Открытая клетка

Ad cogitandum et agendum homo natus est

Для мысли и деяния рождён человек

Aimer, c'est agir

Любить – значит действовать

Виктор Гюго

Глава 1

Знамение

***

      Такого холодного и дождливого лета в Париже не помнили уже давно. Тучи, напоминавшие своими грозными очертаниями горные хребты, вторую неделю застилали небо, готовое обрушить на столицу французского королевства нескончаемые потоки воды. Пасмурный день давно отгорел, позволяя хмурому вечеру вступить в свои права. Далёкий раскат грома прорезал тяжёлый, напитанный влагой воздух. Крохотная пичужка испуганно сорвалась со шпиля церкви Сен-Северин и устремилась к раскинувшемуся под её трепещущими крыльями морю черепичных крыш в надежде найти укрытие. Бытующие в среде невежественных крестьян суеверия приписывали этой малютке способность нести с собой ужасные бури и лютую стужу, но сейчас она сама стала жертвой надвигающегося ненастья. Внезапно поднявшийся ветер подхватил несчастную странницу, безжалостно швыряя из стороны в сторону, словно хищник, забавляющийся с беспомощной жертвой. Незримыми когтистыми лапами он рвал кровли домов, вздымал серо-стальные волны на реке и проникал даже под добротные шерстяные плащи, дабы выстудить смельчаков, дерзнувших предаваться праздным шатаниям в неурочный час. Однако Провидению было угодно, чтобы такие смельчаки всё же сыскались, и теперь они решительно шагали по одной из извилистых улочек университетского квартала, мужественно преодолевая немилость разбушевавшейся стихии. Точнее было бы сказать, что шагал лишь один из них, другой же попросту вис на своём спутнике подобно ярму. В первой фигуре, отличавшейся завидным ростом, по длиннополому чёрному одеянию можно было распознать служителя церкви, вторая, не столь внушительная, принадлежала учащемуся коллежа Торши. И каким бы удивительным ни казалось подобное соседство, удивляться здесь было совершенно нечему, поскольку припозднившиеся прохожие были родными братьями.       Архидьякон Жозасский, Клод Фролло де Тиршап, покрепче перехватил цеплявшегося за него школяра, то и дело заплетавшегося неверными ногами. Маленький негодяй, пьяный, как башмачник на праздник Тела Господня, был явно не намерен облегчать ему задачу. Нимало не смущаясь своим положением, наглец горланил известную у заправских кутил фривольную песенку, повествующую о приключениях весёлой вдовы оружейника. Священник поморщился. Видит Создатель, слуга его слаб и ничтожен. Лучшей наукой для строптивца и чревоугодника было бы оставить того возле убогого кабака, где Фролло его и подобрал, но обречь горячо любимого младшего брата на незавидную участь грязного бродяги было выше его сил. Даже глядя на изрядно припухшую и украшенную синяками физиономию молодого выпивохи, Клод всё ещё видел очаровательное белокурое дитя с невинными голубыми глазами.       — Жеан, извольте немедленно прекратить эти кошачьи вопли, если не желаете оказаться в канаве, — сурово потребовал он.       Школяр оборвал пение и тут же зашёлся в громких рыданиях:       — О горе мне, отверженному! Изабо, моя милая Изабо спуталась с этим прохвостом Робеном! Женщины — коварные создания! Они снисходят лишь до тех, у кого завалялся лишний экю. А я нищ как церковная мышь! Моя истерзанная душа ни в ком не находит сочувствия!       Тут ноги окончательно изменили своему хмельному хозяину, и архидьякону ничего не оставалось, кроме как, стиснув зубы, тащить на себе безвольно волочившегося гуляку, то и дело разражавшегося жалостливыми стонами.       — A nullo diligitur, qui neminem diligit, — сухо заметил Клод. — Для того, чтобы заслужить сочувствие, нужно обладать хотя бы толикой добродетели. Вы же состоите из одних пороков!       Жеан громко всхлипнул, ткнувшись носом в его плечо:       — Всё так! Mea culpa, mea maxima culpa, отец мой!       Архидьякон бережно, но твёрдо отвернул голову младшего Фролло в сторону, справедливо опасаясь, что пьяные слёзы — далеко не худшее, что может грозить его сутане.       — Полно, Жеан. Ваше раскаяние так же искренно, как исповедь ростовщика.       — Увы мне! — юноша ударил себя кулаком в грудь, громогласно икнул и тут же охнул. — Как же худо, чёрт! Господи, помоги!       — Не упоминайте имя Божье всуе.       — А что остаётся бедному школяру? Я могу уповать лишь на любовь Творца, ведь мой единственный брат черствее сухаря и равнодушнее камня!       — Я не намерен вступать с вами в дискуссии. Absentem laedit, qui cum ebrio litigat.       — О друг мой Публилий, и тебя уже обращает против меня язык этого преподобного ханжи! — запальчиво произнёс Жеан, стараясь придать заплаканному лицу грозный вид. — Так вот тебе достойный ответ от нас обоих, братец! Avarus, nisi cum moritur, nihil rectum facit.       Клод вцепился одной рукой в ворот паршивца, а другой в пояс, перетаскивая мгновенно замершего брата через растёкшиеся гнусной лужей помои. Миновав препятствие, он отпустил дрожащего от обиды и злости школяра и, придерживая за плечи, заглянул ему в лицо.       — Отрадно, что хоть какие-то крупицы знаний оседают в вашей пустой голове. Но что же вы станете делать, если желаемое наконец произойдёт и ненавистный святоша, держащий вас в чёрном теле, отправится на тот свет? Надолго ли хватит полученного наследства? Как скоро состояние нашей семьи осядет в кошельках трактирщиков и владельцев публичных домов? И что потом, Жеан? Подадитесь к нищим? Станете побираться на паперти? Или сделаетесь вором? Какой простор для фантазии! Какие заманчивые перспективы! Но что-то подсказывает мне, что вам они придутся не по вкусу. Ведь вино не льётся рекой в затхлых камерах Пти-Шатле, кишащих вшами и крысами, а верёвка, затягивающаяся вокруг шеи, мало напоминает объятья блудниц!       Школяр понурился, сознавая, что разум, затуманенный винными парами, толкнул его на неслыханную дерзость, которой он сам испугался. Клод разглядывал притихшего брата с чувством глубокой досады. Вопреки всем его стараниям, Жеан неумолимо превращался в никчёмного проходимца, способного лишь клянчить деньги да спускать их на всякие непотребства. И архидьякон был сам отчасти повинен в этом. Он избаловал хитрого бесёнка сверх всякой меры, ограждал его от всех невзгод и бросался исполнять любой каприз. И ныне пожинал плоды своего воспитания.       Мог ли Фролло думать, как всё обернётся, когда шестнадцать лет назад, в знойный летний день он, запыхавшийся и испуганный, ворвался в опустевший отчий дом на улице Тиршап, чтобы взять на руки единственное оставшееся в живых существо — своего крошечного брата? Тела родителей успели покрыться синевато-лиловыми пятнами от нестерпимой жары. Их безобразно разинутые рты напоминали свежие могилы, в которые ещё не успели опустить покойников, пальцы были скрючены, как звериные когти. Чума безжалостно исковеркала знакомые черты. Клод прошёл мимо отца, удостоив его лишь быстрым взглядом, и замер возле матери — сломленный и опустошённый. Он вглядывался в эту бренную оболочку и не узнавал ту, что подарила ему жизнь. Боже милостивый, во что превратилась лучшая из женщин! Она была ангелом во плоти: тонкие черты лица, бархатная кожа, мягкие тёмные локоны, искрящиеся на солнце, и большие глаза цвета небесной лазури. Смерть обратила всё это в тлен, одержав безоговорочную победу над красотой. Единственным напоминанием о ней остался надрывающийся от голодного плача младенец. Именно тогда Клод в полной мере осознал, что жизнь невероятно коротка, чтобы предаваться глупым мечтаниям и суетным стремлениям.       Отогнав тягостные воспоминания, он тихо вздохнул и продолжил уже более спокойным тоном:       — Подумайте о моих словах, когда немного протрезвеете. Однажды вам придётся повзрослеть. Ведь я не вечен.       