Девочка и меч

Спустя несколько месяцев жена болтаса родила сына, но он не прожил и одной ночи — следующим утром жрец снаряжал младенческую душу в последний путь и отпускал ее в царство мертвых, в холодную бездонную пещеру, где по корням сталактитов вечно струятся гнилые воды, а холод проникает в кости и не покидает их никогда. После тех похорон Руя слегла с болезнью — ее лихорадило, и во рту собиралась желчь. Она упала в кровать сразу после полудня и уснула тяжелым, не приносящим легкости вечерним сном. Ей снился Ланэрваль: белые колонны, увитые плющом, золотые и лазурные мозаики гипостиля, девы в тогах из тончайшей выделки льна, склонившиеся над глиняными дощечками со стилусами в руках… безбрежное синее небо в кудрявых персиковых облаках, берилловые волны, пышные пенные гребни, едва не доплескивающиеся до высоких утесов, на которых раскинулся храм. Ланэрваль — и сестрица, сестра, Айя. Первая среди первых: драгоценная жемчужина в богатом ожерелье, рассветная звезда на исходе самой долгой ночи и белоснежный парус первого вернувшегося корабля. Была ли Айя ей родной сестрой? Может быть по матери, но и то — маловероятно. Старшая жрица Ланэрваля, Бойа, часто называла незаконорожденных детей послушниц и младших жриц дочками, ниспосланными ей Богиней. Скорее всего, маленькая Руя была одной из них, ведь сколько она себя помнила, Бойа казалась ей глубокой старухой, скорченной кочерягой в плаще седых волос. Более того, старая Бойа никогда не выделяла ее среди прочих послушниц. Вряд ли она могла выносить Рую в своем чреве… А вот Айю — легко, ведь та была на двенадцать лет старше Руи и пользовалась абсолютным благоволением верховной жрицы. Впрочем, сестре благоволили все, не только Бойа, и немудрено. Она ведь была красавицей, каких поискать: высокая, на голову выше большинства женщин, стройная, с золотистой загорелой кожей, иссиня-черной пышной копной волос и жгуче-черными, обсидиановыми глазами. Черты лица ее были резки, но благородны, губы — фактурными и мягкими, а брови черными и выразительными. Таковы были жрецы Оттойи с острова Гроз — обители бога грома и молний, могучего подателя влаги и тиранического господина штормов и бурь. Если уж с кем и сочеталась старая мудрая Бойа, то со жрецом Оттойи, для великого ритуала Подания жизни, когда в смертном союзе сходятся воплощения Земли и Неба, Верховная жрица и Верховный жрец. Очень вероятно, что от такого союза и родилась блистательная Айя, стремительная, как взрыв молнии, и добрая, как плодородная почва. Ее сильное гибкое тело словно было создано для служения первому воплощению трехликой богини — Аре Охотнице, единственной, которой поклонялись и мужчины тоже: девственные юноши, охотники, что каждый выстрел посвящали ей и клялись смотреть на подруг по охоте лишь как на сестер. Айя умела стрелять из лука — ее стрелы могли сбить лепесток цветка с расстояния в тридцать шагов, не всколыхнув листвы на ветке. Дары для алтаря богини она добывала сама, без промаха пробивая сухожилия золотистым ланям и крылья белым голубям. После приносила их в жертву: сначала рассекая горло, затем предавая труп огню. В костях, по которым она гадала после, всегда были лишь благие предзнаменования, и потому ведение всех служб вскоре отдали ей. Аре, которая терпит среди послушниц лишь юных дев, не отвернулась от Айи, даже когда той исполнилось двадцать. Ведь жрице ничего не стоило держать целибат: она не нуждалась в обществе мужчин, с трудом замечая их существование и никогда не опускаясь до постыдных побегов в ближайшие к Ланэрвалю селения. Вполне счастливо она чувствовала себя в окружении младших жриц и послушниц, среди которых была и Руя. Те глядели на нее, точно на воплотившуюся Аре Охотницу: внимали каждому слову, лезли под руку, искали малейшего одобрения, секундного взгляда, и этого хватало, чтобы стать абсолютно счастливыми на целый день вперед. То же чувствовала и Руя… А потом изменилось все — потом злой рок