Открытая клетка

Глава 3

La creatura bella blu celeste vestita

***

      Солнце заливало площадь перед Собором Богоматери, играя разноцветными бликами на витражах. Полуденная месса только что завершилась. Калеки, мнимые и истинные, уже выстроились по бокам от центрального портала, гремя костылями, гнусавя обрывки молитв испитыми голосами и выставляя глиняные кружки и потрёпанные шляпы в ожидании подаяния. Но присутствие хорошо вооружённой церковной стражи принуждало их проявлять должное смирение и не докучать прихожанам, медленно покидающим храм. Однако стоявшим у подножия лестницы, ведущей на паперть, молодым людям не было никакого дела до этой будничной суеты. Двое совсем юных цыган — мальчик-подросток и девушка, — затаив дыхание, рассматривали многочисленные изваяния, ажурные арки и зубчатые карнизы, громадное окно-розетку, напоминавшее искуснейшее кружево, сотканное ловкими руками мастериц из Толедо, и высокие аркады галерей с рядами тонких колонн. Великолепную картину довершали две могучие башни, походившие на застывших в камне чудовищных великанов, объятых волшебным сном. Поражённые этим впечатляющим зрелищем, цыгане молчали, ощущая невольный трепет перед грозным величием собора. Рядом с ними крутилась маленькая белая козочка, ухоженная, с блестящей шерстью, позолоченными копытцами и рожками. Время от времени она выбивала передней ногой нетерпеливую дробь и поочерёдно толкала головой неразумных людей, всем своим видом выражая недоумение от того, что они пялятся на какую-то груду древних камней вместо того, чтобы погладить её и угостить лакомством. Но цыгане не обращали на неё внимания, полностью поглощённые изучением деталей собора. Девушка была племянница герцога египетского, Эсмеральда, а мальчик — её названный брат, Лачо.       — Экая махина, — задрав голову, чтобы получше разглядеть башни, объявил мальчишка и, спохватившись, поправил начавший сползать ремешок висевшей на плече лютни. — А вот это круглое окно похоже на здоровенный глаз демона. Так и пялится на нас, жуткая образина!       — А, по-моему, очень красиво, — возразила Эсмеральда. — Будто волшебный цветок.       — Вам, девкам, всюду цветы мерещатся, — пробурчал юный цыган и оглушительно шмыгнул носом. — Ладно, нагляделись и будет. Я сейчас с голоду помру! Давай купим пирожков у торговки с Папертной.       Девушка укоризненно вздохнула и отвесила ему лёгкий подзатыльник, вызвав обиженный возглас.       — Тебе лишь бы брюхо набить! Сколько раз можно повторять — сперва дело!       — Злыдня! — насупившись, огрызнулся Лачо. — Как я играть буду с пустым пузом?       Цыганка только фыркнула:       — Знаю я, как ты играешь, когда налопаешься — мухи налету засыпают! Под такое впору не плясать, а покойников выносить.       Козочка, отиравшаяся у её ног, коротко проблеяла, будто выражая согласие со своей хозяйкой. Цыганка наклонилась и почесала её за ушами.       — Видишь, даже Джали со мной заодно.       — Предательница! — угрюмо отозвался мальчишка и погрозил животному кулаком, сунув его прямо под розовый нос. — Никаких тебе яблок, попомни моё слово.       Коза невозмутимо обнюхала его руку и быстро лизнула её длинным языком. Лачо коротко выругался и вытер мокрую ладонь о рубаху. Девушка звонко рассмеялась и поманила его за собой. Придирчиво оглядев площадь, она направилась к каменным тумбам, располагавшимся неподалёку от большого богатого дома с изображением крюка и лавра на вычурной вывеске, мерно покачивавшейся над подъездом. Расстелив на мостовой персидский коврик, который до того несла подмышкой, девушка вновь повернулась к собору и осенила себя крёстным знамением с пылом, достойным ревностной католички. Последовавший за ней юноша только надменно хмыкнул и, сняв с плеча лютню, тронул струны, подбирая мотив.       — Была б охота! — насмешливо заявил он. — Пусть вон попы крестятся — им положено.       Эсмеральда закатила глаза, досадуя на баранье упрямство своего спутника, и пихнула его локтем в бок.       — Для попов и представление, сын ослицы! Чтоб эти святоши к нам не цеплялись. Живо крестись, проказа ходячая! А то вон те вороны на ступеньках на нас уже косятся. Вот сейчас кликнут стражу да погонят нас взашей.       Лачо скорчил недовольную гримасу и вяло перекрестился, правда, начал с правого плеча, за что удостоился очередного тычка под рёбра от сестры.       — Да наоборот, бестолочь! Мы же не какие-нибудь дикие влахи.       — Ничего, и так хороши будут, — отрезал мальчишка и, гордо вздёрнув подбородок, снова взялся за инструмент.        Стоявшие на ступенях причетники смотрели на них с искренним любопытством и без всякой враждебности. Эсмеральда приветливо улыбнулась им и слегка поклонилась. Самый молодой из каноников густо покраснел, выронил чётки и тут же бросился их поднимать, путаясь в подоле собственной рясы. Двое других сопровождали его метания беззлобными насмешкам, продолжая, однако, жадно следить за стройной фигурой цыганки. Но девушка уже не видела этого. Она особым жестом указала козочке на расстеленный коврик, и та покорно улеглась на него. Эсмеральда сняла с плеча холщовую торбу и достала из неё бубен. Она сделала несколько пробных движений, вращаясь вокруг своей оси, каждый раз при этом подбрасывая инструмент и легко перехватывая его. Лачо взобрался с ногами на ближайшую каменную тумбу и принялся бренчать незатейливый мотив. Время от времени он прерывался, недовольно морщился и подкручивал колышки, меняя натяжение струн. Внезапно очередной пассаж был прерван басовитым урчанием, издаваемым животом самого музыканта. Эсмеральда прервала свои упражнения и с обречённым вздохом опять полезла в торбу. Достав аккуратно завёрнутый в тряпицу кусок мясного пирога, она сунула его брату.       — На, жуй, дармоед! А то всех зрителей мне распугаешь этими завываниями.       — Так бы сразу! — довольно объявил мальчишка и, наскоро отложив лютню, вцепился в пирог, терзая его крепкими белыми зубами.       Эсмеральда усмехнулась и ласково потрепала его по кудрявой голове. Лачо, не стесняясь, чавкал, спешно глотая. Только б не подавился, дурень. Уж сколько времени прошло, а бедняга всё никак не приучится есть спокойно. Лачо был сиротой, как и она. Но если её Ясмин взяла к себе намеренно, то мальчик оказался на её попечении по чистой случайности. Шесть лет назад они вдвоём с маленькой Эсмеральдой возвращались в табор с очередного представления на рынке в Кордове. В лиловато-сизых летних сумерках девочка заметила, как нечто косматое и тощее шмыгнуло под одну из повозок. Твёрдо убеждённая, что ей представился случай изловить хитрого горного карлика — пшувуша, — и стребовать долю его сокровищ, Эсмеральда выпустила тонкую руку матери и храбро поспешила следом за странным созданием. Каково же было её удивление, когда им оказался вовсе не житель сказочного подземного царства, а насмерть перепуганный мальчишка, одетый в ужасные лохмотья, весь перепачканный грязью и засохшей кровью. На вид ему было лет семь, но он не говорил ни слова, только рычал и клацал зубами, не давая прикоснуться к себе. Немало сил пришлось потратить подоспевшим цыганам, чтобы извлечь беднягу из его убежища. Несмотря на доброе обхождение, мальчик ещё долго дичился людей. Он всё время сидел, забившись в дальний угол шатра, и таращился полным животного страха взглядом. Он даже ел, ворча и огрызаясь, как волчонок. Эсмеральда часто приходила к нему, оставляя какое-нибудь подношение, способное его задобрить, и подолгу рассказывала что-то забавное, стараясь рассмешить. Девочка чувствовала невольную ответственность за этого несчастного сироту и на правах старшей решила опекать его. Она же дала ему новое имя, поскольку старого он не помнил. Постепенно Эсмеральде и Ясмин удалось заслужить его доверие. Потребовалось много времени и терпения, чтобы вернуть Лачо человеческий облик и дар речи.       