Вспышка молнии осветила узкую улочку. Первые капли дождя упали на землю. Перед лицом архидьякона промелькнула неясная тень. Подняв голову, он заметил маленькую невзрачную птичку, примостившуюся под низким скатом крыши. Надо же, камышовая славка — предвестница жестоких бедствий. Фролло усмехнулся. Если судьба таким образом посылала ему некий знак, то делала это совершенно напрасно. Ей было нечем его удивить. Место восторженного юноши, мечтавшего постичь все тайны мироздания, занял саркастичный мужчина, утомлённый погоней за недостижимыми идеалами. К тридцати пяти годам Клод успел пережить достаточно лишений, чтобы окончательно остыть сердцем, предоставив его во власть чёрной меланхолии. Будущее представлялось ему чередой пустых однообразных дней, не обещавших ничего, кроме глухого раздражения и безысходной тоски. Его церковная карьера достигла своего пика, его самым смелым научным изысканиям было не суждено увидеть свет, а все его воспитанники так или иначе не оправдали его надежд. Фролло был уверен, что остаток отмеренного ему срока он проведёт за исполнением прихотей сибаритствующего епископа, пресечением попыток особенно ушлых каноников разворовать приходскую казну и унылой вознёй с бесконечной вереницей свадеб, крещений и похорон. Никаких великих открытий и чудесных откровений. Только серая, безвкусная проза обыденности. Иной раз архидьякону начинало казаться, что он уже умер, сам того не заметив, и его тело просто движется по инерции, продолжая из года в год совершать одни и те же бессмысленные ритуалы, точно фигурка одного из апостолов на знаменитых астрономических часах Страсбургского собора. Он напоминал себе постепенно ржавеющий механизм, оставленный на волю случая и работающий на износ. Душа его всё больше походила на замурованный склеп — тёмный и холодный. И Фролло полагал, что это к лучшему. С него довольно потрясений. Он добился многого из того, о чём люди его положения могли только мечтать. Спокойствие в некоторой степени можно приравнять к счастью.       Жеан осторожно тронул брата за рукав, тем самым прервав его печальные размышления.       — Прости меня.       Клод едва заметно улыбнулся ему:       — Пустое. Я тоже был резок. Обопрись на меня. Мы почти пришли.

***

      Утро нового дня Париж встретил, купаясь в солнечных лучах. Терзавшая столицу буря отступила, тучи рассеялись, а потоки воды унесли грязь и гниль, заполнявшую улицы. По широкой дороге по направлению к мощной арке ворот Сент-Антуан двигалась длинная вереница повозок. Тут и там слышались бойкие выкрики и болтовня на причудливой смеси иноземных наречий, перемежаемая детским смехом и младенческим плачем. Сурового вида смуглые мужчины, правившие лошадьми, щёлкали кнутами, отгоняя тощих псов, с громким лаем бросавшихся на колёса и ловко избегавших конских копыт. Женщины, весь наряд которых состоял из невообразимого вороха цветастых тряпок и многочисленных украшений, сработанных из меди и серебра, одёргивали любопытную ребятню, так и норовившую высунуть из кузова свои курчавые головы. Это пёстрое, шумное зрелище напоминало великое переселение народов в миниатюре и отчасти им являлось. Оставив позади поглощённое междоусобицами Кастильское королевство, цыгане вновь прибыли в Париж, покинутый ими тринадцать лет назад.       Это племя вечных скитальцев без устали лавировало среди череды нескончаемых войн и религиозных гонений, готовое легко сорваться с насиженного места, едва почуяв опасность. Из каждой страны, где им довелось побывать, они уносили часть приглянувшихся традиций, присовокупляя их к богатому наследию своих предков. Словно рак-отшельник, они сбрасывали ставшую слишком тесной раковину прежних устоев, чтобы подобрать себе новую, подходящую сложившимся обстоятельствам. Вопреки убеждениям многих, цыгане не были язычниками. Однако причислять их к последователям Христа или сторонникам Аллаха тоже не следовало. Наученные горьким опытом, странники склонялись к той вере, которую исповедовали властители земель, где останавливались их таборы. В отвоёванной у мавров Кордове они делались истовыми католиками, а во владениях гранадского эмира становились ревностными магометанами, всегда притом оставаясь верными лишь самим себе.       