явился в громе грозы и пламени молний. Буря бушевала над морем, но зоркая Айя увидела на волнах странный, низкобортный корабль с цветными дисками вдоль борта. Корабль налетел на скалы, которые служили естественной защитой Ланэрвальского берега от акул и волн, и пошел ко дну. Буря все не стихала, и никто не отважился искать потерпевших крушение матросов. Одна Айя отважно вскочила на плот. Несмотря на все уговоры жриц, она оттолкнулась шестом от берега и наперекор ревущим волнам двинулась к скалам. Бойа, когда ей рассказали об этом, опустила голову и заплакала. У Руи в груди замерло сердце — и она, вместе с группой других послушниц, — тоже ударилась в плач. Тогда она еще не знала, что они оплакивают Айю слишком рано. Но наутро буря развеялась, и к берегу пристал плот. На нем была живая Айя — живая Айя и чужеземец, которого ей удалось вырвать из пасти смерти. Жрицы не знали что и думать: с одной стороны их обуяла радость от возвращения любимой подруги, с другой — привел в ужас вид спасенного незнакомца. Кожа его была бела как снег, под ней проступали розовые и голубые капилляры; волосы, светлые почти в белизну, падали на хищное скуластое лицо с тонкими впалыми губами. Он мучительно сражался с забытьем, то и дело силясь приоткрыть глаза, цветом похожие на лед, что замерзает на ручье у вершины горы зимой. Эти ледяные зрачки почти сливались с белками, отличаясь от них лишь едва заметной холодной голубизной, и оттого взгляд его становился особенно жутким. Кроме того, спасенный моряк был настоящим великаном, и на теле его бугрились бесчисленные шрамы, какие бывали только у рабов на Островах Рувэри. Для местной знати не было большей радости, чем выпустить живого человека биться с диким зверем в глубокой яме, из которой мог выбраться лишь один из бойцов. Айя лично взялась его выхаживать, и вскоре они с чужеземцем начали бегло говорить на чудовищной смеси его языка и языка Островов. Он серьезно пострадал во время кораблекрушения, и Айя подставляла ему плечо для недолгих прогулок вдоль берега. Впрочем, те прогулки становились все более долгими, и порой они уходили на рассвете только для того, чтобы вернуться много позже заката… Спустя год с тех пор, как чужеземец попал в бурю и был спасен Айей, он посчитал себя достаточно окрепшим, поблагодарил за гостеприимство храм и сел на один из торговых кораблей, что бороздили Берилловое море. В тот же день Айя явилась к Бойе и объяснила, что последние две седмицы не вела церемоний, ибо больше не может служить Аре Охотнице — они с Яргиром, так звали чужецемца, сошлись в один из дней, что проводили на берегу моря, и теперь она носит его дитя. — Почему же ты не уплыла с ним, — с бесконечной мукой в усталом голосе спросила ее старая Бойа, — раз любишь его? — Я не люблю его, — приподняла брови Айя. — Я всего лишь решила, что довольно служила Деве и хочу теперь посвятить себя Матери. В ее словах была доля истины — уже совсем скоро ей должно было исполниться двадцать три года. Неслыханный возраст для служения Аре. Но Руя уже тогда почувствовала: Айя лукавит. Она совершенно не умела лгать, и наверняка эта неумелая ложь не укрылась и от старой Бойи. Но Верховная жрица слишком сильно любила свою лучшую ученицу и оттого спокойно отпустила ее сменить нежные голубые с розовым тоги Аре Охотницы на благородный пурпур и солнечную желтизну одежд Матери Гейон. Не смогла с этим смириться Руя. В одиннадцать лет юные послушницы уже знали все о таинстве деторождения, что приводит к этому и без чего не получится зачать ни одного ребенка. Мысли о грозном чужеземце, чье тело было так ужасно от шрамов, а лицо неестественной белизной напоминало призрак луны, не давали Руе покоя. Неужели это ему Айя вверила свое тело — а быть может, и сердце? Одна мысль об этом была мучительна, а стремительно росший под пурпурно-золотыми одеждами живот старшей сестрицы по-настоящему ужасал. Сколько ночей Руя провела, горестно всхлипывая в свой