Открытая клетка

Глава 9

Сердце, заключённое в камень

***

      Мальчишка в шерстяной котте с заплатами поёжился, опасливо глядя на стоящую в глубине переулка массивную, странно сгорбленную фигуру, закутанную в добротный чёрный плащ с поднятым воротником, скрывающим лицо.       — Всё, как договаривались. Вон! — махнув рукой в сторону стоящей возле лотков уличных торговок цыганской плясуньи, с улыбкой рассматривающей только что полученную корзинку со сладостями, сказал он.       Незнакомец одарил его тяжёлым взглядом из-под низко опущенного капюшона, и мальчик нервно сглотнул, протягивая заметно дрожащую ладонь. Пугающий человек в плаще положил в неё несколько мелких монет и кивнул ребёнку, который тут же задал стрекоча. Но незнакомец уже потерял к нему всякий интерес и, ещё сильнее ссутулившись, неотрывно глядел на улыбающуюся цыганку. Девушка, совершенно не подозревавшая о наблюдателе, от души радовалась скромному подарку. Весь её облик лучился необыкновенной нежностью и чистым восторгом. Как прекрасна она была в этот момент! Человек тяжело вздохнул, поспешно убирая упавшую на единственный зрячий глаз жёсткую, словно медная проволока, прядь рыжих волос. Полюбовавшись очаровательной плясуньей ещё немного, он резко развернулся и заковылял прочь, сильно припадая на одну ногу. Ему нужно было торопиться к вечерней службе.       Квазимодо ступил на мост Богоматери. Все его мысли были заняты зеленоглазой красавицей. Горбун был счастлив от того, что может её порадовать, пусть и не раскрывая себя. Он сокрушённо помотал головой, представив, каким ужасом исказится её прелестное личико, если она поймёт, кто является тайным дарителем. Нет, он не хотел пугать своего нежного ангела. Пусть девушка думает, что её поклонник — это какой-нибудь обаятельный школяр или красивый дворянин. Как тот капитан, что иногда вертелся вокруг неё после выступлений. При воспоминании о ладном офицере Квазимодо яростно сжал огромные кулаки и скрежетнул кривыми зубами, скалясь, как раненный зверь. Проклятье! Вот каким надо быть — красивым снаружи! Он шумно выдохнул, точно кабан, раззадоренный вторжением на его территорию соперника, чем заставил людей вокруг испуганно посторониться, уступая ему дорогу. О, будь его воля, он бы мгновенно свернул шею этому никчёмному щёголю в золочёной скорлупе! Квазимодо отлично знал молодого человека — он часто видел его на балконе дома с крюком и лавром, в компании светловолосой высокой девушки. Это была дочь хозяйки — вдовы великого мейстера арбалетчиков. И ей офицер улыбался точно так же, как плясунье, так же держал за руку, целуя пальцы, обнимал тонкий стан и бросал такие же жадные взгляды. Звонарь кипел от возмущения — да была ли хоть капля чести у этого ничтожества! Ухаживая за одной женщиной, он тут же покушался на другую. Едва покинув дом избранницы, он, ничуть не смущаясь, подходил к одной из полураздетых девок, прогуливающихся вдоль Папертной улицы и, привычно шлёпнув её пониже спины, тянул в закоулок. Горбун презрительно сплюнул. Видно, некоторым никогда не бывает достаточно. Увы, красота всегда тянется к красоте, и филину не место рядом с ласточкой. Но и стервятнику, возомнившему себя соколом, её не получить. Квазимодо хрустнул узловатыми пальцами, с удовольствием представляя, как сжал бы ими череп капитана и раздавил его, как гнилой орех. Мерзавец был не достоин дышать одним воздухом с этой чудесной девушкой. Но она выглядела счастливой рядом с ним, и, верно, стала бы горевать, если бы с капитаном случилась беда. И Квазимодо не вмешивался. Уж если ей покуда дорог этот подлец, то пусть себе живёт. Он лишь надеялся, что, имея доброе и чуткое сердце, красавица вскоре сама сумеет разоблачить лживого негодяя. Люди, подобные ему, не могут долго скрывать свою уродливую сущность. Она так и лезет из них, будто подходящее тесто из квашни. Правда обязательно раскроется.       Так думал горбун, вступая под своды собора. Ловко взбираясь по ступеням винтовой лестницы, пронзавшей башню гигантским буравом, он влетел в звонницу. Горькие мысли были позабыты, едва он увидел висевшие там шесть колоколов. Квазимодо привычно погладил блестящий бок одного из них, словно просил прощения за долгую отлучку. Ему было совестно перед своими добрыми друзьями за то, что в последнее время он не уделял им должного внимания, поглощённый новой страстью. Стремясь загладить свою вину, он раскачал их, с удовольствием ощущая, как заколыхалась под его рукой медная гроздь и звук, которого он не слышал, но ощущал всем своим существом, отдался в его угловатом, исковерканном теле мощной вибрацией. Квазимодо казалось, что под действием этих звонких переливов, расправляются его плечи и распрямляется искалеченная спина. Он радовался, словно ребёнок. Его певчие птицы ожили, заливаясь изумительными трелями, вторя друг другу в восхитительной песне, возносившейся к небесам. Улыбка озаряла уродливое лицо звонаря. Он бегал от одного колокола к другому, звал каждый по имени, подбадривал и иногда ласково укорял за нерасторопность. Он хотел, чтобы звон летел на незримых эфирных крыльях как можно дальше, за реку, на Гревскую площадь, где осталась прекрасная цыганка. Чтобы и она могла услышать эту удивительную мелодию и, быть может, разделить его восторг. От этой мысли его душа ликовала. Квазимодо был счастлив.       