Открытая клетка

Глава 5

Изумрудная скрижаль

***

       Уже несколько месяцев архидьякон Жозасский подвергался самой изощрённой и мучительной пытке из всех возможных. Разум его метался в горьком бессилии, пытаясь отвергнуть немыслимое кощунство, оскорбляющее самую суть его существа. Душа его была истерзана и ввергнута в совершеннейшее ничтожество. Фролло боролся, уже понимая, что проиграл. Он, считавший себя абсолютно хладнокровным учёным мужем, чуждым мирской суеты и сиюминутных порывов, переживал полный крах своих прежних убеждений.       И кем же оказался этот суровый противник, заставивший Клода усомниться во всём, что было так дорого ему до сих пор? Был ли то искусный лекарь, чьим глубоким знаниям позавидовали бы Ги де Шолиак и Гвидо Ланфранк? Или же загадочный герметик, постигший тайну трансформации металлов? Быть может, некий богослов, в праведности своей не уступавший канонизированным святым? Ах, если бы это было так! Увы, жизнь Клода Фролло перевернула, сама того не желая, юная красавица-плясунья — дочь белых мавров из Андалусии, вошедших в Париж в конце лета. С тех пор как архидьякон впервые увидел её на Соборной площади, кружащуюся в солнечных лучах с лёгкостью пылинки, он потерял покой и сон. Первое время Фролло уверял себя, что это — ничтожная слабость, временное помутнение и бессмысленная блажь, вызванная общей усталостью и разочарованием в прежних целях. Но с каждым днём странная болезнь всё глубже пускала корни в его сердце и мозге. И, как учёный, он был обязан установить причину этого недуга.       Отныне Клод следовал за девушкой неотступной тенью, зловещим мороком, мелькающим среди весёлых и беззаботных парижан. Куда бы ни направлялся архидьякон, он всюду невольно выискивал следы её присутствия. На площадях и оживлённых перекрёстках он настороженно вслушивался в гул человеческих голосов, чтобы выцепить из создаваемой ими отвратительной какофонии один единственный, легко разбивающий звенящим серебром андалусских напевов серую муть повседневности. И он шёл на этот голос, словно отшельник, искушаемый загадочным зверем сиранисом, что заманивает путников на верную смерть чарующей мелодией. Он жадно высматривал гибкую фигурку в африканском платье, танцующую под аккомпанемент лютни и бубна. Стоило Фролло заметить её, как он мгновенно забывал о своих делах и прирастал к месту, любуясь на чёрные реки кос, змеящиеся между трогательно острых лопаток, упругую грудь, соблазнительно подчёркнутую острым вырезом блузы, и длинные стройные ножки, мелькающие в танце, точно спицы колеса.       Каждый раз он открывал в цыганке всё новые и новые достоинства. О, она была превосходной лицедейкой! Казалось, что в этом юном теле неведомым образом уживаются несколько абсолютно разных женщин. В один день она была коварной сиреной, увлекающей очарованных моряков на острые скалы. В другой представала кроткой голубкой, взыскующей защиты и избавления от бед. На третий превращалась в грозную Артемиду, а на четвёртый — в трепетную Психею. Ипостаси сменяли одна другую, но она была неизменно великолепна в любой из них. Каждая новая встреча не только не рассеивала прежних сомнений, но порождала новые, оставляя Клода в злом недоумении, граничащим с почти благоговейным восторгом.       За свою жизнь Фролло встречал немало красивых женщин, но ни одна из них не вызывала в нём такую бурю чувств, больше приставшую желторотому школяру, чем ревностному служителю Церкви Христовой. Все они казались ему лишь бледными тенями истинного замысла Создателя, не более достойными внимания, чем распустившаяся по весне роза или очередной рассвет над Сеной. Клод слишком хорошо знал, сколь эфемерно и недолговечно телесное совершенство, чтобы делать его объектом поклонения. Роза увянет, за рассветом придёт закат, а за грех последует расплата. Так стоило ли губить себя ради мимолётного удовольствия обладать смазливой девицей?       Но цыганка была не просто красива. В ней заключалась тайна, которую Клод во что бы то ни стало решил разгадать. Он словно обнаружил живое воплощение философского камня — средоточие той неведомой и страшной силы, которая даёт созданию откровенно слабому и ничтожному почти неограниченную власть над теми, кто стоит неизмеримо выше в плане умственном и духовном. Само её имя, которое в едином порыве выкрикивала разгорячённая, дикая, взбудораженная представлением толпа, означало драгоценность. Эсмеральда… Изумруд. Сокровище, которым может владеть лишь достойный. Страстная и нежная, дерзкая и робкая, порочная и целомудренная. Женщина-противоречие. Прекрасная химера. Немыслимый идеал. Недосягаемое совершенство. Её пляски были вопиюще откровенны. Они заставляли тело брать верх над духом, окутывая сознание душной пеленой вожделения. Но