тоненький соломенный тюфяк в общих покоях послушниц? Сколько еще девиц никак не могли смириться с тем, что Айя теперь не была с ними? Что ее украл у них этот жуткий чужеземец — украл и сбежал, как вор! Однажды Руя набралась смелости и попросила разрешения навестить сестру в ее обособленных покоях. До нее долетали слухи, что с отъезда чужеземца Айя сделалась скрытной и неразговорчивой. Что она подолгу проводила безмолвные службы. Что и того чаще гадала на еще теплых внутренностях животных, выспрашивая невесть какие тайны у Нижнего мира. Руя все слышала, но не думала, что, войдя в покои сестры, как бывало раньше, без стука, застанет ее посередине ритуала. Айя сидела на полу в одной нижней тоге. Вокруг нее темно-лиловой с розовыми вкраплениями паутиной раскинулись чьи-то внутренности. Тонкие, подвижные пальцы Айи ныряли в них, раскладывали, растягивали и сжимали, образуя одним гаруспикам ведомые узоры. Кровь была на ее белом облачении, на ее по-прежнему красивом, но теперь словно бы измученном, изможденном лице. Руя застыла на пороге. Среди привычных элементов гадания было и нечто такое, чего она никогда не видела прежде. Кости. Россыпь обожженных костей, каждая размером чуть больше фаланги мужского пальца, и на них — странные рубленные узоры из черточек, спиралей и точек, явно прожженных острым железным предметом. Айя собирала их в пригоршни, трясла в ладонях и рассыпала среди еще теплых, медно пахнувших внутренностей. Она хмурилась на результат, скалилась, лицо ее искажало страдание и непонимание, и она смазывала получившийся узор, собирала кости и все повторялось вновь… Она даже не замечала Рую, застывшую на пороге. Никогда раньше она не показывалась в таком виде. Руя обернулась на пятках. Сердце бешено колотилось в ее груди. Не такую сестрицу она желала увидеть! Не такую! Но не успела она броситься прочь, как в спину ей прилетел мягкий вопрос таким знакомым, таким любимым голосом: — Руя… Я тебя не заметила, да? Руя сглотнула, не осмеливаясь обернуться. — Входи, малышка… Или нет. Подожди минутку, я все приберу. Руя не могла выносить вида того, как Айя неуклюже наклоняется поверх тяжелого живота, чтобы отмыть пол, и бросилась ей помогать. Когда в четыре руки они навели порядок, Айя старательно умылась, сменила облачение и, обернувшись, раскрыла объятия: — Ну, иди ко мне, девочка… И Руя, взорвавшись слезами, бросилась в объятия сестры, утыкаясь личиком в ее мягкую грудь. Как же она, оказывается, скучала… Как безумно, невыразимо, невыносимо… Айя совсем как в детстве взяла ее в кровать, крепко обняла и, баюкая прислоненную к своей груди голову Руи, незаметно начала рассказывать. Руе даже ничего не надо было спрашивать: Айя будто и так знала, что та хотела спросить. — Яргир был конунгом — царем, правитель там, в своих землях далеко за Полуночью. У них, как и у нас, царь — это верховный жрец, проводник между мирами. «А если он врал тебе?», — не успела Руя спросить, как Айя уже ответила. — Я, конечно, сперва подумала, что он просто бахвалится… Но знаешь, я никогда не встречала мужчины… Да что там, человека, который знал бы больше, чем он. Он научил меня гадать по рунам — это особые символы, вырезанные в костях. А я показала ему плетение плоти. Он рассказывал мне о дальних землях, в которых бывал, и о великом горе его родных краев… Нет, так болеть за свою страну может только правитель. Я ему поверила. «И что же, этого достаточно, чтобы?..» — даже мысленно Руя не смогла задать мучивший ее так долго вопрос. Но Айя уже ответила: — Это, — она провела ладонью по своему животу, — Не просто так. Не от любви и даже не от блуда… Во всяком случае, не с моей стороны. Я всего лишь… Впрочем, нет, слушай по порядку. Мы гадали на морском берегу. И в узоре плоти, и в гранях рунных камней, виднелось одно: солнце над Ланэрвалем, и над Оттойей, и над Рувэри, и над всеми прочими Островами погаснет. Дева в окружении лезвий потушит его. Для меня они оставались