Открытая клетка

      

Глава 8

Et ne nos inducas in tentationem

***

      Архидьякон перелистнул страницу и придирчиво взглянул на очередную гравюру. Следовало признать, что составитель «Directorium Inquisitorum» обладал весьма изрядным и несколько чрезмерным воображением по части греховных практик. Фролло всерьёз подозревал, что именно это пристрастие, а не склонность к неоправданной жестокости, послужило истинной причиной изгнания из владений Хуана Арагонского. Порядком устав от тошнотворных описаний признаков ведовства, священник яростно захлопнул книгу и откинулся на спинку кресла, глядя в потолок воспалёнными глазами.       В отчаянных попытках изгнать образ маленькой дикарки Клод прибег ко всем возможным средствам, но ничто не привело к желанному избавлению. Молитвы не находили отклика в истерзанной душе, научные трактаты казались бессмысленным нагромождением пустых слов, а многочисленные заботы о благополучии приходов совершенно не отвлекали от мучительных мыслей. Клод брался даже за те дела, которые обыкновенно перепоручал другим каноникам. Это обстоятельство положительно сказалось на доходах собора и его преосвященства Луи де Бомона лично, но отнюдь не на здоровье самого архидьякона. Усталость накапливалась, мешая сосредотачиваться на текущем моменте. Фролло становилось всё сложней скрывать своё состояние. Ему приходилось ещё тщательнее следить за тем, что он говорит и делает, чтобы ненароком не возбудить ненужных подозрений. И это изматывало ещё сильней.       Днём, занятый делами, он успешно сопротивлялся соблазну, но вечером забывал все данные себе зароки и ноги сами несли его на Гревскую площадь — туда, где в свете большого костра, разводимого по случаю наступивших холодов для парижской бедноты, танцевала его колдунья. Клод не желал причинять ей вред, пугать или угрожать — ему было нужно лишь поговорить с ней. Но Эсмеральда всеми силами избегала его. Едва завидев священника среди толпы, красавица сразу мрачнела и отправляла собирать плату одного из цыганских мальчишек, а сама поспешно скрывалась за спинами крепких мужчин в живописных лохмотьях, не оставляя ему ни единого шанса объясниться. Клод молча бросал в подставленную чашу пару серебряных монет и быстро уходил, глубоко надвинув капюшон плаща. Он мучился и злился от горькой безысходности.       Ночи его сделались откровенно невыносимы. Цыганка проникала в его сны, подчиняя себе всецело. Клод подолгу метался на жёстком ложе, сбивая в ком тощую постель, то и дело вздрагивая, пока сознание, утомлённое этой бесплодной борьбой, не начинало меркнуть, и он невольно соскальзывал в мир грёз.       Фролло одновременно страшился этого мига и желал его. В час, когда мрак был так глубок, что сам Господь делался слепым, Эсмеральда наконец приходила к нему, обольстительная и нагая. Чёрные локоны в беспорядке рассыпались по её плечам, укрывая стройное тело шёлковым плащом, а босые ножки неслышно ступали по каменным плитам кельи. Клод не мог пошевелиться, скованный колдовскими узами, и лишь смотрел, как она подбирается к нему с грацией кошки, готовой сжать в когтях пернатое тельце. Цыганка мягко опускалась сверху, сдавливая прелестными округлыми коленями его бёдра и упираясь маленькими горячими ладонями в его грудь. Не имея сил противиться её чарам, Фролло притягивал красавицу к себе, неистово лаская гибкое тело, трепетавшее в его руках, словно язык пламени. Он гладил крутые бёдра и исступлённо целовал изящные ключицы. Железные цепи обетов были разорваны, а суровые запреты безжалостно попраны. Её чувственные стоны звучали музыкой небесных сфер. Её огромные глаза вытравливали душу ядовитой зеленью. Зелёный – цвет тайны, цвет магии и искушения, знамя порока, предвестник тлена и запустения. Обворожительная колдунья сама льнула к нему, обвив шею точёными руками, и звала его по имени своим хрустальным голосом. Но едва он пытался овладеть ею, как сон немедленно прерывался.        