И вот забитый маленький зверёныш превратился в шустрого и нахального юнца с ослепительной улыбкой и ловко подвешенным языком. Эсмеральда не уставала благодарить небеса за это чудесное преображение, хотя иной раз брат испытывал её терпение своими возмутительными выходками, напрашиваясь на пару отменных оплеух. Но их препирательства редко шли дальше беззлобной перебранки. Пока мальчишка жевал, девушка не прекращала своих упражнений, разогревая мышцы. Необычайно гибкое, лёгкое и стройное тело охотно откликалось, сердце билось чаще, а кровь всё быстрее бежала по жилам в предчувствии зажигательной пляски. Бубен порхал в её изящных руках, унизанных медными браслетами, издавая приятный перезвон. Вокруг уже начали собираться люди, заинтересованно поглядывая на юных цыган. Девушка с удовлетворением отметила, что среди них было много богато одетых горожан — сплошь парча, бархат и шёлк. Да, здешняя публика не чета простолюдинам на рынках. Вон сколько благородных господ с толстыми кошельками. Всё-таки площадь перед главным собором Парижа — самое хлебное место в городе. На Гревской тоже подают хорошо, но там торчит эта проклятая виселица, от которой поджилки трясутся. Девушку охватило волнение, отозвавшееся лёгкой дрожью в коленях. Подобное всегда случалось с ней перед выступлением на новом месте, но Эсмеральда уже была опытной танцовщицей и умела совладать с нахлынувшими чувствами. Дядя выхлопотал для неё это место у короля Алтынного, и она обязана оправдать оказанную ей честь. Она не может всех подвести.       Лачо смахнул остатки крошек с подбородка и сделал Эсмеральде знак, что готов начать. Девушка кивнула ему и грациозно поклонилась собравшейся публике. Затем, ловко перехватив бубен, она несколько раз задорно хлопнула им по бедру, задавая ритм. Представление началось. Плясунья текучим движением воздела руки над головой и плавно закружилась, позволяя юбке взметнуться и тут же опасть, мягко стекая искристо-синей волной по длинным загорелым ногам. Вшитые по краю металлические пластины не давали подолу задираться слишком высоко, открывая многое, но обещая гораздо больше. Желанней всего то, что лишь угадывается, оставаясь при этом скрытым. Бесстыдно трясти бёдрами, позволяя зевакам любоваться прелестями юного тела — это вовсе не искусство. Подобное действо набивает оскомину так же скоро, как прогорклая брага в дрянном кабаке. Люди не станут щедро платить за пустое кривляние, изображающее лишь бледную тень их бесстыдных помыслов. Танец — это тот же рассказ, где место слов занимают движения. Каждый жест и взгляд должны убедить зрителя в том, что он видит перед собой не просто смазливую девку, увешанную блестящими побрякушками, но неземное создание, которое обязан возжелать всякий, будь он хоть последний нищий, хоть грозный властитель.       У Эсмеральды имелось множество историй, способных удовлетворить даже самый взыскательный вкус. Но для первого выступления на новом месте она обычно выбирала одно из цыганских преданий. Сегодня вдохновением ей служил сам Собор Богоматери. Цыганка казалась себе ничтожной песчинкой на его фоне. Её до глубины души поразило это воплощение мощи и изящества, слитых воедино. Это была обитель горных фей, веками ожидающая свою владычицу. И отчего было не прервать утомительное ожидание? Сегодня плясунья решила стать Аной — бессмертной королевой кешалий, чья красота и добродетель обернулись против неё. Ужасный демон — повелитель лошаличей, — воспылал к ней страстью и, угрожая истребить её подданных, заставил сделаться его женой. Он заточил её в замок, скрытый от глаз простых смертных заклятьями, и с тех пор красавица томится там под властью своего ужасного супруга. Скованная бесчестным договором, она не может освободиться сама и ожидает избавителя — того единственного, который разорвёт злые чары и одолеет чудовище.       