загадкой, но по глазам Яргира я поняла — ему знакомо это зло. Он подтвердил, что знает, о чем речь. Та же самая напасть погубила его родной край. То была Айвенгейра, Дева Лезвий, богиня, что украла божественность, безжалостная кюна — царица по-нашему — ледяных пустошей, пролитой крови и скорби. Знаешь ли ты, из какого страшного мира прибыл бедный Яргир? В его краях слуга Айвенгейры, искусный мечник Фирнэ, истребил всех богов, которые некогда правили Севером. Он вызывал их по одному на бой, и ни у кого не доставало скромности отказаться. А в равной битве, ведомый своим колдовским клинком и страстью к безжалостный госпоже, он повергал их одного за другим: богов войны и доблести, богов смерти и тлена, хитрецов, мудрецов, тиранов и героев. Единственная богиня, нежная дева по имени Идвенн, никогда не державшая в руках оружия, спряталась в скалах близ ручья вечной юности. Но Айвенгейра подсказала Фирнэ, где ее отыскать, и заняла место богини: ее белое тело, ее божественные силы, ее источник вечной юности она присвоила себе. С обретенной мощью Айвенгейра скрыла небеса непроницаемой вуалью, и пропало солнце, и вечная зима опустилась на северный край. Воды бессмертного ручья она расплескала по Северу, но одно касание ее тлетворной руки обращало вечную юность в бессмертие ледяных статуй: ток крови в жилах северян замедляет бег, они медленнее стареют, но тела их женщин неохотно дают новую жизнь. От холода и голода вымер скот; рыба уснула в навеки замерзших реках. Теперь северяне, бедняги, бороздят моря в поисках пищи и огня. В их кузнях на севере больше не разгорается пламя, а привезенная из далеких краев утварь живет не дольше пары лет: мороз разъедает железо и ткань, дерево и драгоценные металлы, будто ржа или гниль… Северянам бы уйти, уехать, но они не могут — их женщины ледяными путами прикованы к Полуночной земле, служат мессы Айвенгейре и знают: если осмелятся покинуть этот проклятый край и оставить свою безжалостную богиню без поддержки верой, она нагонит их и предаст участи еще более страшной, чем эта половинчатая жизнь одной ногой в ледяной могиле. — Понимаешь, милая моя, что ждет Яргира дома? Будь он простым человеком, он бы остался здесь… Здесь солнце и зеленые леса, ласковые волны Бериллового моря, живые и теплые женщины, сладкие вина и фруктовые деревья, что ломятся под тяжестью плодов… А уж когда там Айвенгейра насытится Севером и пойдет дальше… Как знать, может, он успел бы мирно состариться здесь! Айя горько вздохнула; взгляд ее, затуманенный, глядел куда-то мимо каменных стен ее кельи, может быть, назад, в прошлое: в дни на прибрежном песке, исчерченном косыми штрихами ласкового теплого дождика? Или, быть может, далеко на Полуночь, где в вечной ночи бледноликие женщины с глазами, холодными, как вековечный лед, и озябшими, окаменевшими от холода руками, приносят зерно и мед из далеких земель к алтарям безжалостной богини боли и скорби?.. — Но он не может. Они, северяне, спрашивали мудрых людей, спрашивали у костей земли и духов погибших богов. Мы с Яргиром тоже раскладывали руны, натягивали плетение плоти… и все выходило одно: спасение придет с наших Островов! Что в краю тепла и солнца из сердца острова однажды родится женщина, которой под силу будет растопить лед на их промороженном, полумертвом Севере… И что будет человек, в чьих венах струится полуночная кровь, человек, что не пожалеет себя, вечный странник в погоне за попутным ветром. И что между этими двумя вспыхнет страсть, подобная огромному костру, и они будут готовы жить и умирать ради друг друга. Югом и Севером, смехом и скорбью, чарами и клинком, холодным зимним днем и жаркой приморской ночью — двумя частями единого целого должны стать они! Это означало, что своей любовью они породят героя, который сможет освободить Север и спасти мир от тяжелой, безжалостной поступи ненасытной Айвенгейры. Айя закусила губу и опустила голову. Ее ладонь легла на тяжелый живот, она