Клод просыпался от ноющей боли, стягивавшейся в тугой, жарко пульсирующий узел в низу живота. Восставшая плоть была мучительно напряжена, всё тело покрывалось испариной и дрожало сильней, чем в лихорадке. Собственная постель казалась ему адской жаровней. Клод обессиленно сползал с неё, усаживаясь на холодный пол у стены, или, стянув насквозь мокрую от пота камизу, подолгу стоял у настежь распахнутого окна, чтобы хоть немного остудить пылающую кожу. Сны не приносили ему успокоения, лишь растравливали ещё сильнее. С каждым днём они становились всё более откровенными. И зловещими.       За гранью реальности, в сумеречном царстве теней и иллюзий Клод страстно умолял Эсмеральду остаться навсегда, пытаясь сорвать заветный поцелуй с коралловых губ, но она ловко выскальзывала из его объятий с дерзким смехом. Тогда он опускался перед ней на колени и смиренно клялся в любви, но своенравная ведьма лишь зло усмехалась и, поставив ножку ему на плечо, брезгливо отталкивала от себя. Фролло вскакивал в бешенстве. Трепетная нежность, которой он так мечтал одарить непокорную красавицу, обращалась звериной яростью. Он грубо сжимал её шею и, развернув спиной к себе, заставлял встать на четвереньки прямо на каменных плитах, не щадя её нежных локтей и коленей, которые ещё недавно осыпал поцелуями. Он брал её с животным неистовством, двигаясь без всякой осторожности, глубоко вонзаясь в беззащитное девичье тело, стискивая его до чёрных синяков на атласной коже и оставляя кровавые полумесяцы укусов на узких плечах и тонкой шее. Происходящее уже не было похоже на слияние двух любящих душ, соединявшихся в экстазе. Это было самое отвратительное скотство, которое только можно вообразить. Стоны цыганки сменялись глухими рыданиями и болезненными хрипами. Её хрупкая фигурка безнадёжно билась под ним, мучительно изгибаясь в агонии. Эсмеральда принадлежала ему безраздельно — полностью сломленная и абсолютно беспомощная. В его власти было делать с ней что угодно. И это опьяняло. Продолжая удерживать одну руку на её шее, Клод запускал другую в чёрные волны её волос, запутывая пальцы в шелковистых прядях. Вцепившись в них, он резко запрокидывал её прелестную головку, чтобы припасть жестоким поцелуем к дрожащим, искусанным губам, солёным от слёз и крови. Жадно поглощая прерывистые, судорожные вздохи, Фролло ещё крепче сжимал пальцы на её горле, пока нить её истерически скачущего пульса не прерывалась. И в тот момент, когда она уже не дышала, он наконец получал чудовищное, противоестественное, но такое сладостное удовлетворение.       Фролло терзался страхом, омерзением и ненавистью. Ему было нестерпимо сознавать, что та тёмная, безобразная и жуткая часть его существа, которую он привык считать побеждённой, спустя столько лет восстала из пепла и медленно пожирала его разум. Ему хотелось содрать с себя кожу от бесконечного ощущения нечистоты. Пытаясь избавиться от него, Клод вернулся к тому, чего не делал со времён ранней юности, когда впервые почувствовал влечение к женщине. Желая обрести прежнее ледяное спокойствие и здравый рассудок, он раз за разом проводил ножом по коже, оставляя глубокие, сочащиеся алым порезы. Он брал в руки плеть и с холодной методичностью дознавателя полосовал непокорное тело. На его предплечьях и бёдрах снова появились свежие шрамы, глубокие рубцы покрывали спину и плечи сплошной сетью, но даже боль от незаживающих ран не могла надолго заглушить голос воспламенившейся крови.       