God Less America

Ничего подобного в действительности не бывает. Если вам так удобнее, считайте все это обычной метафорой. В конце концов любая вера — метафора по определению: Бог есть мечта, надежда, женщина, юморист, город, дом со многими комнатами, кто-то, кто любит тебя — и даже, может статься, против всякой очевидности, некая небесная сущность, которой нечем больше заняться в этой жизни, кроме как надзирать за тем, чтобы ваша любимая футбольная команда, ваша армия, ваш бизнес, ваш брак процветали и преодолевали все и всяческие сложности на своем пути.

Нил Гейман. Американские боги

Люцифер трогает его за плечо, и внезапно это не Сэм, а Кас. Неподвижное лицо и живые глаза. Иногда ты представляешь себе, как он цепляет крылья на свою спину. Иногда ты представляешь себе, как он опускается перед тобой на колени. Во взгляде все еще горит огонь Христовых страстей, когда он расстегивает твою ширинку. — Сукин сын, — стонет Дин, ощущая его влажный горячий рот. Где-то, на изнанке черепа Дина, была такая фантазия. Люцифер поскреб когтями внутри его черепа. И вот, выскреб. Весь мир шатается, когда Кастиэль тянется к нему раскрытыми губами. Дин тянется навстречу, чтобы обхватить ртом его губы. Дыхание ангела сладко, их соединенная плоть оживает, и Дину кажется, что он был мертвым до этой минуты. Люцифер шепчет изнутри черепа: — Ты хоть представляешь, каково это — трахать ангела? Во рту Каса вкус летнего полдня. Их пальцы встречаются и путаются на ремне его джинсов. Когда Кастиэль расстегивает молнию, это звучит, как небесный гром. На обнаженные бедра дышит тихой зеленой прохладой райского сада. Дин шепчет или думает, что он шепчет: — Да, да, пожалуйста. Дело не в каком-то тщеславии (рот ангела растянут моим мощным копьем). И не в вульгарной похоти. Дело, как обычно бывает с Дином, в любви. Он перед ней беззащитен. Кас никогда в жизни не сосал хуй. Он это делает ради него. Дин откидывает голову назад, силуэт ангела теряется в травяной свежести воздуха. Непереносимое, непереносимое наслаждение, словно пытка. Дин забывает, что это фантазия или иллюзия, один из соблазнов, мир внутри его головы. — Ты, я думаю, — шепчет ангел, — лучший из всех людей. Дин сладко, мучительно стонет. Он толкается хуем в мокрый жар его рта. Он мог бы делать это ебучую вечность. Он хотел бы кончить, вырвавшись из своей оболочки. Он хотел бы остаться так навсегда. Кастиэль сжимает его запястья, где-то плещет листвой райского сада. Кастиэль поднимается на ноги. Его лицо — слишком близко, потому что он идиот, потому что прекрасен, потому что он ангел. — Я был в Иерусалиме и нашел там священное масло, — говорит он. Лицо правды, спокойного фанатизма, которое Дин изменил. — И я выяснил, — говорит Кастиэль удивленно. — Права владения и пользования святынями храма принадлежат православному Иерусалимскому патриархату, Армянской апостольской церкви и ордену францисканцев. — И я думаю, — говорит Кастиэль, — что это неправильно. Дин моргает. Что еще он может сделать? — Темница, — говорит Кастиэль. — Темница принадлежит одной из земных церквей! Темница, где он страдал, кому-то принадлежит! Они разобрали его на части и продают, как горячие пирожки! Неудивительно, Дин, что в тебе никогда не было веры. Он выдыхает холодную ярость, от которой у Дина приподнимаются волоски на затылке. — Я хочу это изменить. И я это изменю. В нем пылает что-то, такое яркое, что Дин закрывает глаза. Кастиэль трогает его за плечо и говорит, чтобы он его не боялся. — Я люблю тебя, — говорит Кастиэль и Дин слышит сухое изящное шелестение Смерти. — Ешь. Он застрял между ними. Между ангелами, демонами, персонификациями, в пантеоне богов и монстров. В выдуманном раю, в сюрреалистическом аду, в параллельных реальностях. Он потерял ощущение того, где он находится. В ебучей абстрактной Вселенной? И он думает со всей любовью и нежностью, со всем гневом и всей тоской: — Да пошли вы