медленно провела по его окружности, натягивая полупрозрачную ткань. — Он сказал, что думает, будто это может быть о нас. Что это наш ребенок должен спасти умирающий край. Слишком долго Север задыхался в ледяных оковах. Еще немного, сказал он, еще совсем чуть-чуть, и они попросту вымрут: целый народ исчезнет с лица земли или рассеется по свету, будто его и не было никогда. Останутся лишь ледяные бездушные болванки, что по заученным тропам будут приходить в мрачные храмы и бить оледеневшими лбами об алтари Айвенгейры… А потом она пойдет дальше. И накроет своей тенью весь поднебесный мир. Руя чувствовала: в груди сестры грохочет буря. Лицо ее, измученное и смятенное, стало неузнаваемым: это ли ее сестра? Старшая, бесстрашная, спокойная, владевшая собой на самых страшных ритуалах, когда на нее глядели сотни глаз жриц и тысячи — простолюдинов? — Он сказал, что любит меня. Что готов умереть ради меня. Что, наконец-то, он нашел ту женщину с солнцем в груди. — Но?.. — эхом повторила Руя. — Любовь — неужели это не только про слияние тел? Какое дело пророчеству до любви? Знаешь, Руя, мне кажется… Мне кажется, мы что-то сломали… Что-то безвозвратно испортили. — Почему? Ты же… Ты же уже… Айя сжалась, сутулилась на краю кровати. — Яргир хотел, чтобы я уплыла с ним и стала его женой. Он действительно полюбил меня, и с его стороны все было как надо, но… Айя скривилась. — Я-то не люблю его, не любила и никогда не смогла бы полюбить! — она рассмеялась — рассмеялась, схватилась за собственные спутанные волосы и дернула так, что на пальцах остались завитки. — Я не готова была не то что умереть; я не готова даже покинуть дом ради него! Предсказание манило меня — мне так хотелось стать частью чего-то большего, перевернуть мироздание, посмотреть, наконец, на того героя, который будет моим сыном. И это ничего почти не стоило. Правда ведь? Потерпеть немного, а потом смотреть, как меняется мир, как море несет тающие льдины, а на Север впервые за два столетия приходит весна… Руя не знала, что творится в голове сестры, не понимала толком, зачем та вываливает на нее весь этот ворох спутанных, тревожных, тяжелых мыслей. Но протянула руки, чтобы обнять — потому что если она что-то и понимала, так это то, что сестре нужно кому-то излить накопившееся в душе, хоть немного развеять тревогу. Айя даже не взглянула на нее, вперив невидящий взгляд в пустоту перед собой. — Я решила, что это не важно. Какая разница? Страсть нужна лишь для того, чтобы женщины отдавались любимым и потом, несмотря на страх потерять юность и умереть родами, из любви к своему мужчине сохраняли плод. Но мне-то это зачем? Я сама захотела и ничего не боялась… В глазах Айи Руя видела все: влажный после дождя песок, пестрое от звезд небо. Разбросанные на песке одежды; равнодушный, почти скучающий взгляд женщины; темная, лишающая рассудка страсть в глазах мужчины… Соленая вода, что пьется от невыносимой жажды, но распаляет ее лишь сильнее… Одолжение, костью застрявшее в горле, брезгливость и неловкость там, где дОлжно быть таинству… Молчание, горечью растекавшееся на языке, чувство чудовищной утраты — и мутная дымка от пророчества, которому следовало быть высеченным на каменных скрижалях, а оно оказалось рисунком на влажном песке. Рисунком, который без следа сотрет налетевшая на берег волна. — Я не полюбила его в ответ, а потом, кажется, еще и растоптала светлое чувство в нем. Надо было не дразнить его. Не вести по ложному следу… А знаешь, нет. Надо бы просто дать ему погибнуть в шторме! Разве я в ответе за его чувства? Айя перевела взгляд на пригоршню рун, которые она оставила лежать на медном треножники близ кровати. — Яргир согласился уехать и вернуться через пять лет, чтобы забрать сына. Хотя мой отказ на просьбу уехать с ним дался ему тяжело… мне даже показалось, что он зол; что почти ненавидит меня за это… И все-таки ему пришлось уехать. Нужно было навести порядок в родном краю, принести весть о