Вновь настигнутый запретным видением, Клод вцепился в виски, словно стараясь удержать раскалывающуюся, как надтреснутый колокол, голову, в которой набатом отзывались чудовищные мысли. Безукоризненный донос по обвинению в колдовстве уже две недели лежал в ящике его стола. Стоит ему только пожелать, и чертовку уволокут в подвалы Шатле. Клод вздрогнул, вспомнив о недавнем визите прокурора духовного суда, Жака Шармолю. Чванливый старик с ужимками сытого амбарного кота, алчный и недалёкий, ничуть не смущаясь и даже лучась нескрываемой гордостью от содеянного, в красках расписывал ему последний безобразный процесс, на котором выступал обвинителем. Достойные мужи, призванные устанавливать истину, измывались над существом откровенно несчастным и совершенно безобидным — служанкой суконщика. Бедняжку обвиняли в том, что она приворожила своего хозяина по наущению нечистого духа, а после пыталась отравить. Обстоятельства дела были столь однозначны, что не оставляли никаких сомнений в том, что девушку оговорили. Да и с каких пор дюжим суконщикам требовалось дьявольское вмешательство, чтобы надругаться над хорошенькой служанкой, а когда та пригрозит рассказать о случившемся любезной супруге господина, объявить негодную бесноватой отравительницей?       Но старый мерзавец Шармолю остался предсказуемо глух к голосу совести. Приводя доказательства, сопровождаемые сентенциями на скверной латыни, он совершенно запутал измученную служанку и, угрожая ей пытками, заставил признать вину. Конечно же, её приговорили к повешению! Отчего было не повесить бедную девушку на радость славным парижанам? Не отправлять же в петлю добродетельного суконщика, оплатившего все пошлины и налоги.       Но Эсмеральда совсем другая. В ней нет ни капли овечьей покорности. Она слишком дерзкая и отчаянно смелая. Её не заставить признать вину одними угрозами. А это значит лишь одно — пытка неизбежна. Перед внутренним взором немедленно возникло хрупкое тельце плясуньи, распластанное на кожаном тюфяке палача. То, чему было предназначено стать священным сосудом, наполненным благодатью, превращалось в грязную лужу, из которой пили развратное наслаждение самые безжалостные негодяи на свете. О, это невыносимо! Знать, что эту восхитительную кожу покроют следы страшных ожогов, что изящную ножку, под которую он бы с радостью положил свою голову, сожмёт уродливая колода испанского сапога, превращающего человеческую плоть в кровавое месиво... А после, да, после тонкую трость её горла обовьёт шершавая пенька, отвратительный узел затянется и один резкий рывок разорвёт жемчужную нить её позвоночника. И в тот миг, когда душа покинет её истерзанное тело, оставив его болтаться на виселице, словно обрывок жалкой ветоши, колеблемый ветром, он освободится. Фролло сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев, и едва слышно прошептал:       — Господи, пощади! Ты же видишь, я не в силах остановиться! Не допусти… Спаси её, умоляю! Спаси нас обоих…       Он молился, но заученные слова больше не приносили успокоения. Сдавшись, Клод дрожащей рукой потянулся к столу, извлекая из злополучного ящика своё главное сокровище — платок, перепачканный её кровью. С тихим вздохом священник развернул его, пропуская между пальцев. Казалось, он всё ещё хранит её тепло. Не отдавая себе отчёта в происходящем, архидьякон уткнулся лицом в шелковистую ткань, пытаясь уловить хотя бы смутную тень её аромата — волнующую смесь розового масла, сандала и полевых трав. Он будто сжимал в руках крохотную частицу божества, искрящуюся пыльцу с крыльев сказочной бабочки, безумным вихрем ворвавшейся в его стылую жизнь. И вот она снова перед ним, как живая — сотканная из небесного света и адского пламени, в багряном платье, струящимся кровавой рекой по безупречному телу, и медной диадеме, сияющей в её чёрных волосах, точно венец из звёзд. Слова Священного Писания сами всплывали в заполненной дымным чадом преступных мыслей голове: «И жена облачена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотой блудодейства её; и на челе её написано имя: тайна, Вавилон Великий, мать блудницам и мерзостям земным»…       Клод горько усмехнулся и поцеловал презренный клочок материи, словно плащаницу Спасителя. Так или иначе, но они будут вместе. В этой жизни или за гробом. Неумолимый рок затягивал невидимую петлю на его собственной шее, наполняя предчувствием страшного конца.