разум, завороженный непревзойдённой эстетикой танца, настойчиво искал в нём множественные смыслы, зашифрованные в стремительной смене жестов, как формула великого делания в изваяниях, украшавших порталы собора. Подобно жрице неведомого божества, девушка исполняла некий мистический ритуал, писала свои заветы на невидимых скрижалях, вытесанных не из грубого камня, но сотканных из чистого эфира. Каждая линия, очерченная движением её точёных рук, унизанных браслетами с россыпью бубенцов, каждый изгиб её изумительно тонкого стана, заключённого в плен позолоченного корсажа, были отмечены неизъяснимой грацией сверхъестественного существа. Она была жительницей иного мира, дочерью бескрайних просторов, благоуханным цветком редчайшей прелести, тёмным ангелом, сотканным из языков пламени.       Фролло часто видел её у рынка Ле-Аль, окружённую толпой цыганских мальчишек. Медные бляшки на её алом платке вспыхивали золотыми искрами, и густые смоляные кудри взметались за спиной крыльями волшебной птицы. Она сама походила на уличного сорванца, когда носилась по брусчатке с заливистым смехом, проворно уворачиваясь от своих маленьких преследователей. Восхитительная нимфа среди нахальных фавнов. Лёгкие ножки в потёртых башмачках с красной тесьмой, повязанной вокруг изящных щиколоток, даже на бегу отстукивали загадочный колдовской ритм, погружавший в пленительный дурман.       Это удивительное дитя, вскормленное диким племенем воров и убийц, было полно сострадания ко всему живому. Она без опаски гладила свирепых уличных псов, которые радостно принимали объедки из её рук и покорно ластились к ней, виляя хвостами. Охотно возилась с шумной оравой чумазых цыганских оборвышей, больше похожих на оголтелых бесенят, чем на обычных детей. Часто делилась своим заработком с настоящими калеками и больными, без труда отличая их от мошенников, во множестве обретавшихся на папертях городских церквей. Приветливо общалась с таким разбойничьим сбродом, от которого у доброго христианина кровь стыла в жилах. Красавица обладала удивительным даром пробуждать что-то светлое даже в самых чёрных душах. Рядом с ней хотелось стать лучше, очиститься от той грязи, в которую неизбежно сталкивает жизнь, и возвыситься над собой прежним.       Чем больше Клод узнавал о маленькой египтянке, тем сильнее раскаивался в своём поступке. Он был жесток и мелочен. Та презренная минута помутнения, когда он позволил гневу разорвать защитные покровы воли и пролиться потоком обжигающих, словно расплавленный свинец, злых слов, неотступно преследовала его. Что такого ужасного сделало это несчастное дитя? Она лишь пыталась выжить в жестоком мире улиц, добывая пропитание единственным известным ей способом. Не её вина, что ей было суждено родиться среди человеческих отбросов, не научивших её ничему пристойному. Едва ли она сама понимала, что совершает нечто предосудительное. Конечно же, цыганке не было дела ни до Божьего закона, ни до светских приличий, ни до его собственной персоны. До той роковой встречи на площади она и не подозревала о его существовании. Он был для неё одним из многих, частью безликой толпы. Но теперь девушка несомненно выделяла и боялась его, и Клод счёл за благо не показываться ей на глаза, чтобы ненароком не спугнуть дивное создание. Он стал ещё осторожнее в своих вылазках, тщательно скрываясь в тени подъездных арок и тёмных переулках. И смотрел на неё уже из укрытия — оцепеневший, околдованный и скованный немым восхищением. Так ребёнок порой замирает, затаив дыхание, при виде присевшей на травинку стрекозы с переливчатыми, радужными крыльями. Но Фролло и сам понимал, насколько лживо это сравнение. Нет, время, когда он был невинным агнцем, ушло. Он превратился в волка, подстерегающего прекрасную лань. В озлобленного, измотанного бесконечной борьбой за место под солнцем зверя. И Фролло сознавал, что это случилось задолго до появления в его жизни цыганки. Напрасно он считал себя выше жалких фарисеев в сутанах, кичась тем, что смог сохранить принесённые обеты. На деле он был не лучше их. Пусть его цели были благородны, методы их достижения оказались далеки от добродетели. Клод притворялся и лгал, если так было нужно для дела. В том числе, самому себе. Ему хотелось видеть в каждом своём поступке бескорыстную жертву. Когда Фролло принял решение стать священником, он верил, что совершает безусловное благо, отвергая свои мечты и амбиции во имя долга. Но смирение, на которое он уповал, так и не пришло. Его вечная жажда совершенства и стремление к признанию никуда не делись. Они лишь приняли иные формы. Честолюбие по-прежнему оставалось в нём. Погребённое под ледяным покровом самоотречения, оно продолжало гореть и бурлить, требуя выхода, словно текущая в недрах заснеженной Этны лава. Именно это неудовлетворённое честолюбие бередило его очерствевшее, холодное сердце. На первый взгляд, у Клода было всё — положение в обществе, достаток и влияние. Всё, чтобы наконец остановиться и сказать себе, что он с успехом преодолел все препятствия, вставшие на его пути. Но всё это было не тем, что нужно. Ни одно из достижений толком не радовало его.       