рождении ребенка, который вернет им весну… Но в тот же вечер, когда я села за гадание, посмотреть, будет ли море благоволить ему в пути, плоть и руны хором возвестили о приближении беды. — Мне кажется, что мы что-то сломали, — голос Айи упал до хриплого шепота. — Раньше гадания давали один и тот же результат, повторяли пророчество, словно пели осанну светлому будущему и подвигам, что ждут нас впереди! Теперь же они словно пугают меня: сулят огонь и кровь, смерть и разруху, унижение и крах всего, что некогда было дорого. Они пугают меня, Руя. Кровь вскипает на плитах пола, и руны стучат, как зубы покойника: узор меняется на глазах, все путается и смешивается, и только руны «кровь», «огонь» и «вероломство», точно заговоренные, оказываются в центре гадального круга. Неужели судьба решила наказать нас за искаженное пророчество, за ложное его воплощение? Неужели… Неужели мы все испортили? Неужели я все испортила? *** Руя вырвалась из сна, тяжело дыша, хватая воздух открытым ртом, точно выброшенная на берег рыба. Из-за щели в занавесях на окне бил багряный закатный свет; в голове гудело, а во рту расстилалась пустыня. Руя быстро села на кровати, хватаясь за слишком тесный, душащий воротник рубахи. Не следовало ей давать болтасу отраву. Не следовало малодушничать. Она ведь знает, к чему ведут уступки и полумеры. Она ведь помнит, что случилось с Айей — с Ланэрвалем — со всем их прекрасным, белокаменным миром?! Неужели… Неужели она все испортила? Холодную оторопь сна прервал тихий свист откуда-то с улицы. Свист — и громкий удар, словно камнем о камень. Руя, стремясь избавиться от наваждения сна, прильнула к ставням и выглянула наружу. На верхушке тропинки, ведущей в холмы, стояла Тсия. Высокая, сухопарая. Глаза ее белели под лунным светом, а в руке она держала пращу. Камни вылетали из нее раз за разом, и одна за другой маленькие каменные башенки-мишени рассыпались. «Тренируется, молодец» — попыталась — лживо — утешить себя Руя. Охваченная ознобом, она рухнула в кровать и накрыла голову подушкой. Такая маленькая, такая жалкая — кто она перед ликом мертвецов, она, всегда выбиравшая жизнь любой ценой? Как часто неведомая девочка из расщелины в горе зовет ее Тсию доказывать право на игру? И что случится, когда духи сочтут ее достойной?.. Когда на следующий день Руя попыталась спросить Тсию о случившемся, та так и не ответила ей толком. Все еще обижалась, наверное… Или забыла? *** Прошло много лет, но ничего непоправимо так и не случилось. Духи гор не забрали у нее Тсию. Луноликие не пришли за ее детьми. Руя стояла на берегу, кутаясь от холода в старую шаль, и глядела то на возившихся в песке Мелию и Ликея, то на Тсию. Старшая девочка ловко перепрыгивала с одного волнолома на другой. На поясе у нее болтался сетчатый мешок. Ничего общего у Тсии с Айей не было, в который раз задумалась Руя, глядя на выросшую девочку. Разве что угольно-черные глаза… Но все остальное — всем остальным волчонок пошел в отца. Кажется, и девочкой она родилась по ошибке. Айя любила красоту, любила украшать волосы цветами, а платья — лентами. Тело Айи было сочным и гибким, моряки неотрывно глядели ей вслед, когда она проходила мимо них вдоль пристани. Что там, даже в женщинах она порой могла пробудить жажду, которая затмевала зависть к ее красоте. И вот кому-кому, а женщинам свои симпатии она дарила легко и непринужденно, без терзаний и не ради пророчеств. А уж характер у нее был мягкий и добрый, и она легко шла на уступки, где это было необходимо… Тсия же, этот маленький нелюдимый волчонок, которому этим летом исполнилось уже семнадцать лет, прятала угловатое тело в мужские одежды, собирала волосы в тугую скучную косу, равно избегала заводить и подруг, и друзей, и упертостью могла перещеголять горного архара, упрямейшего из зверей. С Руей она не желала говорить ни о женской крови, ни об акушерском ремесле. Когда Руя попыталась ей объяснить, что надо делать, если понравится