Появление необычных чужестранцев вызвало небывалое оживление у городской стражи, но увесистый кошель, незаметно вручённый начальнику караула, поумерил служебное рвение бравых вояк, и табор беспрепятственно проник за стены. Как только несколько телег миновали ворота, полог той, что следовала во главе процессии, был откинут стремительным движением тонкой руки, являя изумлённым взглядам горожан совсем юную цыганку. Словно юркая ящерка, девушка забралась на скрипучий борт и, уцепившись за перештопанную парусину одной рукой, бесстрашно выпрямилась, балансируя на самом краю подножки. Маленькая, гибкая и изящная, она ничуть не походила на остальных представительниц своего народа с их обожжёнными солнцем тёмно-коричневыми лицами и жёсткими волосами, напоминавшими просмоленную паклю. Кожа её имела нежный золотистый оттенок, свойственный уроженкам Андалусии, а иссиня-чёрные локоны струились мягкими волнами, окутывая хрупкую фигуру грозовым облаком. Её огромные глаза глубокого изумрудно-зелёного цвета взирали на окружающий мир с неутолимым любопытством и редким жизнелюбием.       — Эсмеральда! Живо полезай назад, чертовка! — прикрикнул на неё по-кастильски возница — молодой мужчина в широкополой шляпе, сплошь увешанной монетами разного достоинства. Этот нелепый на взгляд несведущего человека головной убор свидетельствовал о его высоком статусе среди соплеменников и удивительным образом подходил к его бесспорно привлекательной наружности, успевшей покорить не одно женское сердце.       Зеленоглазая прелестница лишь беззлобно фыркнула в ответ и проворно перебралась на козлы, устраиваясь рядом с грозным цыганом.       — Не сердись, — голосом, напоминавшим звон серебряных колокольчиков, отозвалась она. — Я просто хотела осмотреться.       — Ещё успеешь. Не хватало, чтобы на первой же кочке ты вывалилась на дорогу и свернула себе шею.       Девушка забавно сморщила нос, что, однако, ничуть не испортило её экзотической красоты и даже придало ей особое очарование.       — Ах, Анхель! Стоило тебе вырасти, как ты мигом превратился в старого брюзгу, позабывшего всё веселье.       Цыган снисходительно хмыкнул:       — Зато ты веселишься за нас обоих.       — А что мне остаётся? — беззаботно улыбнулась егоза. — Жизнь устроена так, что с кислой миной много не заработаешь. Выше нос, братец! Дай только срок и монеты посыплются градом. Не даром матушка говорила, что в день моего рождения ангелы поднесли мне полные чаши ума и красоты.       — Только забывала упомянуть, что, когда они отвернулись, проходивший мимо бес окунул тебя в котёл с ехидством.       Эсмеральда приложила ладонь к груди и тоном, призванным изобразить глубокую печаль, произнесла:       — Боюсь, бедняга не успел, ведь ты вероломно вырвал несчастную посудину из его мохнатых лап, осушил её до дна и потребовал добавки.       Молодой человек раскатисто рассмеялся и нахлобучил на голову плутовки свою шляпу.       — Клянусь адским пламенем, твой язык острее толедских клинков! Гляди сама не порежься.       Девушка не осталась в долгу и незамедлительно последовала славному обычаю всех уличных сорванцов, продемонстрировав упомянутое братом оружие во всей красе.       — А что это за громадина? — ткнув пальцем в массивную коробку крепости, охранявшей вход в город, спросила она.       — Разве не знаешь? Эх ты, стрекоза! — ласково пожурил её Анхель. — Да ведь это же Бастилия — грозный оплот королевской власти.       — Ну и страшилище! — презрительно скривилась Эсмеральда, поправляя шляпу. — Одни стены да башни. Неужели всемогущий французский король, дерущий пошлины со всех дорог своей благословенной страны, не сподобился построить что-то получше? Мог бы и расщедриться на расписные арки или резные колонны.       Молодой человек звонко цокнул языком и резко натянул поводья, придерживая лошадей.       — Старик Луи предпочитает украшения иного рода, сестрица. Говорят, в окрестностях Плесси-ле-Тур они гроздьями свисают со всех дубов к вящей радости воронья.       — Небо! И стоило нам бежать из владений огнепоклонника, чтобы угодить в лапы вешателя? — ужаснулась девушка.       — Ничего не поделать, — ухмыльнулся молодой цыган, лукаво прищурив чёрные глаза. — Таковы все правители. Одной рукой они раздают золото и титулы своим любимцам, а другой — пеньковые ожерелья неугодным. Так постараемся же влиться в круг первых и не оказаться в числе последних.       Эсмеральда дотронулась кончиками пальцев до лба и отвесила полушутливый поклон.       — Воистину, речь, достойная монарха! Однажды ты станешь великим герцогом, мой сиятельный брат.       Анхель язвительно фыркнул и вдруг принял вид до того надменный и величественный, будто правил не старой повозкой, а небесной колесницей Гелиоса. Эсмеральда громко прыснула.       — Не раньше, чем мои старые кости обглодают черви. И чую, что этот час недалёк, — раздался за их спинами ворчливый надтреснутый голос и из повозки на козлы выбрался старый цыган с повязанной пёстрым платком головой и крупной серебряной серьгой в правом ухе.       Девушка и юноша поспешно посторонились, давая ему место. Герцог египетский и цыганский, наместник алжирского короля, потомок венгерского князя и носитель целого десятка прочих благородных титулов, им же самим и придуманных, Матиас Гуниади Спикали с видом непоколебимого достоинства уселся на выщербленную доску, будто то был императорский трон. Красавица быстро чмокнула старика в прорезанную морщинами смуглую, обветренную щёку:       — Ну что ты, дядя? Разве можно говорить такое? Ты проживёшь ещё сто лет!       — Не подлизывайся, лисица, — сварливо пробурчал герцог, но, тут же противореча сам себе, приподнял шляпу на голове девушки и ласково потрепал её по тёмным кудрям.       — Клянусь Святым Христофором, таких непочтительных детей ещё нужно поискать! — невозмутимо продолжил он. — Только я задремал, как одна взялась скакать, точно дрессированная обезьяна, а другой пустил коней так, будто за нами гонятся полчища чертей. Пусть мои предки плюнут мне в глаза на том свете, если я сегодня же не выпорю вожжами вас обоих, негодные!       — Полно, отец, — небрежно отозвался Анхель. — Твоя строгость сильно запоздала. И потом, грех пороть такого чудесного сына. Разве не ты говорил, что, когда я появился на свет, звёзды предсказали, что моя мудрость будет достойна ветхозаветных царей и я принесу небывалую удачу во всех делах?       — Как видно, те же самые, что давеча сулили новорожденному сыну мельника из Ла-Куртиль папскую тиару, а дочери его соседа — мужа-виконта, — едко заметил герцог.        Эсмеральда безошибочно уловившая весёлый настрой дяди и брата, уже собиралась поддержать заведённую между ними игру и вставить свою остроту, но её внимание отвлёк заливистый щебет. Повернув голову, она обнаружила усевшуюся на край оглобли маленькую птичку. Приятно удивлённая присутствием пернатой гостьи, девушка тепло улыбнулась ей. Птичка некоторое время изучала красавицу чёрными бусинками глаз, а затем, издав беззаботную трель, взвилась вверх. Герцог проводил её тяжёлым взглядом и нахмурился:       — Камышовая славка. Дурной знак.       — Почему? — спросил отца Анхель.       Тот пригладил острую бородку и вздохнул:       — Так говорила ещё твоя бабка, а она была большая мастерица насчёт предсказаний. Помню, когда наш табор впервые входил в Париж пятнадцать лет назад через Папские ворота, над моей головой пролетела точно такая. Старуха тогда крепко огорчилась. Всё причитала, что проклятая принесёт на своих крыльях сильные метели и ледяные смерчи, и многие из нас не дождутся весны. И, представь себе, как в воду глядела. Мороз в том году стоял такой, что почти все лошади околели и половина табора слегла от лихорадки. Видно, и в этот раз будет не лучше.       — Вздор всё это, как по мне, — решительно заявил Анхель. — Всё в природе идёт своим чередом и никаким знамениям, скверным или благим, этого не изменить. Летом тепло, а зимой холодно…       — Но тот, у кого водится золото, не пропадёт круглый год, — уверенно закончила Эсмеральда.       Анхель снова рассмеялся и, перехватив поводья одной рукой, другой обнял сестру.       — Вот такая примета мне по душе! К дьяволу уныние! Этот город полон простофиль, которых грех не облапошить. Чувствую, нам будет, чем заняться.       Девушка доверчиво потёрлась щекой о его плечо.       — А мне?       — А тебе не нужно соваться в мужские дела, — живо приструнил её герцог и, заметив отразившийся на милом личике племянницы протест, грозно припечатал: — И не спорь, я уже всё решил. Ты будешь танцевать. Как Ясмин.       