Когда Клод понял это, он поразился очевидности этой мысли. Оказывается, в его жизни было всё, кроме радости. Чистого, неподдельного восторга, который он знал когда-то давно и утратил с неумолимым течением времени, задавленный грузом постоянных забот и волнений. Именно восторг он испытал, увидев танцующую цыганку. Словно взошедшее солнце, согревавшее своими золотыми лучами всё, что живёт и дышит, девушка излучала самую искреннюю радость. И это поразило его ещё сильнее. Маленькая полудикая оборванка в варварском наряде, кормящаяся подаяниями и за всю свою жизнь не прочитавшая ни единой книги, была счастливей, чем он — человек невероятно образованный, состоятельный и наделённый немалой властью. У девушки была незавидная судьба. Скорее всего, её ждала ранняя и мучительная смерть от холода, болезни или тяжёлых родов — довольно частый исход среди её соплеменниц, обыкновенно вступающих в связь с мужчиной в непозволительно юном возрасте. Но плясунья жила так, словно ничто из этих горестей её не касалось. Будто она и в самом деле была бессмертным созданием, чуждым обыкновенного человеческого несчастья.       Возвращаясь к проведённой им самим аналогии со зверем, Клод всё чаще терзался неопределённостью своих намерений. Если волку было довольно лишь вкусить плоти своей добычи, то человеком владели иные мотивы. Архидьякон не мог толком объяснить самому себе, зачем продолжает преследовать девушку. Он даже в мыслях не допускал посягательства на её честь. Священник и язычница, дворянин и бродяжка — что может быть абсурдней? К тому же, грязное, животное насилие оскорбляло его самого. Это была мерзость, недостойная благородного человека, недостойная мужчины. Но в то же время Клод прекрасно сознавал, что получить красавицу иначе у него уже не выйдет. После его гнусной выходки к девушке было просто не подступиться. И Клод не винил её. Только себя. Слишком поздно он понял, что Господь в мудрости своей снова послал ему испытание, которое он не выдержал. Первое же столкновение с настоящей добродетелью открыло его подлинную натуру. Так острый нож хирурга вскрывает отвратительный нарыв, сочащийся зловонным гноем. Его благочестивые устремления ничего не стоили. Его хищную суть было не вытравить постом, не смирить молитвой и не умертвить плетью. Он дурной человек. Всегда был таким и таким остался. В его жилах течёт кровь, с рождения отравленная ядом жестокости, самолюбия и трусости. Он сын подлеца и негодяя. И обязан до конца жизни расплачиваться за совершённые грехи. Как смел он хоть на мгновение допустить мысль, что наконец получил прощение? Его нет и не будет. Он обязан до самой смерти нести покаяние за всё, что сделал. И в особенности за то, чего так и не смог.       Продолжая рассуждать о предопределении, Клод пришёл к выводу, что в его внезапной вспышке была видна рука Провидения, отвратившего девушку от недостойного человека. Высшая сила исключила для него всякую возможность заронить в сердце плясуньи малейшую симпатию. И это было единственно верно и справедливо. Им не суждено быть вместе.       Клод давно и твёрдо усвоил, что не обретёт счастья при жизни. А цыганка своим появлением пробудила в нём грёзы о несбыточном — откровенно пустые, бессмысленные, но такие сладкие. Он понимал всю тщету своих чувств к ней — этой внезапной, отчаянной и горькой страсти, так некстати вспыхнувшей в окостеневшей, полумёртвой душе. Но Клод просто не мог противиться искушению увидеть её снова. Он должен был видеть её каждый день, видеть её всегда. Потому что, глядя на неё, он словно прикасался к чему-то кристально чистому, непорочному и бесконечно прекрасному. Тому, что казалось утерянным безвозвратно. К надежде.       Однажды Фролло увидел, как Эсмеральда, не торгуясь, скупает крошечные клетки с птицами на мосту Менял. Спрятавшись в простенке между домами, он наблюдал, как тонкие проворные пальчики девушки отпирают дверцы и извлекают перепуганных узниц из их тесных тюрем. Плясунья осторожно касалась губами чёрных шапочек щеглов и сизо-голубого оперения зябликов и, воздев ладони к небу, легко подбрасывала пернатых пленниц, с радостными трелями уносившихся в пронзительную синеву. Запрокинув голову и чуть щурясь от яркого солнца, она глядела им вслед и счастливо улыбалась. И Клод улыбался вместе с ней. В этот миг ему казалось, что она выпускает на волю его собственную душу.