случаях — если один из соперников сдается или если один из них не может более продолжать бой по какой-либо причине. Чуя в своих боях часто старался просто вырубить противника, не нанося тому слишком много увечий. Азарта растягивать бои на полчаса у него тоже не было, за исключением некоторых интересных случаев. В основном он игрался с собственной силой в течение пяти-десяти минут, после чего отправлял противника в нокаут. Легкие победы для него, большие деньги для Эйса. Чуя старался не думать о том, что продает себя и свою силу, не получая взамен ничего, кроме мерзкой еды и ошейника на шее. Других вариантов к существованию у него все равно не было.       Громкий визг сигнала, оповещающего о начале боя, бьет по ушам. Это всегда было так — никаких слов до боя, никаких имен, приветствий. Чуя думает, что так даже легче. Он понятия не имеет, кого обрекает на жестокое наказание от покровителя. Скребущее чувство вины давно погребено под завалами осознания собственной ничтожности.       Если кто-то вроде Ацуши выбирает путь сострадания, то Чуя выбрал путь отстранения. Ничего не испытывать к противникам — верное решение.       Когда земля начинает дрожать под ногами, Чуя готов. Он рад, что сегодня охранник оказался сговорчив, и способность противника не оказалась неприятным сюрпризом. Он легко отталкивается от земли и чувствует, как алое сияние охватывает его тело. Горячее, полыхающее ореолом вокруг него, оно поглощает на короткое время все гребаные переживания о никчемности выпавшей на его долю жизни.       Зависнув в воздухе, он легкими движениями отбрасывает в стороны поднимающиеся толпы каменных солдат. Неиссякаемый поток, тяжело ступающий по дну ямы. Их шаги громкие, раскатываются эхом по просторному помещению, отдаются шумом в ушах. Чуя улыбается, когда играет с ними. Бросает в стены небрежно, как тряпичных кукол, разбивает осколками их тел других восстающих. Чуя чувствует жар, окутывающий его тело, как самое теплое из одеял, которых у него не было в собственной маленькой комнате. Он даже готов засмеяться, с легкостью удерживая в ладони каменную глыбу, облегченную гравитацией.       Парень в углу арены смотрит ошарашенно, явно не зная, что делать. Чуя ждет несколько минут, наслаждаясь своеобразной игрой в куклы. Осколки от камней заполняют пол арены, грозясь похоронить под собой самого их создателя, беспомощно застывшего в углу ямы. Чуя думает, что тот сдастся, но парень смотрит только на него, раскрыв глаза в немом восхищении. Чуе не нравится этот взгляд.       Он опускается ниже, зависая над парнем, который будто уже просто по привычке шевелит ладонями, поднимая свою каменную армию, собирая ее из осколков. Чуя вздыхает и отпускает с ладони каменную глыбу, позволяя ей катиться вниз, как с импровизированной горы, созданной гравитацией. Парень отмирает за секунду до того, как глыба достигнет его. Он вскрикивает и вскидывает руки в попытке защититься, но не успевает и оказывается придавленным глыбой к стене. Чуя значительно снизил ее вес, так что смерть или сильные раны пацану не грозят.       Через секунду томительной тишины глыба откатывается в сторону, ловко управляемая руками мальчишки, и присоединяется к одному из созданных им големов. На лбу у пацана большая гематома, щека расцарапана, и он придерживает одну руку, явно ушибленную, если не сломанную. Чуя раздраженно качает головой, когда один из каменных солдат тянется к нему огромной окаменелой лапой и пытается сбить с высоты. Он успевает увернуться, аккуратно приземляясь прямо на стену за спиной мальчишки. Легко коснувшись ладонью стены, Чуя вырывает из нее кусок и сшибает им парня с ног, продолжая давить гравитацией. Пацан глухо стонет, старательно напрягает тело в попытке отправить придавивший его снаряд к своей армии, но Чуя оставляет контроль, опускается на землю и давит на глыбу одним пальцем, не позволяя сопернику вылезти.       Долгую минуту парень внизу пытается сопротивляться и что-то гневно шипит, прожигая полными слез глазами своего противника. Чуя смотрит в сторону, задумчиво следя за оседающими на землю големами, не имеющими возможности двигаться без контроля своего создателя. Грохот от падающих на землю глыб оглушает, так что Чуя не сразу слышит очередной мерзкий визг сирены.       Бой окончен. Чуя снова победитель. Его соперник не в силах продолжать бой, будучи придавленным к земле.       Он отбрасывает глыбу в сторону мелким движением руки и наконец решается посмотреть на поверженного им пацана. Тот лежит, хрипло хватая воздух ртом и держится тощими пальцами за ребра. Чуя буравит его взглядом несколько секунд, ожидая, что тот начнет кричать, ругаться, материться, уверять судей, что мог продолжить поединок. Но тот молчит, тупо уставившись пустым взглядом в потолок.       Чуя протягивает ему руку раньше, чем успевает одернуть себя.       Пацан смотрит на выставленную ладонь и стискивает зубы. Показательно отворачивается и с трудом поднимается на ноги сам. Чуя недовольно выдыхает. Не стоило и пытаться.       — Бой закончен. Победивший — под номером один. Выводите.       Драгоценность. Номер один. Экспонат из коллекции. Противник. Член клуба. Одаренный. Преследуемый за обладание специфической способностью. Предмет для выигрыша денег. Вот кем он здесь был. Собственное имя Чуя слышал только от Акико, да читал криво нацарапанным на гребаной салфетке.       Ошейник ложится вновь на горящую от напряжения шею.       — Как всегда прекрасен, — шепчет Эйс, ведя рукой по пылающей щеке.