Отзвонив к вечерней мессе, он немного задержался на колокольне, поверяя свои чаяния и заботы самым верным и чутким слушателям. Небо, видневшееся в зазорах шиферных навесов, уже пылало пожаром заката. В декабре темнело рано. Спохватившись, звонарь поспешил подняться на верхнюю площадку башни, чтобы успеть полюбоваться погружающимся в густые тёмно-сливовые сумерки огромным городом. К своему изумлению он обнаружил, что его опередили. У самого ограждения, опираясь на него ладонями, стоял господин, пристально глядевший куда-то вдаль.       Квазимодо хотел было дать знать о своём присутствии, но некий смутный порыв удержал его от этого намерения. Во всей позе архидьякона, в поникших плечах и скорбно сгорбленной спине было что-то вопиюще неправильное. Звонарь замер под аркой и нервно переступил на месте. Господин явно нуждался в том, чтобы его не тревожили. Затаив дыхание, Квазимодо смотрел на сильно заострившийся, болезненно бледный профиль священника. Резко очерченный угасающим солнцем, он напоминал ему мраморные изваяния епископов. Мэтр сохранял такую же неподвижность, сосредоточенно рассматривая что-то поверх черепичных крыш. Проследив за его взглядом, звонарь понял, что он направлен в сторону Гревской площади. Внезапно архидьякон резко подался вперёд и с силой стиснул ограждение, впиваясь в него побелевшими от напряжения пальцами. Тонкие губы скривились в горькой ухмылке. Квазимодо вздрогнул. Он однажды видел подобное выражение — у человека, который долго стоял у перил Мельничного моста, а после бросился в реку. На следующий день его тело прибило к берегу ниже по течению. Звонарь не на шутку перепугался. Он ощутил внезапный импульс, призывавший позабыть о приличиях и немедленно вцепиться в священника, оттаскивая его от края, но тот уже выпрямился и его мрачное лицо обрело прежнее непроницаемое выражение. В следующий миг он отступил назад и обернулся, хладнокровный и сдержанный, как всегда. Выдохнув облачко пара, быстро рассеявшееся в морозном воздухе, мэтр двинулся к выходу с крыши.       Квазимодо стремительно нырнул обратно на лестницу и спрятался под пролётом, прижавшись к стене. Архидьякон прошёл мимо него, не заметив. Горбун напряжённо вглядывался в его высокую чёрную фигуру, медленно спускающуюся по лестнице, пока та не скрылась за поворотом. На душе у Квазимодо вдруг сделалось тяжело и тоскливо, как в детстве, когда он дожидался приёмного отца с вечерней мессы. Маленький горбун не прикасался к оставленной ему еде и игрушкам. Он просто молча садился на пол у запертой двери кельи, обхватив угловатые колени и прижимаясь к ним перекошенной щекой. С каждой проходящей минутой он всё больше впадал в отчаяние. Он смертельно боялся, что священник уже не придёт, что ему опротивел глупый и капризный уродец, который при первой же возможности жмётся к нему, словно побитая собачонка. Квазимодо охватывала паника. Он принимался тихо скулить, представляя, что мэтр бросит его так же, как другие. Как те люди, что надолго запирали его в тёмном сыром сарае, посадив на привязь, и порой забывали даже наполнить его миску водой. Доведённый до истерики этими страшными мыслями, Квазимодо хватал висевший на крючке плащ господина и заворачивался в него, судорожно вдыхая пропитавший ткань запах ладана и трав. Глотая слёзы, он забирался в кресло с высокой спинкой и, свернувшись в клубок, утыкался горящим от рыданий лицом в плотную материю. Вскоре он засыпал. А просыпался, уже чувствуя, как его касаются знакомые руки, осторожно прижимающие к себе, чтобы переложить на постель. Квазимодо делал вид, что по-прежнему спит, а сам внутренне обмирал от счастья, когда мэтр, обыкновенно довольно скупой на яркие проявления чувств, укрывал его одеялом и бережно гладил по всклокоченным волосам. Будто он был самым обычным ребёнком, ничуть не хуже Жеана.       Квазимодо было стыдно и горько. Он так увлёкся своими глупыми мечтами, что не заметил, как у самого дорогого человека на свете случилась беда. Это было непростительно. Горбун тяжело вздохнул. Ему казалось, что он потерял нечто невероятно важное, но пока ещё не успел осознать всей тяжести потери.