Эсмеральда сглотнула невольно ставший в горле ком. Подобное часто случалось с ней при упоминании покойной матери, приходившейся Матиасу родной сестрой. Её внезапная смерть стала первым страшным ударом в жизни маленькой девочки. Горечь потери, которая должна была изгладиться с течением времени, до сих пор не оставила её. И пусть она была всего лишь жалким приёмышем, но семья герцога приняла её как родное дитя. Растерянным взглядом девушка окинула стоящие впритирку дома, шпили бесчисленных церквей и монастырей, восстававших из этого угрюмого чешуйчатого моря крыш, словно скалы из серой пены прилива. Улицы шли вкривь и вкось, наползали друг на друга, переплетались, словно корни деревьев в густом лесу. После залитых ярким южным солнцем городов Андалусии, пестревших пышно цветущими садами, всё здесь казалось слишком мрачным и неприветливым. Совсем не таким представлялся ей город, где прошли первые годы её жизни. Девушка пыталась обнаружить хоть что-то знакомое, способное озарить угрюмый пейзаж радостной искрой узнавания, но всё окружающее оставалось чуждым и враждебным. Она робко коснулась руки герцога.       — Скажи, дядя, а мама любила Париж?       — Любила, − уверенно сказал Матиас. — Здесь нам часто сопутствовала удача.       — Значит, и я полюблю, — твёрдо произнесла Эсмеральда и будто невзначай тронула висевшую на шее ладанку из зелёного шёлка.       Герцог проследил её жест и усмехнулся:       — Всё надеешься, что предсказание сбудется?       Юная цыганка тряхнула темноволосой головой, заставив монетки, прикреплённые к полям шляпы, задорно зазвенеть. Она вовсе не хотела, чтобы её участь определяли узоры линий на ладонях, засаленная колода карт или движение равнодушных светил. Всё это было хорошо для людей трусливых и безвольных, привыкших плыть по реке жизни подобно щепке. Как легко они находили оправдание для того, чтобы опустить руки и, вверив себя стремительному течению случая, бездумно уповать на то, что оно прибьёт их к берегу вместо того, чтобы размозжить об острые камни. Эсмеральда была готова идти наперекор обстоятельствам. Она не ждала милостей от небес и желала сама определять свою судьбу, словно птица, которая вольна в любой миг лететь куда угодно, подчиняясь лишь зову сердца. Продолжая сжимать в руках талисман, много лет назад изготовленный для неё приёмной матерью, девушка посмотрела в безоблачное небо, будто хотела устремиться следом за скрывшейся в вышине крылатой вестницей.       — Не хочу напрасно надеяться. Хочу просто жить.

***

      Первый за долгое время солнечный летний день клонился к закату. Париж гудел, словно исполинский улей. Улица Сен-Дени была одной из самых оживлённых в городе; она прорезала его из конца в конец, словно гигантская артерия, от которой ответвлялись многочисленные улочки-протоки, соединявшиеся в густую сеть. Эта улица, пересекавшая все три части столицы — Город, Ситэ и Университет, — спускалась перпендикулярно к Сене и в некотором смысле сама напоминала полноводную реку, по которой катились шумные волны людских толп. Горожане беспрестанно суетились, то и дело ныряя в двери ремесленных мастерских, аптек и разнообразных лавок. Однако они опасливо огибали крыльцо одного дома, стоящего на перекрёстке с улицей Сент-Антуан, по широкой дуге. Сказать по чести, им было чего опасаться. Неподалёку от входа в известную на весь город книжную лавку стоял жуткого вида человек. Его массивная уродливая фигура производила неизгладимое впечатление. Было нечто завораживающее в этой страшно искривлённой спине, увенчанной огромным горбом. Мощные руки с ясно проступавшими узлами мышц свисали ниже колен, а ноги казались слишком короткими и кривыми. Лицо этого странного создания было не менее безобразно, чем его тело: четырёхгранный нос, изогнутый наподобие подковы рот с торчащими наружу клыками и громадная бородавка, полностью закрывающая правый глаз.       