Эсмеральда знала, что толпа любит красивые сказки. А толпа, изобилующая мужчинами всех сословий и возрастов, наипаче сказок любит стройные ноги юных девиц. Так пусть каждый получит желаемое. Ведомая звоном бубна и тонкими переливами лютни, плясунья кружилась, словно дервиш в поисках божественного откровения, и извивалась подобно атакующей змее. Руки её скользили вдоль тела, вычерчивая загадочные фигуры, сплетаясь и расплетаясь вокруг тонкой талии, ноги в узких башмачках, скроенных на восточный манер, мелькали всё стремительней, легко отталкиваясь от камней площади. Танец преображал цыганку, превращая из маленькой дикарки в ярких обносках в прекрасную волшебницу, которой подвластны ветра и туманы. В неистовом вращении обыкновенные медные пластинки, вплетённые в косы, казались упавшими с небосвода звёздами, а грошовые блёстки на подоле — россыпью жемчужин. Для одного она была карой небесной, скрежетом зубовным и отчаянием отверженной любви. Для другого — воплощённой мечтой, крылатой богиней и сияющей луной. В этот миг она принадлежала всем и никому. Она звала каждого, кто достаточно смел, чтобы последовать по узким тропам, проходящим над бездонными пропастями, в сокрытый за гребнем чёрных скал таинственный замок, где ждёт обещанная награда. Танцуя, Эсмеральда и сама забывала о том, что домом ей служит старая скрипучая кибитка или поставленный в чистом поле шатёр, а на обед будет скромная похлёбка с чёрным хлебом. Что она всего лишь безродная бродяжка и всё её наследство умещается в крошечный мешочек из зелёного шёлка. Полностью слившись с музыкой, впустив её в себя, заставив пульсировать током разгорячённой крови, она оставила позади всё злое, обидное и страшное, освобождаясь от оков мира, в котором была принуждена существовать. Танец давал возможность притвориться кем-то другим, стать сильной, решительной и храброй. И хоть на несколько мгновений прикоснуться к той жизни, которая ей не досталась.       

***

      Архидьякон Жозасский стоял посреди ризницы, ожидая, пока двое причетников наконец снимут с него литургическое облачение, однако они явно не спешили, мучительно долго стаскивая с него казулу и возясь с булавками, крепившими манипул к рукаву. Юноши старались делать всё аккуратно, чтобы лишний раз не раздражать его, но эффект от их действий был прямо противоположным. Клод был в шаге от того, чтобы сорвать всё самому и ткнуть в руки этим копушам, но подобное поведение не полагалось ему по сану. И, абсолютно невозмутимый внешне, он терпел эту канитель, превозмогая медленно теплившуюся в висках боль. Причиной её служил зудящий прямо над ухом соборный регент, дотошно требовавший самых тщательных разъяснений его высокопреподобия относительно предстоящей церемонии венчания одного из знатных прихожан — сына хранителя Венсенского леса, мессира де Гравиля. Фролло отвечал рубленными фразами, недвусмысленно намекая старому олуху на своё недовольство его персоной, но тот оставался неумолимо глух к намёкам. Зато они прекрасно действовали на причетников, заставляя их трястись в нервном ознобе. Тот, что отстёгивал манипул, вынимая булавку заметно дрожащими руками, неосторожно царапнул остриём по запястью архидьякона. Клод обжёг его укоризненным взглядом.       — Простите, ваше высокопреподобие, — заикаясь, пролепетал мальчишка, уставившись на священника, как ягнёнок на волка.       — Нестрашно, — коротко бросил Фролло, но, во избежание повторного кровопускания, отстегнул оставшуюся булавку сам, сложил ткань и спокойно передал причетнику.       