мальчик, Тсия взбесилась и разбила чашу, из которой пила кипрейный отвар. Однажды Руя как могла осторожно спросила, быть может, Тсия больше смотрит на женщин, в конце концов, она выросла в Ланэрвале. Девочка вспыхнула, что твой факел, выскочила из дома и была такова. В тот раз Тсия рассмешила и умилила Рую. И снова заставила испытать слабую тревогу за нее. За взрослую девочку Руя волновалась, конечно, реже, но все-таки… Под небом, полностью затянутым тучами, море казалось болотно-зеленым, почти черным, и Руе все время чудилось, что вот — еще чуть-чуть — и угловатая фигурка сорвется с узкого деревянного столба в ледяную глубь. Но Тсия держалась хорошо: сильная и быстрая, она перескакивала с одного столба на другой, присаживалась на одной ноге — больше на вершину волнолома не влезало, — на корточки и, вытянув вторую ногу вперед для равновесия, будто была акробаткой на арене, погружала руки по локоть в воду. Быстрые движения, блеск лезвия, заглушенный шумом волн треск панциря — и вот сетчатая сумка с мидиями становилась тяжелее, грузной каплей свисая с пояса и обтекая соленой водой. Никто в здравом уме не полез бы в такую погоду в волны, особенно на исходе осени, когда море становилось злым и непредсказуемым. Но им выбирать не приходилось: они попросту голодали. *** Бог весть откуда, но жена болтаса узнала, почему погиб ее ребенок. Она вместе с несколькими другими женщинами пришла к дому Руи и измазала ее двери дегтем. При встрече вживую она бросилась к обидчице и влепила ей звонкую пощечину, а когда та рухнула от силы удара, еще и плюнула в нее. С тех пор многие женщины стали обходить Рую стороной, да и реже им теперь требовалась ее помощь. Конечно, выносить дело на суд жрецу никто не стал: тогда бы пришлось обвинить и болтаса, а на нем, считай, держались остатки деревни. Но какие же гадкие слухи стали вокруг нее ходить: и что она была болтасовой любовницей, и что она отравительница, и что торгует собой по ночам, стоит только прийти к полуночи и выстучать особый код по двери. Многие даже пытались так делать: гогоча и насвистывая, не так давно бывшие детьми мальчишки являлись ночью и ломились в дверь. Мелия просыпалась от шума и плакала, прижимаясь к Руе, а Тсия с чердака плескала в хулиганов водой, а иногда и помоями. И только Ликей безмятежно спал под боком у Руи, и ни смех, ни стук, ни отчаянная брань не могли нарушить его крепкий, как Руя любила шутить, богатырский сон. Самое обидное заключалось в том, что все это было совершенно напрасно: презрение деревенских, унижения молодых ребят, страшная сделка с совестью. Ведь козочка не могла давать молока без козлят. Но козлятам неоткуда было взяться: никто в деревне так и не смог купить себе коз, а жена болтаса, стоило Руе показаться близ ее дому, спускала с цепи собак. Пробираться к загонам с болтасовыми козами ночью, точно какая тать, было просто нелепо. Да и вряд ли бы что-то получилось: Рую, конечно, поймали бы, обвинили в ведьмовстве — и так ходило много слухов, — и дело кончилось бы если не смертью или изгнанием, то, это уж точно, батогами. Глупо даже пытаться… Возможно, смогла бы Тсия: чем старше она становилась, тем сильнее напоминала мать проворством и меткостью. Девочка легко карабкалась на неприступные, казалось бы, утесы, подбивала птиц и мелких зверьков из самодельной пращи, ловила равновесие на узких карнизах и привыкала к темноте. По правде говоря, вся их семья и выживала-то наполовину благодаря умениям Тсии. Да, такая, как она, смогла бы и всю отару увести, и предать болтасов дом огню, не оставив следов, если бы захотела… Хотя бы из мести. Не то что свести козла с козочкой, чтобы напоить младшего брата молоком… Но Руя знала, что с такими просьбами к гордой девочке не подступишься. И откуда в ней это взялось? Откуда такая брезгливость? Все, что касалось самой сути жизни, — телесной близости двух существ, — было ей омерзительно. А уж странных принципов в ее белобрысой