Квазимодо плотнее прижался к стене. Его угнетала царившая кругом суета. Он чувствовал себя спокойно лишь в стенах Собора Богоматери, где милостью своего покровителя и опекуна — архидьякона Жозасского — служил звонарём. Именно архидьякона он и дожидался, напоминая в этот момент свирепого сторожевого пса, ревностно стерегущего покой обожаемого хозяина. Но его высокопреподобие явно не торопился к своему воспитаннику, и тому приходилось развлекать себя созерцанием серой птички размером с воробья, вольготно устроившейся на жестяной вывеске. Квазимодо глядел на маленькую щебетунью почти с нежностью. Птицы были частыми гостями на его колокольне. Они вили гнёзда на стропилах, в трещинах барельефов и разверстых каменных пастях горгулий. Горбун тяжело вздохнул. Хорошо быть птицей. Можно расправить крылья и лететь, куда вздумается, не чувствуя гнёта собственного тела — это ли не счастье? Интересно, знают ли пернатые, каким даром обладают? Или подобно людям, наделённым двумя зрячими глазами, прямой спиной и ровными ногами, не ведают о своей удаче, принимая её как должное?       Квазимодо понравилась эта мысль, и теперь он забавлялся с нею, перекатывая в своей несуразной голове, будто блестящий камешек, в который превращается осколок стекла, отполированный волнами. Горбун не любил поспешности и каждое интересное размышление подвергал тщательному рассмотрению, тем самым придавая ему необходимую форму, как каменотёс, превращающий грубый кусок породы в изысканную вещицу. Быть может, именно из-за этой привычки он и прослыл существом недалёким. Большинство наблюдаемых им людей вечно куда-то спешили и никогда не давали себе труда остановиться и хорошенько задуматься над тем, куда и зачем они так торопятся. Их занимали вещи до крайности приземленные и откровенно пустые, как скорлупа гнилого ореха.       Парижане частенько глумились над звонарём, воображая, что он слишком глух, чтобы разобрать бросаемые в его сторону злые слова, и слишком глуп, чтобы осознать их смысл. Правда же заключалась в том, что Квазимодо был слишком горд, чтобы обращать внимание на этих ничтожных существ. Это качество он в некоторой степени перенял от своего приёмного отца, которого никогда не заботили злые пересуды черни, приписывавшей ему славу чернокнижника. У самого Квазимодо эти слухи вызывали глухую ярость. Отец Клод был лучшим из людей, как смели эти пустозвоны болтать о нём мерзости? Горбун с превеликой радостью придушил бы каждого сплетника, но мэтр определённо не одобрил бы такое рвение. Священник всегда старался привить воспитаннику смирение и сдержанность, и не его вина, что это оказалось трудно осуществимо.       Звонарь давно перестал оплакивать свою горькую участь. Много лет назад, когда Квазимодо был совсем мальчишкой, преподобный Фролло рассказал ему легенду о сыне царицы Крита. Маленького горбуна заворожил образ получеловека-полубыка, запертого в зловещем лабиринте. В этом страшном, противоестественном создании он узнал себя, так же сокрытого за высокими каменными стенами и обречённого вызывать ужас и неприятие. Кажется, именно тогда Квазимодо решил, что людская ненависть предпочтительней презрения, поскольку в первой кроется смутный призрак уважения, последняя же рождает лишь жалость, смешанную с отвращением. И потому горбун принял свою долю, как знаменосец королевский стяг. С одной стороны, он был верным стражем собора и проводником его голоса, заключённого в медных камерах колоколов. С другой — чудовищем, которым матери пугали своих непослушных детей. Богомолки, толпившиеся на паперти собора, завидев его, отворачивали искривлённые омерзением лица и осеняли себя крестным знаменьем. Некоторые особо впечатлительные девицы на выданье лишались чувств при его приближении, а мужчины стремились укрыть от сурового взгляда циклопа своих беременных жён, опасаясь порчи.       