Дрожа, словно осиновый лист, юноша низко поклонился ему, едва не вписавшись лбом в стоящий рядом подсвечник, и поспешно попятился вглубь ризницы. Второй шалопай, дождавшись пока ему вручат альбу, так же подобострастно поклонился и последовал за первым. Оба явно мысленно возносили хвалы Создателю за то, что тот отвёл от них гнев проклятого живодёра в рясе. Клод едва заметно усмехнулся — он не питал иллюзий относительно чувств, которые вызывал у подчинённых. Весь клир Собора Богоматери, уже пять лет получавший жалование точно в срок и катавшийся, как сыр в масле, благодаря своему новому настоятелю, единодушно боялся и ненавидел его, тщательно пряча страх и неприязнь под маской уважения. И это обстоятельство полностью устраивало Фролло. Когда он был моложе, то ощущал горечь и досаду от того, что абсолютное большинство служителей оказалось не в состоянии оценить безусловную пользу, проистекающую из его действий, и все его усилия по наведению порядка, направленные на всеобщее благо, зачастую воспринимались как кара небесная. Понятие долгосрочной перспективы оказалось непостижимым для этих людей. Именно поэтому своё нынешнее благоденствие они связывали исключительно с Божьим промыслом, но никак не с трудами архидьякона. И Клод смирился — ему было не привыкать. Пусть боятся и ненавидят — лишь бы чётко выполняли приказы. Порой он напоминал себе пастуха, которому приходится хлестать кнутом глупую скотину только для того, чтобы та, потянувшись к сочной зелени, растущей на краю оврага, не свалилась в него и не свернула себе шею. Люди — самые неблагодарные создания на свете. Сколько добра им ни сделай, всегда будет мало. Исключением из этого правила служил только его приёмный сын, но то был особый случай.       Архидьякон придирчиво осмотрел своё отражение в чаше для причастия, тщательно поправил ворот сутаны и пригладил упорно топорщившуюся жёсткую прядь — увы, совершенно седую. И таких с каждым годом становилось всё больше. Что ж, спасибо и на том, что его пока миновало украшение в виде залысин, хотя Фролло чувствовал, что час их появления недалёк. Всё его окружение во главе с любимым братом способствовало тому, не щадя живота своего. Господь Милосердный, только бы сегодня снова не явился посланец из коллежа с очередным повествованием о похождениях Жеана! Пусть хоть один день пройдёт в относительном спокойствии. Фролло резко обернулся к соборному регенту, заставив того невольно вздрогнуть и потупиться.       — Надеюсь, вы всё поняли, отец Жиль, — ледяным тоном произнёс он, отметая тем самым всякие возражения.       — Конечно, ваше высокопреподобие, — смиренно отозвался священник и, немного помявшись, всё же добавил. — Но есть ещё кое-что…       — Что же? — так же холодно вопросил Клод. — Говорите быстрее и по существу — у меня ещё очень много дел.       — Да, простите… Но ваш… кхм… любезный брат, вне всякого сомнения, юноша достойный и весьма…       — Давайте обойдёмся без утомительных прелюдий, — поморщился архидьякон. — Что с моим братом?        Глаза регента забегали, он мучительно сглотнул, но мужественно продолжил:       — Вчера утром он заглянул ко мне и сказал, что вы велели выдать ему двадцать пять су.       Клод скрестил руки на груди.       — И вы выдали?       — Ну конечно! — горячо воскликнул регент.       — А я велел? — невозмутимо осведомился Фролло.       На морщинистом лице священника отразилась смесь недоумения и страха.       — Нет, — обречённо произнёс он.       — Вывод?       Отец Жиль сник. Клод молча обогнул его и направился к выходу.       — Ваше высокопреподобие, но как же быть с деньгами? — встрепенулся регент, заискивающе глядя на архидьякона снизу-вверх.       Клод пожал плечами.       — Боюсь, что их уже не вернуть. Но вы можете утешиться тем, что они пойдут на некое безусловно благое дело. Вам ведь так сказали?       Губы отца Жиля задрожали от негодования.       — Господин архидьякон, я прошу прощения, но, зная вашего брата, мне трудно предположить нечто подобное.       Фролло смерил его уничижительным взглядом.       — В таком случае я накладываю на вас епитимью. Помимо своих основных обязанностей, вы будете в течение месяца принимать исповеди. Каждый день до конца срока.       На регента было жалко смотреть.       — Но за что? — прошелестел он.       — За потворство сомнительным затеям, — припечатал Клод. — Разговор окончен. Ступайте с Богом, отец Жиль.       Не дожидаясь ответа, он первым покинул ризницу, оставив несчастного регента осознавать последствия своей доверчивости. Выйдя через Красные врата, Фролло направился прямо к монастырю, но у ограды ему наперерез бросилась знакомая фигура. То был заместитель архидьякона, с непревзойдённым коварством, присущим его нации, ибо он был фламандцем, подстерегавший начальство на пути к столь вожделенному отдыху.       — Ваше высокопреподобие! — льстивым тоном начал этот сын погибели, но Клод решительно прервал его:       — Позже, отец Тома. У меня срочное дело к его преосвященству. Мы с вами всё обсудим после вечерней мессы.       — Как вам будет угодно, — всё так же льстиво отозвался рыжий прохвост, бросив на него исполненный лукавства взгляд.       Но Клод уже не смотрел на него, удаляясь стремительным шагом. Хоронясь в закоулках клуатра, словно висельник, скрывающийся от королевского правосудия, он сделал крюк и вернулся к монастырю. Священник мысленно попросил у Создателя прощения за свою бесстыдную ложь, но у него уже просто не было сил на выслушивание очередных глупостей. Скорей всего, фламандская бестия вновь примется вымогать деньги на какие-то безотлагательные нужды прихода, по обыкновению надеясь присвоить часть себе. Но он хотя бы знал честь и не брал больше допустимого. Да и в целом неплохо справлялся со своими обязанностями. Но его постоянные попытки подсидеть самого Клода изрядно раздражали. Право же, эта редкостная изощрённость и сверхъестественная въедливость заслуживали лучшего применения. Хорошо, что осталось недолго терпеть этого хитроумного выскочку, доставшегося ему в наследство от предыдущего архидьякона. Скоро Клод припомнит ему все растраты, которым скрупулёзно вёл учёт, и это станет отличным поводом для назначения нового помощника. У Фролло уже имелась превосходная кандидатура — тот самый священник, которого он оградил от судебного разбирательства. Юноша уже успел зарекомендовать себя как талантливый управленец, наведя идеальный порядок во вверенном ему приходе. Конечно, ему придётся год пересидеть в захолустье, пока епископ благополучно не позабудет о скандальной истории, а уж после Фролло без лишнего шума устроит его в собор на непыльную должность. Мальчик действительно умница — настоящий самородок, из которого со временем получится великолепный помощник: исполнительный, честный, инициативный и, главное, преданный ему лично.        Войдя в монастырь, Клод добрался до лестницы и буквально взлетел по ней. Достигнув своей кельи, он захлопнул дверь и опустил засов. Господи, наконец-то он один и в тишине — какое счастье! Хотя бы до вечера он будет избавлен от докучливых просьб, бумажной волокиты, унылых церемоний и бессмысленных разговоров. Первым делом Фролло взял со стола большую шкатулку, в которой хранил целебные настойки собственного приготовления, и извлёк оттуда пузырёк из тёмно-зелёного стекла. Пододвинув к себе серебряный кубок, он наполнил его водой из кувшина и тщательно отмерил нужную дозу. Маслянистые разводы расплылись по поверхности. Клод покачал кубок, позволяя жидкостям смешаться. Залпом