голове накопилось предостаточно: воровать она отказывалась, лекарское искусство Руи презирала, просить кого-то о помощи не желала; Мелии была готова отдать последнюю кроху, а на Ликея ей было наплевать. Это особенно выводило Рую из себя. К ее сыну Тсия относилась не лучше, чем к набитой соломой Мелиной игрушке. — Вот вырастет Ликей — и все станет гораздо проще, — часто говорила Руя за домашними хлопотами: замешивая грубое сероватое тесто на лепешки, натирая до блеска посуду или толча в ступе зерна на кашу. — Станет таким же здоровяком, как Оле. Будет нас защищать, пойдет работать в шахты… — Я и сама могу нас защитить, — злобно обрывала Рую девочка. Она, конечно, приглядывала за Ликеем одним глазком, если Руя просила; собирала ракушки и толкла ракушечные панцири в белый порошок, чтобы у мальчика не гнили кости; честно делила между всеми добытую еду; иногда даже чинила игрушки Ликея. Но все это она делала только потому, что просила Руя. И только из-за того, что иначе Мелии станет грустно. Берегла любимого соломенного истукана младшей сестренки, хотя для самой Тсии он не представлял ни малейшей ценности. В какой-то мере, Руя ее понимала: она сама шла на поводу у дочки во всем, сдавалась без боя этой милой, очаровательной девочке, умевшей, кажется, и бесчувственный камень к себе расположить. Руя могла попросить Тсию прирезать козу и хоть мясо с нее получить. Но не стала. Ведь Мелия подружилась с несговорчивым животным и подолгу теперь сидела в хлеву, поглаживая маленькой ладошкой мягкий козий нос и нашептывая что-то в большое, бархатное козье ухо. Иногда Руе казалось, что так девочка сама себя успокаивает, как порой пела самой себе колыбельные, если Руя слишком заматывалась с маленьким Ликеем, а Тсия пропадала на чердаке или в холмах. В общем, было понятно, отчего даже такая, как Тсия, сдалась очарованию девочки. Тем более, они и росли вместе… Но то, до какой степени ей было плевать на Ликея — да и на всех вокруг, если уж говорить начистоту… *** Руя прижмурилась от соленого влажного ветра, что бил со стороны моря в лицо, и подошла ближе к берегу. Мелия, которая вылепила в песке рыбу и теперь выкладывала ее хвост красивыми маленькими ракушками, подняла на нее ясный взгляд и улыбнулась. Ликей, с сопением собирая и тут же разбивая кулаком кривобокие замки, даже не заметил появления матери. Погладив дочь по растрепавшимся осенне-рыжим локонам, Руя с невольной тоской подумала: «Малышке будет тринадцать в этом году. Еще пара лет, и придется подыскивать жениха… Трудностей с этим, конечно, не возникнет: кто, заглянув в эти добрые, нежные изумруды на пол-лица, вспомнит, что ее мать — ведьма и убийца?» А все-таки не хотелось бы оставаться без нее… Без этого маленького солнечного лучика, без этого теплого, ласкового человечка, ради которого, кажется, Руя и жила-то на самом деле. Встав коленями на влажный песок, Руя с внезапно хлынувшей через край нежностью обняла Мелию за тоненькие плечики и прижала девочку к груди. Та тут же прильнула к ней, обнимая в ответ и утыкаясь остреньким носом в щеку матери. Второй рукой Руя подтянула к себе Ликея — тяжеленного пятилетнего бутуса, который взвизгнул от злости, что его оторвали от лепки, и завырывался из объятий. Но Руя не отпустила его — притиснула так крепко, как только могла, и еле удержалась, чтобы не всхлипнуть сквозь зубы. Странная тоска и чувство безграничной любви. Сейчас она бы и Тсию попыталась к себе притиснуть: прижать все то, что у нее еще осталось, и не отпускать никогда-никогда в этом страшном, проклятом, изломанном мире, который так чудовищно отличался от того, что представлялось в детстве… Подняв голову, Руя поглядела на тонкую фигурку на волноломах, желая окликнуть девочку, привлечь внимание и подозвать к себе. Увидела — и оледенела изнутри, и сердце, как замерзшее на ветке яблоко, оборвалось. И рухнуло вниз. Из-за горизонта выплывали бело-красные паруса над низкими бортами… Луноликие!