От созерцания птицы Квазимодо отвлекло неприятное ощущение чужого пристального взгляда. С сожалением отвернувшись от славки, он поискал источник этого смутного беспокойства. Двое подмастерьев в грубых фартуках, остановившиеся прямо у лавки, беззастенчиво тыкали пальцами в его сторону и что-то оживлённо обсуждали, временами кривясь от смеха. Молодчики очевидно думали, что нашли достойный предмет для шуток и, помня о глухоте звонаря, не стеснялись осыпать его насмешками. Квазимодо взирал на них с выражением угрюмой безучастности. Он не стал даже пытаться разобрать их речь — горбун и без того знал все нелестные прозвища, которыми его награждали, и справедливо полагал, что даже совместные усилия этих праздных болванов не породят ничего занимательного. Он смотрел на их ладные фигуры и дивился тому, как мало нужно иным, чтобы почувствовать своё превосходство. Но поскольку бездельники никак не унимались, звонарь решил проучить их. Немного выждав, Квазимодо резко подался вперёд и грозно оскалился, прекрасно осведомлённый о том, как действует подобное выражение на докучливых зевак. Подмастерья испуганно шарахнулись от злобного чудища и поспешили удалиться.       Едва звонарь успел порадоваться произведённому впечатлению, как его спину пронзила острая боль. Квазимодо с глухим рычанием развернулся, выискивая источник свалившейся на него напасти. Его единственный глаз немедленно выцепил из толпы стайку мальчишек, улепётывающих вверх по улице. Оказавшись на безопасном расстоянии, негодники принялись скакать, подражая нелепой походке хромого, и корчить ему рожи. Вот и расплата за излишнюю беспечность. Никогда не стоит забывать, что за пределами собора мир полон мерзких тварей, по упущению Господа зовущихся людьми. Квазимодо скрежетнул зубами и завертелся вокруг себя, грузно переступая кривыми ногами и шаря по искалеченной спине мощными руками в попытке избавиться от поразившего его несчастья. Увы, как звонарь ни бился, он не мог дотянуться до верхушки горба, которую будто пронзало раскалённое шило. Ему оставалось уповать лишь на скорое возвращение находящегося в книжной лавке священника.       Бедняга почти смирился со своим положением, но вдруг заметил какое-то шевеление сбоку от себя, и в то же мгновение терзавшая его боль прекратилась. Не успев осознать случившееся, Квазимодо стремительно обернулся. Он намеревался схватить нахального проходимца, несомненно вздумавшего продолжить пытку, и задать ему трёпку, но застыл на месте, сражённый открывшимся зрелищем. Перед ним стояла девушка, прекрасная, словно ангел. Заходящее солнце обрамляло её стройную фигуру золотым ореолом и играло огненными сполохами на её роскошных чёрных волосах, окончательно отметая всякие сомнения в божественной природе этого чудесного видения. Огромные изумрудные глаза незнакомки сияли неземным светом. Горбун ошарашенно моргнул и робко опустил занесённую для удара руку.       Девушка показала звонарю длинную сапожную иглу, одно мгновение назад пребывавшую в его спине, после чего швырнула её в канаву. Губы прелестной феи шевельнулись, произнося нечто успокоительное, но несчастный глухой, завороженный её красотой, совершенно не разобрал, что именно. Он лишь понял, что восхитительное создание не испугалось и снизошло до него, избавив от мучений. Квазимодо казалось, что в этой девушке соединилось всё самое возвышенное и совершенное, что он когда-либо знал в своей жизни. И тогда, стараясь выразить испытываемое им благоговение, он широко улыбнулся ей.       Красавица вздрогнула и сорвалась с места. Горбун неотрывно глядел ей вслед, любуясь плещущимися за спиной пышными локонами и стройными ножками, открытыми взору взлетающей от быстрого бега синей юбкой. Достигнув ближайшего переулка, незнакомка спряталась за спинами двух смуглых мужчин, облачённых в пёстрые одежды. Бросив в сторону Квазимодо настороженный взгляд, один из них покровительственно обнял девушку за плечи, после чего вся компания скрылась за углом. Горбун так и стоял в оцепенении, из которого его вывело лишь знакомое прикосновение. Подняв голову, он увидел своего опекуна.       — Что случилось? — условным жестом спросил священник, успевший заметить кровавую отметину на спине подопечного.       — Всё хорошо. Ангел помог мне, — ответил Квазимодо, продолжая улыбаться.       Клод Фролло озадаченно поглядел на его абсолютно счастливое лицо и нахмурился. В это мгновение славка спорхнула с вывески и, никем не замеченная, унеслась в том же направлении, в котором исчезла таинственная зеленоглазая чужестранка.