выпив лекарство, он чуть поморщился от терпкой горечи. Язык и гортань охватило приятное онемение. Вот и всё, скоро непременно станет легче. Теперь можно расслабиться. Клод огляделся в поисках книги, которую недавно приобрёл. Рукопись обнаружилась возле кровати — вчера он так вымотался, что просто заснул с ней в руках, так и не прочитав ни строчки. Священник укоризненно покачал головой, подобрал книгу и, устроившись в кресле, погрузился в чтение. Однако проклятая мигрень, пока ещё не побеждённая лекарственными травами, не позволяла ему как следует вникнуть в текст. Клод недовольно поморщился и, приложив пальцы к ноющим вискам, принялся растирать их в надежде хоть немного притупить боль, засевшую в голове раскалённой спицей. В последнее время приступы стали повторяться всё чаще. Видимо, начала сказываться повышенная концентрация ртутных паров. Недаром Фома из Кантемпре в своей энциклопедии «О природе вещей» упоминал, что испарения «живого серебра» размягчают жилы, вызывая паралич, а Авиценна прямо причислял ртуть к ядам. Хотя, чего ещё ждать от элемента, олицетворяющего женское начало — столь же коварного и изменчивого, как и сами дочери Евы? Похоже, ему на некоторое время придётся отложить опыты. Обидно, ведь у него недавно наметился ощутимый прогресс с выделением золотых фракций из измельчённой породы. Но придётся потерпеть — Клоду не хотелось повторения событий трёхлетней давности. Тогда казалось, что он всё учёл и рассчитал, но небо жестоко покарало его за самонадеянность. В тот день он, здоровый и сильный мужчина, сотрясаясь от чудовищных спазмов, выворачивающих нутро наизнанку, полз к двери кельи, судорожно цепляясь за плиты. После он около месяца передвигался, держась за стены и пугая особенно впечатлительных каноников зеленовато-серым цветом лица, дивно гармонировавшим с каменной кладкой. И Фролло хорошо усвоил урок. Он не мог позволить себе так вольно распоряжаться своей жизнью. По крайней мере, до того момента, как он окончательно не устроит будущее Жеана.       Клод вновь попытался сосредоточиться на чтении, однако смысл написанного ускользал. Но теперь его отвлекала вовсе не головная боль, а некий странный звук. С каждой секундой он становился всё более назойливым, колеблясь на границе слуха, точно жужжание вьющейся под потолком мухи, которую никак не удаётся прихлопнуть. Невольно вслушавшись, архидьякон понял, что это звуки лютни и ещё какого-то инструмента — кажется, тамбурина. Он подхватил книгу и решительно поднялся с кресла, направляясь к окну. Следовало сразу закрыть ставни и избавить себя от этого возмутительного недоразумения, которое мог счесть мелодией только человек, напрочь лишённый вкуса. Однако в надоедливом перезвоне всё же угадывался весьма чёткий ритм, обладавший неизъяснимой притягательностью. В нём звучали отголоски мавританских мотивов — пленительных и жарких, вызывающих смутное беспокойство ума и неясное волнение крови. Быть может, будучи на редкость примитивными, эти звуки находили особое родство с низменной сутью, так или иначе сохранившейся в каждом человеке с незапамятных времён.       О природе этого досадного явления гадать не приходилось. Конечно же, это были вездесущие цыганские попрошайки — кто же ещё? Надо будет сделать выговор командиру епископской стражи — пусть займётся своими прямыми обязанностями и разгонит этот сброд. Видит Бог, паперть и без того ломится от презренных оборванцев. Клод уже потянулся к ставню, но бросил небрежный взгляд вниз и застыл. Спустя несколько мгновений книга выпала из его безвольно разжавшихся пальцев и с глухим стуком ударилась о каменные плиты. Архидьякон вцепился в подоконник. Его бросило в жар. По спине пробежала дрожь. Сердце пропустило удар. Посреди площади, залитой полуденным солнцем, танцевала девушка.