все на хер. Он, в конце концов, человек. Его, в конце концов, определяет время. Вот только. Его время сбивалось с американского циферблата: оно было сложнее и проще. До мамы, после мамы. До Стэнфорда, после Стэнфорда. Он радовался, что у них с отцом нет постоянного адреса. Если бы у них был постоянный адрес, Дин бы каждый год втихаря, прячась от Джона, проверял бы почтовый ящик на Рождество и обнаруживал бы, что его брат не присылает открыток (по телефону Сэм тоже не звонил, сукин сын просто растворился в своей яппи-жизни). Дин бы находил в почтовом ящике пустоту, и это бы его разъедало. Без дома, без адреса, без почтового ящика он жил, почти не подточенным коррозией. Что-то вечно тлело в груди, но он с детства осознавал чувство любви как боль, после он решил называть его «долгом» и с этим смирился. Он жил, передвигался в пространстве, застряв во времени. Охота, мотель и чья-то постель, как с той девушкой, Шерил, которая гадала ему. Она сказала, что выпавшие ему карты называются старшие арканы. Она сказала: эти знаменья горят в небесах. Дин спросит Смерть: — Ты веришь в гадания? — Нет, — отрежет тот сухо (то есть еще суше обычного). Это полная ерунда, скажет он. Во всем этом нелинейном, относительном времени, которое в случае Смерти лучше всего измерять в бургерах (это было пять бургеров тому назад), Дин выяснил, что у Смерти вообще-то есть характер, а не только отсутствие характера, как Дин сначала предполагал. По крайней мере, некоторые вещи способны вызвать его раздражение. Инфляция смыслов из их числа, во всех множественных вселенных, во всех фантомных мирах. Смерть раздражает, что его изображение используют для такой антинаучной чепухи, как гадальные карты (Смерть оказался большим сторонником научного знания). — Нет, — скажет Смерть, как сразит косой (Дин произносит эту шутку лишь мысленно). — Ты пытаешься мерить меня человеческой меркой, Дин. Для удобства. Дин расслышит в его голосе ворчливую человеческую интонацию и спрячет улыбку в стакане колы. Смерть вздохнет. — Наш истеричный крылатый друг, — скажет он, — поразительный антропоцентрист, при всей его декларации ненависти к человечеству. Он далек от теории многомирья и альтернативных проекций. Его сознание замкнуто на одном вашем крошечном жалком мирке и единственной физической реальности. Возможно, он считает, что Бог был слишком расточителен. Как бы то ни было, параллельные реальности — не его метод. Если ты станешь наблюдателем в параллельной реальности, в альтернативном времени, можешь быть уверен, что это вовсе не то, чем кажется. Чего, возопит Дин про себя. Чего, вашу мать? Смерть закатит глаза. — Люцифер использует иллюзии, Дин. Если ты будешь видеть что-то, чего не должно быть, будь уверен, что это иллюзия. Смерть выпьет Спрайта через соломинку. — Но в иллюзии тоже можно сломать человека. Я надеюсь, ты достаточно умен, чтобы понять это. — Ну что ты, все знают, какой я тупой. Вот, например, — Дин сощурится: — О чем ты сейчас говоришь? — Об искушениях, конечно. О чем еще я могу говорить, имея в виду дьявола? Смерть придвинет к Дину кесадилью «Дьябло» (у Смерти есть чувство юмора) с таким острым соусом, что он прожигает язык. Сегодня ему нравится «Пицца Хат». Сегодня в Форт-Коллинс, штат Колорадо, никто не погибнет в автокатастрофе. — Впрочем, может быть, это действительно так называемая параллельная реальность, — Смерть поболтает соломинкой в Спрайте. — Время-пространство не так важно. — А что важно? — спросит Дин, выдохнув через нос (долбанный острый соус мутузил его язык). — Что может быть важно для человека? Какой выбор вы делаете. — Он кивнет на кесадилью: — Ты не выглядишь очень довольным. — Нет, нет, — быстро скажет Дин и запьет ложь во спасение кока-колой. — Я люблю, когда у меня пожар во рту. Лучше, конечно, пожар у него во рту, чем какое-нибудь извержение вулкана, которое запросто может устроить Смерть. А он еще лучший из монстров.